 Увеличить |
Глава четвертая
I
Теперь
приступлю к окончательной катастрофе, завершающей мои записки. Но чтоб
продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед и объяснить нечто, о
чем я совсем в то время не знал, когда действовал, но о чем узнал и что
разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда, когда все уже
кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все писать загадками.
И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так называемою
художественностью, и сделаю так, как бы и не я писал, без участия моего сердца,
а вроде как бы entrefilet[105]
в газетах.
Дело в
том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо, мог бы быть
причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которые сообщаются взаимно ради
того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде законов
определения и наказания. Шайка, в которой участвовал Ламберт, завелась еще в
Москве и уже наделала там довольно проказ (впоследствии она была отчасти
обнаружена). Я слышал потом, что в Москве у них, некоторое время, был
чрезвычайно опытный и неглупый руководитель и уже пожилой человек. Пускались
они в свои предприятия и всею шайкою и по частям. Производили же, рядом с
самыми грязненькими и нецензурными вещами (о которых, впрочем, известия уже
являлись в газетах), – и довольно сложные и даже хитрые предприятия под
руководством их шефа. Об некоторых я потом узнал, но не буду передавать
подробностей. Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтоб
разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно
высокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить
документы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.
Есть вещи и не грешные, и совсем не преступные, но обнаружения которых
испугается даже порядочный и твердый человек. Били они большею частию на
семейные тайны. Чтоб указать, как ловко действовал иногда их шеф, расскажу,
безо всяких подробностей и в трех только строках, об одной их проделке. В одном
весьма честном доме случилось действительно и грешное и преступное дело; а
именно жена одного известного и уважаемого человека вошла в тайную любовную
связь с одним молодым и богатым офицером. Они это пронюхали и поступили так:
прямо дали знать молодому человеку, что уведомят мужа. Доказательств у них не
было ни малейших, и молодой человек про это знал отлично, да и сами они от него
не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом
случае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательств
поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые
математические доказательства. Они били тут на знание характера этого человека
и на знание его семейных обстоятельств. Главное то, что в шайке участвовал один
молодой человек из самого порядочного круга и которому удалось предварительно
достать сведения. С любовника они содрали очень недурную сумму, и безо всякой
для себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.
Ламберт
хоть и участвовал, но всецело к той московской шайке не принадлежал; войдя же
во вкус, начал помаленьку и в виде пробы действовать от себя. Скажу заранее: он
на это был не совсем способен. Был он весьма неглуп и расчетлив, но горяч и,
сверх того, простодушен или, лучше сказать, наивен, то есть не знал ни людей,
ни общества. Он, например, вовсе, кажется, не понимал значения того московского
шефа и полагал, что направлять и организировать такие предприятия очень легко.
Наконец, он предполагал чуть не всех такими же подлецами, как сам. Или,
например, раз вообразив, что такой-то человек боится или должен бояться
потому-то и потому-то, он уже и не сомневался в том, что тот действительно
боится, как в аксиоме. Не умею я это выразить; впоследствии разъясню яснее
фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные
чувства не то что не верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.
Прибыл
он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о поприще более
широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве он где-то и как-то попал
впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет намерениями.
Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним товарищем, но
поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом разрослось, но ничего не
составлялось. «Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки», – говорил он мне
сам потом. И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он вдруг находит меня
замерзавшего под забором и прямо нападает на след «богатейшего», по его мнению,
«дела».
Все дело
оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у него на квартире. О, я был
тогда как в бреду! Но из слов моих все-таки выступило ясно, что я из всех моих
обид того рокового дня всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от
Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы,
например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь первое, как узнал я
впоследствии от самого Ламберта. И к тому же я был в восторге и на Ламберта и
на Альфонсину смотрел в то ужасное утро как на каких-то освободителей и
спасителей. Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы
мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему
проврался? – то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог
так много тогда узнать! О, конечно, судя по угрызениям совести, я уже и тогда
подозревал, что, должно быть, насказал много лишнего, но, повторяю, никак не
мог предположить, что до такой степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то, что
я и выговаривать слова тогда у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось
твердое воспоминание, а между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда
гораздо яснее, чем потом предполагал и чем надеялся. Но главное то, что все это
обнаружилось лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.
Из моего
бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал, во-первых, почти все фамилии
в точности, и даже иные адресы. Во-вторых, составил довольно приблизительное
понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже
Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец,
четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и
спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю,
то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже
«советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, – или сойдет с ума
окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной
mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
Одним словом, Ламберт очень многое понял; без сомнения, ужасно много оставалось
темного, но шантажный искусник все-таки попал на верный след. Когда я убежал
потом от Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес (самым простым средством:
в адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки, из коих узнал,
что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно. Тогда он
прямо приступил к первому шагу.
