 Увеличить |
Глава третья
I
Я взял
потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по
крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если
захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому, стало быть,
взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не обидеть. Увы, я так
тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходя от него: я видел
необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда еще не было; а
против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков, конечно, чем-нибудь
досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебельков. Повторю еще раз:
перемену против первоначального можно было заметить и во все последние дни, но
не так, не до такой степени – вот что главное.
Могло
повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже
вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так
много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и
обращался к сияющему…
Еще не
было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился прямо – поверят ли к
кому? – к Стебелькову! То-то и есть, что он давеча удивил меня не столько
приходом своим к князю (так как он и обещал ему быть), сколько тем, что он хоть
и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе не на ту тему, на которую я
ожидал. Вчера вечером я получил от него по городской почте записку, довольно
для меня загадочную, в которой он очень просил побывать к нему именно сегодня,
во втором часу, и «что он может сообщить мне вещи для меня неожиданные». И вот
о письме этом, сейчас, там у князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть
тайны между Стебельковым и мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду всего
происшедшего я теперь, отправляясь к нему, был даже в маленьком волнении. Я,
конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но
почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал
неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то
предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно
свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об
особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я
тогда взял у князя.
Стебельков
жил совершенным особняком, и жил зажиточно: квартира из четырех прекрасных
комнат, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и какая-то экономка,
довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе.
– Послушайте,
батюшка, – начал я еще из дверей, – что значит, во-первых, эта
записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то,
что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.
– А
вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? – раздвинул он рот в
самодовольнейшую улыбку.
– Потому
что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность, – крикнул
я, вдруг разгорячившись.
– А
зачем же вы ко мне прибыли, коли так? – чуть не подскочил он на месте от
удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил меня за
плечо.
– Нет,
нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.
Я сел.
Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого письменного стола,
один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было палец.
– Пожалуйста,
без ваших хитростей и без пальцев, и главное – без всяких аллегорий, а прямо к
делу, не то я сейчас уйду! – крикнул я опять в гневе.
– Вы…
горды! – произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко мне в креслах
и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.
– Так
и надо с вами!
– Вы…
у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.
– Откуда
вы знаете, что я брал? – ужасно удивился я. – Неужто ж он про это вам
сам сказал?
– Он
мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к одному только
слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не брать. Так или не так?
– Но
вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.
– У
меня mont de pi?t?,[52]
a я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других mont de
pi?t?…
Этот
mont de pi?t? был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой
квартире, и процветавшее.
– А
приятелям я большие суммы даю.
– Что
ж, князь вам разве такой приятель?
– При-я-тель;
но… он задает турусы.[53]
А он не смеет задавать турусы.
– Что ж, он так у вас в руках?
Много должен?
– Он…
много должен.
– Он
вам заплатит; у него наследство…
– Это
– не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало наследства. Я
вам дам без процентов.
– Тоже
как «приятелю»? Чем же это я заслужил? – засмеялся я.
– Вы
заслужите. – Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было палец.
– Стебельков!
без пальцев, иначе уйду.
– Слушайте…
он может жениться на Анне Андреевне! – И он адски прищурил свой левый
глаз.
– Послушайте,
Стебельков, разговор принимает до того скандальный характер… Как вы смеете
упоминать имя Анны Андреевны?
– Не
сердитесь.
– Я
только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу
узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков?
– Не
сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь.
Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь может жениться… ведь знаете?
– Об
этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об
этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя
Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не
участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас
спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых,
неужели князь с вами о таких вещах говорит?
– Не
он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он не
хочет слушать. Давеча кричал.
– Еще
бы! Я одобряю его.
– Старичок,
князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она угодила. Тогда жених
князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный долг тоже отдаст. Наверно
отдаст! А теперь ему нечем отдать.
– Я-то,
я-то зачем вам нужен?
– Для
главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все узнать.
– Ах,
черт… что узнать?
– Хочет
ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь. Узнать наверно.
– И
вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это – за деньги! – вскочил
я в негодовании.
– Не
гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут пять
всего. – Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов;
но я решился дослушать.