Главнейшее
состояло в том, что существует документ, и что обладатель его – я, и что этот
документ имеет высокую ценность: в этом Ламберт не сомневался. Здесь опускаю
одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать впоследствии и в своем
месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило
Ламберта в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности
документа. (Обстоятельство роковое, предупреждаю вперед, которого я-то уж никак
вообразить не мог не только тогда, но даже до самого конца всей истории, когда
все вдруг рушилось и разъяснилось само собой.) Итак, убежденный в главном, он,
первым шагом, поехал к Анне Андреевне.
А между
тем для меня до сих пор задача: как мог он, Ламберт, профильтроваться и
присосаться к такой неприступной и высшей особе, как Анна Андреевна? Правда, он
взял справки, но что же из этого? Правда, он был одет прекрасно, говорил
по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла же Анна Андреевна не
разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить, что мошенника-то ей и
надо было тогда. Но неужели так?
Я
никогда не мог узнать подробностей их свидания, но много раз потом представлял
себе в воображении эту сцену. Вероятнее всего, что Ламберт, с первого слова и
жеста, разыграл перед нею моего друга детства, трепещущего за любимого и милого
товарища. Но, уж конечно, в это же первое свидание сумел очень ясно намекнуть и
на то, что у меня «документ», дать знать, что это – тайна, что один только он,
Ламберт, обладает этой тайной и что я собираюсь отмстить этим документом
генеральше Ахмаковой, и проч., и проч. Главное, мог разъяснить ей, как можно
точнее, значение и ценность этой бумажки. Что же до Анны Андреевны, то она
именно находилась в таком положении, что не могла не уцепиться за известие о
чем-нибудь в этом роде, не могла не выслушать с чрезвычайным вниманием и… не
могла не пойти на удочку – «из борьбы за существование». У ней именно как раз к
тому времени сократили ее жениха и увезли под опеку в Царское, да еще взяли и
ее самое под опеку. И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания
на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то
есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех,
которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы
бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в
двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
А может
быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а
так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой
девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у
подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч». Я даже
думаю, что именно так и было. О, он всех считал такими же подлецами, как сам;
повторяю, в нем было какое-то простодушие подлеца, невинность подлеца… Так или
этак, а весьма может быть, что и Анна Андреевна, даже и при таком приступе, не
смутилась ни на минуту, а отлично сумела сдержать себя и выслушать шантажника,
говорившего своим слогом – и все из «широкости». Ну, разумеется, сперва покраснела
немножко, а там скрепилась и выслушала. И как воображу эту неприступную,
гордую, действительно достойную девушку, и с таким умом, рука в руку с
Ламбертом, то… вот то-то с умом! Русский ум, таких размеров, до широкости
охотник; да еще женский, да еще при таких обстоятельствах!
Теперь
сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода поело болезни Ламберт стоял на
следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны
Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей
напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее – одним словом, в этом
роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть
самого документа.
Второй
проект: изменить Анне Андреевне, бросить ее и продать бумагу генеральше Ахмаковой,
если будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на Бьоринга. Но к генеральше Ламберт
еще не являлся, а только ее выследил. Тоже ждал меня.
О, я ему
был нужен, то есть не я, а документ! Насчет меня у него составились тоже два
плана. Первый состоял в том, что если уж нельзя иначе, то действовать со мной
вместе и взять меня в половину, предварительно овладев мною и нравственно и
физически. Но второй план улыбался ему гораздо больше; он состоял в том, чтоб
надуть меня как мальчишку и выкрасть у меня документ или даже просто отнять его
у меня силой. Этот план был излюблен и взлелеян в мечтах его. Повторяю: было
одно такое обстоятельство, через которое он почти не сомневался в успехе
второго плана, но, как сказал уже я, объясню это после. Во всяком случае, ждал
меня с судорожным нетерпением: все от меня зависело, все шаги и на что
решиться.
И надо
ему отдать справедливость: до времени он себя выдержал, несмотря на горячность.
Он не являлся ко мне на дом во время болезни – раз только приходил и виделся с
Версиловым; он не тревожил, не пугал меня, сохранил передо мной ко дню и часу
моего выхода вид самой полной независимости. Насчет же того, что я мог
передать, или сообщить, или уничтожить документ, то в этом он был спокоен. Из
моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожу тайной и как боюсь, чтобы
кто не узнал про документ. А что я приду к нему первому, а не к кому другому, в
первый же день по выздоровлении, то и в этом он не сомневался нимало: Настасья
Егоровна приходила ко мне отчасти по его приказанию, и он знал, что любопытство
и страх уже возбуждены, что я не выдержу… Да к тому же он взял все меры, мог
знать даже день моего выхода, так что я никак не мог от него отвернуться, если
б даже захотел того.
Но если
ждал меня Ламберт, то еще пуще, может быть, ждала меня Анна Андреевна. Прямо
скажу: Ламберт отчасти мог быть и прав, готовясь ей изменить, и вина была на ее
стороне. Несмотря на несомненное их соглашение (в какой форме, не знаю, но в
котором не сомневаюсь), – Анна Андреевна до самой последней минуты была с
ним не вполне откровенна. Не раскрылась на всю распашку. Она намекнула ему на
все согласия с своей стороны и на все обещания – но только лишь намекнула;
выслушала, может быть, весь его план до подробностей, но одобрила лишь
молчанием. Я имею твердые данные так заключить, а причина всему та, что – ждала
меня. Она лучше хотела иметь дело со мной, чем с мерзавцем Ламбертом, –
вот несомненный для меня факт! Это я понимаю; но ошибка ее состояла в том, что
это понял наконец и Ламберт. А ему слишком было бы невыгодно, если б она, мимо
его, выманила у меня документ и вошла бы со мной в соглашение. К тому же в то
время он уже был уверен в крепости «дела». Другой бы на его месте трусил и все
бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой
наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всех подлыми; такой
усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие
подтверждения.
Последнее
словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к тому дню Версилов и участвовал ли уже
тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с Ламбертом? Нет, нет и нет, тогда
еще нет, хотя, может быть, уже было закинуто роковое словцо… Но довольно,
довольно, я слишком забегаю вперед.
Ну, а
я-то что же? Знал ли я что-нибудь и что я знал ко дню выхода? Начиная это
entrefilet, я уведомил, что ничего не знал ко дню выхода, что узнал обо всем
слишком позже и даже тогда, когда уже все совершилось. Это правда, но так ли
вполне? Нет, не так; я уже знал кое-что несомненно, знал даже слишком много, но
как? Пусть читатель вспомнит про сон! Если уж мог быть такой сон, если уж мог
он вырваться из моего сердца и так формулироваться, то, значит, я страшно много
– не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас разъяснил и что в самом
деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось». Знания не было, но сердце
билось от предчувствий, и злые духи уже овладели моими снами. И вот к этакому
человеку я рвался, вполне зная, что это за человек, и предчувствуя даже
подробности! И зачем я рвался? Представьте: мне теперь, вот в эту самую минуту,
как я пишу, кажется, что я уже тогда знал во всех подробностях, зачем я рвался
к нему, тогда как, опять-таки, я еще ничего не знал. Может быть читатель это
поймет. А теперь – к делу, и факт за фактом.
II
Началось
с того, что еще за два дня до моего выхода Лиза воротилась ввечеру вся в
тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно, с нею случилось нечто
нестерпимое.
Я
упомянул уже о ее сношениях с Васиным. Она пошла к нему не потому лишь, чтоб
показать нам, что в нас не нуждается, а и потому, что действительно ценила
Васина. Знакомство их началось еще с Луги, и мне всегда казалось, что Васин был
к ней неравнодушен. В несчастии, ее поразившем, она естественно могла пожелать
совета от ума твердого, спокойного, всегда возвышенного, который предполагала в
Васине. К тому же женщины небольшие мастерицы в оценке мужских умов, если
человек им нравится, и парадоксы с удовольствием принимают за строгие выводы,
если те согласны с их собственными желаниями. В Васине Лиза любила симпатию к
своему положению и, как показалось ей с первых разов, симпатию и к князю.
Подозревая притом его чувства к себе, она не могла не оценить в нем симпатии к
его сопернику. Князь же, которому она сама передала, что ходит иногда
советоваться к Васину, принял это известие с чрезвычайным беспокойством с
самого первого раза; он стал ревновать ее. Лиза была этим оскорблена, так что
нарочно уже продолжала сношения с Васиным. Князь примолк, но был мрачен. Лиза
же сама мне потом призналась (очень долго спустя), что Васин даже очень скоро
перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и именно это-то вечное ровное
спокойствие, столь понравившееся ей вначале, показалось ей потом довольно
неприглядным. Казалось бы, он был деловит и действительно дал ей несколько
хороших с виду советов, но все эти советы, как нарочно, оказались
неисполнимыми. Судил же иногда слишком свысока и нисколько перед нею не
конфузясь, – не конфузясь, чем дальше, тем больше, – что и приписала
она возраставшему и невольному его пренебрежению к ее положению. Раз она
поблагодарила его за то, что он, постоянно ко мне благодушен и, будучи так выше
меня по уму, разговаривает со мной как с ровней (то есть передала ему мои же
слова). Он ей ответил:
– Это
не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем, никакой разницы с другими.
Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что
в моих глазах все одинаковы.
– Как,
неужели не видите различий?
– О,
конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но в моих глазах различий не
существует, потому что различия людей до меня не касаются; для меня все равны и
все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
– И
вам так не скучно?
– Нет;
я всегда доволен собой.
– И
вы ничего не желаете?
– Как
не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, ни рубля сверх. Я в золотом
платье и я как есть – это все равно; золотое платье ничего не прибавит Васину.
Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести стоить того места,
которого я стою?
Лиза
уверяла меня честью, что он высказал это раз буквально. Впрочем, тут нельзя так
судить, а надо знать обстоятельства, при которых высказано.
Мало-помалу
Лиза пришла к заключению, что и к князю он относится снисходительно, может,
потому лишь, что для него все равны и «не существует различий», а вовсе не из
симпатии к ней. Но под конец он как-то видимо стал терять свое равнодушие и к
князю начал относиться не только с осуждением, но и с презрительной иронией.
Это разгорячило Лизу, но Васин не унялся. Главное, он всегда выражался так
мягко, даже и осуждал без негодования, а просто лишь логически выводил о всей
ничтожности ее героя; но в этой-то логичности и заключалась ирония. Наконец,
почти прямо вывел перед нею всю «неразумность» ее любви, всю упрямую
насильственность этой любви. «Вы в своих чувствах заблудились, а заблуждения,
раз сознанные, должны быть непременно исправлены».
Это было
как раз в тот день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же
сделал и чем кончил этот разумный человек? – с самым благородным видом, и
даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в глаза
дураком и вышла.
Предложить
измену несчастному потому, что этот несчастный «не стоит» ее, и, главное,
предложить это беременной от этого несчастного женщине, – вот ум этих
людей! Я называю это страшною теоретичностью и совершенным незнанием жизни,
происходящим от безмерного самолюбия. И вдобавок ко всему, Лиза самым ясным
образом разглядела, что он даже гордился своим поступком, хотя бы потому,
например, что знал уже о ее беременности. Со слезами негодования она поспешила
к князю, и тот, – тот даже перещеголял Васина: кажется бы, мог убедиться
после рассказа, что уже ревновать теперь нечего; но тут-то он и сошел с ума.
Впрочем, ревнивые все таковы! Он сделал ей страшную сцену и оскорбил ее так,
что она было решилась порвать с ним тут же все отношения.
Она
пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в
тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе,
разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому,
успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не
говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С
того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна,
хотя все оставалась неразговорчивою.
Но в
этот раз Макар Иванович как-то неожиданно и удивительно повернул разговор;
замечу, что Версилов и доктор очень нахмуренно разговаривали поутру о его
здоровье. Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней как приготовлялись
справлять день рождения мамы, приходившийся ровно через пять дней, и часто
говорили об этом. Макар Иванович по поводу этого дня почему-то вдруг ударился в
воспоминания и припомнил детство мамы и то время, когда она еще «на ножках не
стояла». «У меня с рук не сходила, – вспоминал старик, – бывало, и
ходить учу, поставлю в уголок шага за три да и зову ее, а она-то ко мне
колыхается через комнату, и не боится, смеется, а добежит до меня, бросится и
за шею обымет. Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андревна; до сказок ты у
меня большая была охотница; часа по два на коленях у меня сидит – слушает. В
избе-то дивятся: „Ишь к Макару как привязалась“. А то унесу тебя в лес, отыщу
малиновый куст, посажу у малины, а сам тебе свистульки из дерева режу. Нагуляемся
и назад домой на руках несу – спит младенчик. А то раз волка испугалась,
бросилась ко мне, вся трепещет, а и никакого волка не было».
– Это
я помню, – сказала мама.
– Неужто
помнишь?
– Многое
помню. Как только себя в жизни запомнила, с тех пор любовь и милость вашу над
собой увидела, – проникнутым голосом проговорила она и вся вдруг
вспыхнула.
Макар
Иванович переждал немного:
– Простите,
детки, отхожу. Ныне урок житию моему приспел. В старости обрел утешение от всех
скорбей; спасибо вам, милые.