– Мне
нужно скоро узнать, скоро узнать, потому… потому, может, скоро будет и поздно.
Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с Ахмаковой
заговорил?
Я
решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.
– Слушайте,
вы… негодный вы человек! – сказал я решительно. – Если я здесь сижу и
слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не
потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых,
какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
– Никаких,
но он бесится.
– Это
неправда!
– Бесится.
Теперь, стало быть, Ахмакова – пас. Он тут плиэ[54] проиграл. Теперь у него
одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без процентов и без векселя.
Выговорив
это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и выпучил на меня глаза. Я
тоже глядел во все глаза.
– На
вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги лучше,
чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам…
– Да
за что? За что, черт возьми?
Я топнул
ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:
– За
то, чтоб вы не мешали.
– Да
я и без того не касаюсь, – крикнул я.
– Я
знаю, что вы молчите; это хорошо. – Я не нуждаюсь в вашем одобрении. Я
очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим делом, и что мне
это даже неприлично.
– Вот
видите, вот видите, неприлично! – поднял он палец.
– Что
вот видите?
– Неприлично…
Хе! – и он вдруг засмеялся. – Я понимаю, понимаю, что вам неприлично,
но… мешать не будете? – подмигнул он; но в этом подмигивании было уж
что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал
какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно было, но я никак не
понимал, в чем дело.
– Анна
Андреевна – вам тоже сестра-с, – произнес он внушительно.
– Об
этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не смеете говорить.
– Не
гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, –
веско сказал Стебельков, – всех, всех, вы следите?
– Так
вы думаете, что я возьму у него деньги?
– Теперь
берете же?
– Я
беру свои!
– Какие
свои?
– Это
– деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.
– Так
Версилову, а не вам.
– Версилов
– мой отец.
– Нет,
вы – Долгорукий, а не Версилов.
– Это
все равно!
Действительно,
я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я
опять-таки из «деликатности» так тогда рассуждал.
– Довольно! –
крикнул я. – Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели призывать меня за
такими пустяками?
– Неужто
вправду не понимаете? Вы – нарочно иль нет? – медленно проговорил Стебельков,
пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня вглядываясь.
– Божусь,
не понимаю!
– Я
говорю: он может всех обеспечить, всех, только не мешайте и не отговаривайте…
– Вы,
должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим «всех»? Версилова, что ли, он
обеспечит?
– Не
вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А Анна Андреевна вам такая же
сестра, как и Лизавета Макаровна!
Я
смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло в его гадком
взгляде:
– Не
понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не понимаете. Это похвально…
если действительно только не понимаете.
Я
совершенно взбесился:
– У-бир-райтесь
вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! – крикнул я, схватив шляпу.
– Это
– не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.
– Нет, –
отрезал я на пороге.
– Придете,
и тогда… тогда другой разговор. Будет главный разговор. Две тысячи, помните!
II
Он
произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже
старался не думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог говорить с
ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам
сегодня же», – подумал я решительно.
Как ни
был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во всем его
блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись. Только некогда
мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было главною причиною моей
куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было еще и двух;
стало быть, еще можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех часов
от волнения. Я поехал к Анне Андреевне Версиловой, моей сестре. С ней я давно
уже сошелся у моего старичка князя, именно во время его болезни. Идея о том,
что я уже дня три-четыре не видал его, мучила мою совесть; но именно Анна
Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к пей и называл
даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати, мысль выдать ее за князя Сергея
Петровича действительно родилась в голове моего старичка, и он даже не раз
выражал мне ее, конечно по секрету. Я передал эту идею Версилову, заметив и
прежде, что из всего насущного, к которому Версилов был столь равнодушен, он,
однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я передавал ему что-нибудь
о встречах моих с Анной Андреевной. Версилов пробормотал мне тогда, что Анна
Андреевна слишком умна и может обойтись в таком щекотливом деле и без
посторонних советов. Разумеется, Стебельков был прав, что старик даст ей приданое,
но как он-то смел рассчитывать тут на что-нибудь? Давеча князь крикнул ему
вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему
в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
У Анны
Андреевны в последнее время я бывал даже довольно часто. Но тут всегда случалась
одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно ждет
меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что я вошел нежданно и
нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней привязался. Она жила у
Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее воспитанница (Версилов ничего не
давал на их содержание), – но далеко не в той роли, в какой обыкновенно
описывают воспитанниц в домах знатных барынь, как у Пушкина, например, в
«Пиковой даме» воспитанница у старой графини. Анна Андреевна была сама вроде
графини. Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в одном этаже
и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что,
входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых. Она
имела право принимать к себе, кого хотела, и употреблять все свое время, как ей
было угодно. Правда, ей был уже двадцать третий год. В свет она, в последний
год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для
своей внучки, которую, как я слышал, очень любила. Напротив, мне именно
нравилось в Анне Андреевне, что я всегда встречал ее в таких скромных платьях,
всегда за каким-нибудь занятием, с книгой или с рукодельем. В ее виде было
что-то монастырское, почти монашеское, и это мне нравилось. Она была
немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела слушать, чего я
никогда не умел. Когда я говорил ей, что она, не имея ни одной общей черты,
чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела.
Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил
в ее лице эту особенность. У ней я никогда не называл Версилова по фамилии, а
непременно Андреем Петровичем, и это как-то так само собою сделалось. Я очень
даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились
Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя опять-таки не
знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то в этом роде, однако же,
было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и,
мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то всегда так случалось,
что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. О возможности между ними
брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя часто желал, потому что мне
самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате я ужасно о многом переставал
как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было ужасно хорошо в ее комнате. Любил
я тоже очень, что она очень образованна и много читала, и даже дельных книг;
гораздо более моего читала.
Она сама
позвала меня к себе в первый раз. Я понимал и тогда, что она, может быть, рассчитывала
иногда кой о чем у меня выведать. О, тогда многие могли выведать от меня очень
многое! «Но что ж из того, – думал я, – ведь не для этого одного она
меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным
и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя
сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не
говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе. Сидя у
ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право,
глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть,
и не знает совсем про это родство, – до того она так держала себя со мной.
III
Войдя, я
вдруг застал у ней Лизу. Меня это почти поразило. Мне очень хорошо было известно,
что они и прежде виделись; произошло это у «грудного ребенка». Об этой фантазии
гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого ребенка и о встрече там с Лизой
я, может быть, потом расскажу, если будет место; но все же я никак не ожидал,
чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе. Это меня приятно
поразило. Не подав виду, разумеется, я, поздоровавшись с Анной Андреевной и
горячо пожав руку Лизе, уселся подле нее. Обе занимались делом: на столе и на
коленях у них лежало дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть
три раза надеванное и которое она желала как-нибудь переделать. Лиза была
большая «мастерица» на этот счет и со вкусом, а потому и происходил
торжественный совет «мудрых женщин». Я вспомнил Версилова и рассмеялся; да и
весь я был в сияющем расположении духа.
– Вы
очень сегодня веселы, и это очень приятно, – промолвила Анна Андреевна,
важно и раздельно выговаривая слова. Голос ее был густой и звучный контральт,
но она всегда произносила спокойно и тихо, всегда несколько опустив свои
длинные ресницы и с чуть-чуть мелькавшей улыбкой на ее бледном лице.
– Лиза
знает, как я неприятен, когда невесел, – ответил я весело.
– Может
быть, и Анна Андреевна про то знает, – кольнула меня шаловливая Лиза.
Милая! Если б я знал, что тогда было у нее на душе!
– Что
вы теперь делаете? – спросила Анна Андреевна. (Замечу, что она именно даже
просила меня побывать к ней сегодня.)
– Я
теперь здесь сижу и спрашиваю себя: почему мне всегда приятнее вас находить за
книгой, чем за рукодельем? Нет, право, рукоделье к вам почему-то нейдет. В этом
смысле я в Андрея Петровича.
– Все
еще не решили поступить в университет?
– Я
слишком благодарен, что вы не забываете наших разговоров: это значит, что вы
обо мне иногда думаете; но… насчет университета я еще не составил понятия,
притом же у меня свои цели.