– Полноте,
Макар Иванович, голубчик, – воскликнул, несколько встревожась,
Версилов, – мне доктор давеча говорил, что вам несравненно легче…
Мама
прислушивалась испуганно.
– Ну
что он знает, твой Александр Семеныч, – улыбнулся Макар Иванович, –
милый он человек, а и не более. Полноте, други, али думаете, что я помирать
боюсь? Было у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в сердце чувство, что
уж более отсюда не выйду; сказано было. Ну и что же, да будет благословенно имя
господне; только на вас еще на всех наглядеться хочется. И Иов
многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и
мог ли забыть их – невозможно сие! Только с годами печаль как бы с радостью
вместе смешивается, в воздыхание светлое преобразуется. Так-то в мире: всякая
душа и испытуема и утешена. Положил я, детки, вам словечко сказать одно,
небольшое, – продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда
не забуду, и обратился вдруг ко мне: – Ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще
позовет время – и умри за нее; да подожди, не пугайся, не сейчас, –
усмехнулся он. – Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может,
подумаешь. Только вот что еще: что благое делать замыслишь, то делай для бога,
а не зависти ради. Дела же своего твердо держись и не сдавай через всякое
малодушие; делай же постепенно, не бросаясь и не кидаясь; ну, вот и все, что
тебе надо. Разве только молитву приучайся творить ежедневно и неуклонно. Я это
так только, авось когда припомнишь. Хотел было я и вам, Андрей Петрович,
сударь, кой-что сказать, да бог и без меня ваше сердце найдет. Да и давно уж мы
с вами о сем прекратили, с тех пор как сия стрела сердце мое пронзила. Ныне же,
отходя, лишь напомню… о чем тогда пообещали…
Он почти
прошептал последние слова, потупившись.
– Макар
Иванович! – смущенно проговорил Версилов и встал со стула.
– Ну,
ну, не смущайтесь, сударь, я только так напомнил… А виновен в сем деле богу
всех больше я; ибо, хоть и господин мой были, но все же не должен был я
слабости сей попустить. Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо
весь твой грех – мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а
пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, – улыбнулся он с задрожавшими
от какой-то боли губами, – и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга
моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной упала в
слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала. Не в укор тебе воспомнил сие,
возлюбленная, а лишь в напоминание Андрею Петровичу… ибо сами, сударь, помните
дворянское обещание ваше, а венцом все прикрывается… При детках говорю,
сударь-батюшка…
Он был
чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него
подтвердительного слова. Повторяю, все это было так неожиданно, что я сидел без
движения. Версилов был взволнован даже не меньше его: он молча подошел к маме и
крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к Макару Ивановичу и
поклонилась ему в ноги.
Одним
словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на сей раз были мы только все свои,
даже Татьяны Павловны не было. Лиза как-то выпрямилась вся на месте и молча
слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу:
– Благословите
и меня, Макар Иванович, на большую муку. Завтра решится вся судьба моя… а вы
сегодня обо мне помолитесь.
И вышла
из комнаты. Я знаю, что Макару Ивановичу уже известно было о ней все от мамы.
Но я в первый раз еще в этот вечер увидал Версилова и маму вместе; до сих пор я
видел подле него лишь рабу его. Страшно много еще не знал я и не приметил в
этом человеке, которого уже осудил, а потому воротился к себе смущенный. И надо
так сказать, что именно к этому времени сгустились все недоумения мои о нем;
никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным, как в
то именно время; но об этом-то и вся история, которую пишу; все в свое время.
«Однако, –
подумал я тогда про себя, уже ложась спать, – выходит, что он дал Макару
Ивановичу свое „дворянское слово“ обвенчаться с мамой в случае ее вдовства. Он
об этом умолчал, когда рассказывал мне прежде о Макаре Ивановиче».
Назавтра
Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к
Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре
заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и
плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Версилов
объяснил мне (уже потом у меня), что князь настоял на своем и положил
обвенчаться с Лизой при первой возможности, еще до решения суда. Лизе трудно
было решиться, хотя не решиться она уже почти не имела права. Да и Макар
Иванович «приказывал» венчаться. Разумеется, все бы это обошлось потом само
собой и обвенчалась бы она несомненно и сама без приказаний и колебаний, но в
настоящую минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и так унижена была
этою любовью даже в собственных глазах своих, что решиться ей было трудно. Но,
кроме оскорбления, примешалось и новое обстоятельство, которого я и подозревать
не мог.
– Ты
слышал, вся эта молодежь с Петербургской вчера арестована? – прибавил
вдруг Версилов.
– Как?