– То
есть у него свой секрет, – заметила Лиза.
– Оставь
шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во всем этом прогрессивном
движении нашем за последние двадцать лет мы прежде всего доказали, что грязно
необразованны. Тут, конечно, и про наших университетских было сказано.
– Ну,
верно, папа сказал; ты ужасно часто повторяешь его мысли, – заметила Лиза.
– Лиза,
точно ты не предполагаешь во мне собственного ума.
– В
наше время полезно вслушиваться в слова умных людей и запоминать их, –
слегка заступилась за меня Анна Андреевна.
– Именно,
Анна Андреевна, – подхватил я с жаром. – Кто не мыслит о настоящей
минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с странной
точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно
потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо
свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? –
вот вопрос.
Лиза
быстро взглянула на Анну Андреевну, а та тотчас потупилась и начала что-то
искать около себя; я видел, что Лиза изо всей силы крепилась, но вдруг как-то
нечаянно наши взгляды встретились, и она прыснула со смеху; я вспыхнул:
– Лиза,
ты непостижима!
– Прости
меня! – сказала она вдруг, перестав смеяться и почти с грустью. – У
меня бог знает что в голове…
И точно
слезы задрожали вдруг в ее голосе. Мне стало ужасно стыдно: я взял ее руку и
крепко поцеловал.
– Вы
очень добрый, – мягко заметила мне Анна Андреевна, увидав, что я целую
руку Лизы.
– Я
пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, –
сказал я. – Верите ли, Анна Андреевна» в последние дни она каждый раз
встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что,
не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
Анна
Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза потупилась. Я, впрочем, очень
хорошо видел, что они обе гораздо более и ближе знакомы, чем мог я
предположить, входя давеча; эта мысль была мне приятна.
– Вы
сказали сейчас, что я добрый; вы не поверите, как я весь изменяюсь у вас к
лучшему и как мне приятно быть у вас, Анна Андреевна, – сказал я с
чувством.
– А
я очень рада, что вы именно теперь так говорите, – с значением ответила
она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей
беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо
всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это
было вроде первого намека, и – сердце мое еще более повернулось к ней.
– Что
наш больной? – спросил я.
– О,
ему гораздо легче: он ходит, и вчера и сегодня ездил кататься. А разве вы и
сегодня не заходили к нему? Он вас очень ждет.
– Я
виноват пред ним, но теперь вы его навещаете и меня вполне заменили: он –
большой изменник и меня на вас променял.
Она
сделала очень серьезную мину, так как очень может быть, что шутка моя была тривиальна.
– Я
был давеча у князя Сергея Петровича, – забормотал я, – и я… Кстати,
Лиза, ты ведь заходила давеча к Дарье Онисимовне?
– Да,
была, – как-то коротко ответила она, не подымая головы. – Да ведь ты,
кажется, каждый день ходишь к больному князю? – спросила она как-то вдруг,
чтобы что-нибудь сказать, может быть.
– Да,
я к нему хожу, да только не дохожу, – усмехнулся я. – Я вхожу и
поворачиваю налево.
– Даже
князь заметил, что вы очень часто заходите к Катерине Николаевне. Он вчера говорил
и смеялся, – сказала Анна Андреевна.
– Чему
же, чему же смеялся?
– Он
шутил, вы знаете. Он говорил, что, напротив, молодая и прекрасная женщина на молодого
человека в вашем возрасте всегда производит лишь впечатление негодования и
гнева… – засмеялась вдруг Анна Андреевна.
– Послушайте…
знаете, что это он ужасно метко сказал, – вскричал я, – наверно, это
не он, а вы сказали ему?
– Почему
же? Нет, это он.
– Ну,
а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен,
стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей
толпе окружающих ее обожателей, что тогда? – спросил я вдруг с самым
смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
– Тогда
ты тут так и пропадешь перед нею, – рассмеялась Лиза.
– Пропаду? –
вскричал я. – Нет, я не пропаду. Кажется, не пропаду. Если женщина станет
поперек моей дороги, то она должна идти за мной. Мою дорогу не прерывают
безнаказанно…
Лиза
как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес
тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и как бы вдруг задумавшись; но в то же
время «так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна
Андреевна опять рассмеялась.