Дергачев? – вскричал я.
– Да;
и Васин тоже.
Я был
поражен, особенно услышав о Васине.
– Да
разве он в чем-нибудь замешан? Боже мой, что с ними теперь будет? И как нарочно
в то самое время, как Лиза так обвинила Васина!.. Как вы думаете, что с ними
может быть? Тут Стебельков! Клянусь вам, тут Стебельков!
– Оставим, –
сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека
непонимающего и неугадывающего), – кто знает, что у них там есть, и кто
может знать, что с ними будет? Я не про то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти.
Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
– Первым
делом; хоть, признаюсь, мне это очень тяжело. А что, вам не надо ли передать
чего?
– Нет,
ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар
Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой
милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые
люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это –
большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это
твое дело, и я понимаю, что не имею права…
– Андрей
Петрович, – схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как
часто со мною случается (дело было почти в темноте), – Андрей Петрович, я
молчал, – ведь вы видели это, – я все молчал до сих пор, знаете для
чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда.
Я – трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не
хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все
равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
– Ты
прав, но ни слова более, умоляю тебя! – проговорил он и вышел от меня.
Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к
моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю ночь спал,
беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
III
На
другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов дня, но изо всех сил
постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать,
ускользнул. Для чего так сделал – не знаю, но если б даже мама подглядела, что
я выхожу, и заговорила со мной, то я бы ответил ей какой-нибудь злостью. Когда
я очутился на улице и дохнул уличного холодного воздуху, то так и вздрогнул от
сильнейшего ощущения – почти животного и которое я назвал бы плотоядным. Для
чего я шел, куда я шел? Это было совершенно неопределенно и в то же время
плотоядно. И страшно мне было и радостно – все вместе.
«А
опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» – молодцевато подумал я про себя, хотя
слишком знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет уже решительным и
непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
Я прямо
пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к
смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это,
я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей
комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната – обыкновенная
комната на казенной квартире у чиновника известной руки, – это тоже, я
думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Он вышел
ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но в чистейшем белье, в
щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе с тем ужасно похудевший и
пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в глазах его. Одним словом, он так
переменился на вид, что я остановился даже в недоумении.
– Как
вы изменились! – вскричал я.
– Это
ничего! Садитесь, голубчик, – полуфатски показал он мне на кресло, и сам
сел напротив. – Перейдем к главному: видите, мой милый Алексей Макарович…
– Аркадий, –
поправил я.
– Что?
Ах да; ну-ну, все равно. Ах да! – сообразил он вдруг, – извините,
голубчик, перейдем к главному…
Одним
словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был весь чем-то проникнут, с
ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне
изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя
и жестикулируя, но в первые минуты я решительно ничего не понимал.
– Короче
сказать (он уже десять раз перед тем употребил слово «короче сказать»), короче
сказать, – заключил он, – если я вас, Аркадий Макарович, потревожил и
так настоятельно позвал вчера через Лизу, то хоть это и пожар, но так как
сущность решения должна быть чрезвычайная и окончательная, то мы…
– Позвольте,
князь, – перебил я, – вы звали меня вчера? – Мне Лиза ровно
ничего не передавала.
– Как! –
вскричал он, вдруг останавливаясь в чрезвычайном недоумении, даже почти в
испуге.
– Она
мне ровно ничего не передавала. Она вечером вчера пришла такая расстроенная,
что не успела даже сказать со мной слова.
Князь
вскочил со стула.
– Неужели
вы вправду, Аркадий Макарович? В таком случае это… это…
– Да
что ж тут, однако, такого? Чего вы так беспокоитесь? Просто забыла, или
что-нибудь…
Он сел,
но на него нашел как бы столбняк. Казалось, известие о том, что Лиза мне ничего
не передала, просто придавило его. Он быстро вдруг заговорил и замахал руками,
но опять ужасно трудно было понять.
– Постойте! –
проговорил он вдруг, умолкая и подымая кверху палец, – постойте, это… это…
если только не ошибусь… это – штуки-с!.. – пробормотал он с улыбкою
маньяка, – и значит, что…
– Это
ровно ничего не значит! – перебил я, – и не понимаю только, почему
такое пустое обстоятельство вас так мучит… Ах, князь, с тех пор, с той самой
ночи, – помните…
– С
какой ночи и что? – капризно крикнул он, явно досадуя, что я перебил.
– У
Зерщикова, где мы виделись в последний раз, ну вот перед вашим письмом? Вы
тогда тоже были в ужасном волнении, но тогда и теперь – это такая разница, что
я даже ужасаюсь на вас… Или вы не помните?