– Смейтесь,
смейтесь надо мною! – воскликнул я в упоении, потому что весь этот
разговор и направление его мне ужасно нравились, – от вас мне это только
удовольствие. Я люблю ваш смех, Анна Андреевна! У вас есть черта: вы молчите и
вдруг рассмеетесь, в один миг, так что за миг даже и не угадать по лицу. Я знал
в Москве одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была почти так же
прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же
привлекательное, как у вас, – теряло привлекательность; у вас же ужасно
привлекает… именно этою способностью… Я вам давно хотел высказать.
Когда я
выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я
сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я
очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой
угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что
ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только
чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
– Вправду
можно подумать, – прелестно усмехнулась она, – что вы в последние дни
находились под влиянием какой-нибудь прекрасной женщины.
Я как
будто летел куда-то… Мне даже хотелось бы им что-нибудь открыть… но удержался.
– А
кстати, как недавно еще вы выражались о Катерине Николавне совсем враждебно.
– Если
я выражался как-нибудь дурно, – засверкал я глазами, – то виною тому
была монстрюозная[55]
клевета на нее, что она – враг Андрею Петровичу; клевета и на него в том, что
будто он любил ее, делал ей предложение и подобные нелепости. Эта идея так же
чудовищна, как и другая клевета на нее же, что она, будто бы еще при жизни
мужа, обещала князю Сергею Петровичу выйти за него, когда овдовеет, а потом не
сдержала слова. Но я знаю из первых рук, что все это не так, а была лишь шутка.
Я из первых рук знаю. Раз там, за границей, в одну шутливую минуту, она
действительно сказала князю: «может быть», в будущем; но что же это могло
означать, кроме лишь легкого слова? Я слишком знаю, что князь, с своей стороны,
никакой цены не может придавать такому обещанию, да и не намерен он
вовсе, – прибавил я, спохватившись. – У него, кажется, совсем другие
идеи, – ввернул я хитро. – Давеча у него Нащокин говорил, что будто
бы Катерина Николавна замуж выходит за барона Бьоринга: поверьте, что он
перенес это известие как нельзя лучше, будьте уверены.
– У него был Нащокин? –
вдруг, веско и как бы удивившись, спросила Анна Андреевна.
– О
да; кажется, это из таких порядочных людей…
– И
Нащокин говорил с ним об этой свадьбе с Бьорингом? – очень
заинтересовалась вдруг Анна Андреевна.
– Не
о свадьбе, а так, о возможности, как слух; он говорил, что в свете будто бы
такой слух; что до меня, я уверен, что вздор.
Анна
Андреевна подумала и наклонилась к своему шитью.
– Я
князя Сергея Петровича люблю, – прибавил я вдруг с жаром. – У него
есть свои недостатки, бесспорно, я вам говорил уже, именно некоторая
одноидейность… но и недостатки его свидетельствуют тоже о благородной душе, не
правда ли? Мы с ним, например, сегодня чуть не поссорились за одну идею: его
убеждение, что если говоришь о благородстве, то будь сам благороден, не то все,
что ты скажешь, – ложь. Ну, логично ли это? А между тем это же свидетельствует
и о высоких требованиях чести в душе его, долга, справедливости, не правда
ли?.. Ах, боже мой, который это час? – вдруг вскричал я, нечаянно взглянув
на циферблат часов на камине.
– Без
десяти минут три, – спокойно произнесла она, взглянув на часы. Все время,
пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но
милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив
голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
Я
вскочил как обожженный.
– Вы
куда-нибудь опоздали?