– Ах
да, – произнес он голосом светского человека, и как бы вдруг
припомнив, – ах да! Тот вечер… Я слышал… Ну как ваше здоровье и как вы
теперь сами после всего этого, Аркадий Макарович?.. Но, однако, перейдем к
главному. Я, видите ли, собственно преследую три цели; три задачи передо мной,
и я…
Он
быстро заговорил опять о своем «главном». Я понял наконец, что вижу перед собой
человека, которому сейчас же надо бы приложить по крайней мере полотенце с
уксусом к голове, если не отворить кровь. Весь бессвязный разговор его,
разумеется, вертелся насчет процесса, насчет возможного исхода; насчет того
еще, что навестил его сам командир полка и что-то долго ему отсоветовал, но он
не послушался; насчет записки, им только что и куда-то поданной; насчет
прокурора; о том, что его, наверно, сошлют, по лишении прав, куда-нибудь в
северную полосу России; о возможности колонизоваться и выслужиться в Ташкенте;
о том, что научит своего сына (будущего, от Лизы) тому-то и передаст ему то-то,
«в глуши, в Архангельске, в Холмогорах». «Если я пожелал вашего мнения, Аркадий
Макарович, то поверьте, я так дорожу чувством… Если б вы знали, если б вы
знали, Аркадий Макарович, милый мой, брат мой, что значит мне Лиза, что значила
она мне здесь, теперь, все это время!» – вскричал он вдруг, схватываясь обеими
руками за голову.
– Сергей
Петрович, неужели вы ее погубите и увезете с собой? В Холмогоры! –
вырвалось у меня вдруг неудержимо. Жребий Лизы с этим маньяком на весь век –
вдруг ясно и как бы в первый раз предстал моему сознанию. Он поглядел на меня,
снова встал, шагнул, повернулся и сел опять, все придерживая голову руками.
– Мне
все пауки снятся! – сказал он вдруг.
– Вы
в ужасном волнении, я бы вам советовал, князь, лечь и сейчас же потребовать
доктора.
– Нет,
позвольте, это потом. Я, главное, просил вас к себе, чтоб разъяснить вам насчет
венчания. Венчание, вы знаете, произойдет здесь же в церкви, я уже говорил. На
все это дано согласие, и они даже поощряют… Что же до Лизы, то…
– Князь,
помилуйте Лизу, милый, – вскричал я, – не мучьте ее по крайней мере
хоть теперь, не ревнуйте!
– Как! –
вскричал он, смотря на меня почти вытаращенными глазами в упор и скосив все
лицо в какую-то длинную, бессмысленно-вопросительную улыбку. Видно было, что
слово «не ревнуйте» почему-то страшно его поразило.
– Простите,
князь, я нечаянно. О князь, в последнее время я узнал одного старика, моего
названого отца… О, если б вы его видели, вы бы спокойнее… Лиза тоже так ценит
его.
– Ах
да, Лиза… ах да, это – ваш отец? Или… pardon, mon cher,[106] что-то такое… Я помню…
она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais
passons, главное, чтоб уяснить всю суть момента, надо…
Я встал,
чтоб уйти. Мне больно было смотреть на него.
– Я
не понимаю! – строго и важно произнес он, видя, что я встаю уходить.
– Мне
больно смотреть на вас, – сказал я.
– Аркадий
Макарович, одно слово, еще одно слово! – ухватил он меня вдруг за плечи
совсем с другим видом и жестом и усадил в кресло. – Вы слышали про этих,
понимаете? – наклонился он ко мне.
– Ах
да, Дергачев. Тут, наверно, Стебельков! – вскричал я, не удержавшись.
– Да,
Стебельков и… вы не знаете?
Он
осекся и опять уставился в меня с теми же вытаращенными глазами и с тою же
длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все более
и более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг как бы сотрясло меня: я
вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне об аресте Васина.
– О,
неужели? – вскричал я испуганно.
– Видите,
Аркадий Макарович, я затем вас и звал, чтоб объяснить… я хотел… – быстро
зашептал было он.
– Это
вы донесли на Васина! – вскричал я.
– Нет;
видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе…
сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они
поссорились на другой день…
– Вы
представили по начальству рукопись!
– Аркадий
Макарович, Аркадий Макарович!
– Итак,
вы, – вскричал я, вскакивая и отчеканивая слова, – вы, без всякого
иного побуждения, без всякой другой цели, а единственно потому, что несчастный
Васин – ваш соперник, единственно только из ревности, вы передали вверенную
Лизе рукопись… передали кому? Кому? Прокурору?