– Да…
нет… впрочем, опоздал, но я сейчас. Одно только слово, Анна Андреевна, –
начал я в волнении, – я не могу не высказать вам сегодня! Я хочу вам
признаться, что я уже несколько раз благословлял вашу доброту и ту
деликатность, с которою вы пригласили меня бывать у вас… На меня знакомство с
вами имело самое сильное впечатление. В вашей комнате я как бы очищаюсь душой и
выхожу от вас лучшим, чем я есть. Это верно. Когда я сижу с вами рядом, то не
только не могу говорить о дурном, но и мыслей дурных иметь не могу; они
исчезают при вас, и, вспоминая мельком о чем-нибудь дурном подле вас, я тотчас
же стыжусь этого дурного, робею и краснею в душе. И знаете, мне особенно было
приятно встретить у вас сегодня сестру мою… Это свидетельствует о таком вашем
благородстве… о таком прекрасном отношении… Одним словом, вы высказали что-то
такое братское, если уж позволите разбить этот лед, что я…
Пока я
говорил, она подымалась с места и все более и более краснела; но вдруг как бы испугалась
чего-то, какой-то черты, которую не надо бы перескакивать, и быстро перебила
меня:
– Поверьте,
что я сумею оценить всем сердцем ваши чувства… Я их и без слов поняла… и уже
давно…
Она
приостановилась в смущении, пожимая мне руку. Вдруг Лиза незаметно дернула меня
за рукав. Я простился и вышел; но в другой же комнате догнала меня Лиза.
IV
– Лиза,
зачем ты меня дернула за рукав? – спросил я.
– Она
– скверная, она хитрая, она не стоит… Она тебя держит, чтоб от тебя
выведать, – быстрым злобным шепотом прошептала она. Никогда еще я не
видывал у ней такого лица.
– Лиза,
бог с тобой, она – такая прелестная девушка!
– Ну,
так я – скверная.
– Что
с тобой?
– Я
очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно,
оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и
сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
– Лиза,
я сам знаю, но… Я знаю, что это – жалкое малодушие, но… это – только пустяки и
больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб
отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а
теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не
пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком
силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и
маме скажи, что не выйду от вас…
– Эти
триста рублей давеча чего тебе стоили!
– Почему
ты знаешь? – вздрогнул я.
– Дарья
Онисимовна давеча все слышала…
Но в эту
минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавесью, в
так называемом «фонаре», то есть в круглой маленькой комнатке из окон. Не успел
я опомниться, как услышал знакомый голос, звон шпор и угадал знакомую походку.
– Князь
Сережа, – прошептал я.
– Он, –
прошептала она.
– Чего
ты так испугалась?
– Так;
я ни за что не хочу, чтоб он меня встретил…
– Tiens,[56] да уж не
волочится ли он за тобой? – усмехнулся я, – я б ему тогда задал. Куда
ты?
– Выйдем; я с тобой.
– Ты
разве уж там простилась?
– Простилась;
моя шубка в передней…
Мы
вышли; на лестнице меня поразила одна идея:
– Знаешь,
Лиза, он, может быть, приехал сделать ей предложение!
– Н-нет…
он не сделает предложения… – твердо и медленно проговорила она тихим голосом.
– Ты
не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, – если уж тебе
пересказывали, – но, ей-богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи.
Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много
прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой
твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал
бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил
кое-что…
– Нет,
поезжай, мне не туда. Обедать придешь?
– Приду,
приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец – одним словом, одно мерзейшее
существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние…
векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до
того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не
видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама
поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
– Прощай,
некогда, – оборвала Лиза, и в мимолетном взгляде ее я увидал вдруг столько
ненависти, что тут же вскрикнул в испуге:
– Лиза,
милая, за что ты?
– Я
не на тебя; не играй только…
– Ах,
ты про игру, не буду.
– Ты
сейчас сказал: «когда мы в счастье», так ты очень счастлив?
– Ужасно,
Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!.. Прощай, Лизок. Лизочка, милая,
скажи: разве можно заставлять женщину ждать себя? Позволительно это?
– Это
при свидании, что ли? – чуть-чуть улыбнулась Лиза какою-то мертвенькою,
дрожащею улыбкой.
– Дай
свою ручку на счастье.
– На
счастье? Мою руку? Ни за что не дам!
И она
быстро удалилась. И главное, так серьезно вскрикнула. Я бросился в мои сани.
Да, да,
это-то «счастье» и было тогда главною причиною, что я, как слепой крот, ничего,
кроме себя, не понимал и не видел!
|