Но он не
успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что стоял передо мной как
истукан все с тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг
отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
– Ты
здесь? Так ты здесь? – вскричала она с исказившимся вдруг лицом и хватая
меня за руки, – так ты… знаешь?
Но она
уже прочла в лице моем, что я «знаю». Я быстро неудержимо обнял ее, крепко,
крепко! И в первый раз только я постиг в ту минуту, во всей силе, какое
безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над всей судьбой этой…
добровольной искательницы мучений!
– Да
разве можно с ним говорить теперь? – оторвалась она вдруг от меня. –
Разве можно с ним быть? Зачем ты здесь? Посмотри на пего, посмотри! И разве
можно, можно судить его?
Бесконечное
страдание и сострадание были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на
несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был
человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже
безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже
было воспаление в мозгу.
IV
От князя,
оставив его тогда с Лизою, я, около часу пополудни, заехал на прежнюю мою
квартиру. Я забыл сказать, что день был сырой, тусклый, с начинавшеюся
оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервы даже у слона. Хозяин
встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я страх не люблю
именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел к себе, но он последовал
за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытство так и сияло в глазах его,
притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право быть любопытным. Я должен
был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя мне слишком необходимо было
кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же было противно начать расспросы.
Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили к ней. Та встретила меня хоть и
внимательно, но с чрезвычайно деловым и неразговорчивым видом; это меня
несколько примирило. Короче, я узнал в тот раз весьма чудные вещи.
Ну,
разумеется, был Ламберт, но потом он приходил еще два раза и «осмотрел все
комнаты», говоря, что, может, наймет. Приходила несколько раз Настасья
Егоровна, эта уж бог знает зачем. «Очень тоже любопытствовала», – прибавил
хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она любопытствовала. Вообще, я но
расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал вид, что роюсь в моем чемодане (в
котором почти ничего и не оставалось). Но всего досаднее было, что он тоже
вздумал играть в таинственность и, заметив, что я удерживаюсь от расспросов,
почел тоже обязанностью стать отрывочнее, почти загадочным.
– Барышня
тоже бывала, – прибавил он, странно смотря на меня.
– Какая
барышня?
– Анна
Андреевна; два раза была; с моей женой познакомилась. Очень милая особа, очень
приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить, Аркадий Макарович… – И
выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему хотелось, чтоб я что-то
понял.
– Неужели
два раза? – удивился я.
– Во
второй раз вместе с братцем приезжала.
«Это с
Ламбертом», – подумалось мне вдруг невольно.
– Нет-с,
не с господином Ламбертом, – так и угадал он сразу, точно впрыгнул в мою
душу своими глазами, – а с ихним братцем, действительным, молодым
господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Я был
очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.
– Ах,
вот еще кто был, вас спрашивал – эта мамзель, француженка, мамзель Альфонсина
де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тоже прекрасно в стихах!
Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, в Царское, собачку,
говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок…
Я
попросил его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он мигом
удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей
обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы
выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато из
комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень досадные
люди на свете.
Я
просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочем, а лишь
задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Я даже ждал еще
пуще чего-нибудь, еще больших чудес. «Может, они теперь уж и натворили
их», – подумал я. Я твердо и давно был уверен, еще дома, что машина у них
заведена и в полном ходу. «Меня только им недостает, вот что», – подумал я
опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что они ждут меня
изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить – было ясно как день.
«Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только позволю ли я,
господа, вот что-с?» – заключил я опять с надменным удовольствием.
«Раз
начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли я теперь,
сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня вечером к маме,
сказать себе, как во все эти дни: „Я сам по себе“?».
Вот
эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора
часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями
подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы –
совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, – она и она одна!
Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь,
когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по
имени!
О, мне
было жаль Лизу, и в сердце моем была самая нелицемерная боль! Уж одно бы это
чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во мне, хоть на
время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но меня влекло безмерное
любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то чувство – не знаю какое; но знаю
и знал уже и тогда, что оно было недоброе. Может быть, я стремился пасть к ее
ногам, а может быть, хотел бы предать ее на все муки и что-то «поскорей,
поскорей» доказать ей. Никакая боль и никакое сострадание к Лизе не могли уже
остановить меня. Ну мог ли я встать и уйти домой… к Макару Ивановичу?
«А разве
нельзя только пойти к ним, разузнать от них обо всем и вдруг уйти от них
навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ?»
В три
часа, схватившись и сообразив, что почти опоздал, я поскорее вышел, схватил
извозчика и полетел к Анне Андреевне.
|
