 Увеличить |
Глава вторая
I
В это
девятнадцатое число я должен был тоже получить мое первое жалованье за первый
месяц моей петербургской службы на моем «частном» месте. Об месте этом они меня
и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется, в самый первый день,
как я приехал. Это было очень грубо, и я почти обязан был протестовать. Это место
оказалось в доме у старого князя Сокольского. Но протестовать тогда же –
значило бы порвать с ними сразу, что хоть вовсе не пугало меня, но вредило моим
существенным целям, а потому я принял место покамест молча, молчаньем защитив
мое достоинство. Поясню с самого начала, что этот князь Сокольский, богач и
тайный советник, нисколько не состоял в родстве с теми московскими князьями Сокольскими
(ничтожными бедняками уже несколько поколений сряду), с которыми Версилов вел
свою тяжбу. Они были только однофамильцы. Тем не менее старый князь очень ими
интересовался и особенно любил одного из этих князей, так сказать их старшего в
роде – одного молодого офицера. Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный
князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил,
но, кажется, и всегда во всю дружбу. Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный
поступок, в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; но
подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был к
старику, который желал «молодого человека» к себе в кабинет. При этом
оказалось, что ему ужасно желалось тоже сделать угодное Версилову, так сказать
первый шаг к нему, а Версилов позволил. Распорядился же старый князь в
отсутствие своей дочери, вдовы-генеральши, которая наверно бы ему не позволила
этого шагу. Об этом после, но замечу, что эта-то странность отношений к
Версилову и поразила меня в его пользу. Представлялось соображению, что если
глава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение к Версилову, то,
стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о
подлости Версилова. Отчасти это-то обстоятельство и заставило меня не
протестовать при поступлении: поступая, я именно надеялся все это проверить.
Эта
Татьяна Павловна играла странную роль в то время, как я застал ее в Петербурге.
Я почти забыл о ней вовсе и уж никак не ожидал, что она с таким значением. Она
прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась бог
знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь
устроивать, – при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два
с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире
незабвенного Николая Семеновича. Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город,
покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до
последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня,
бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других
фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто
бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно,
даже несколько раз, и больно. Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на
несколько лет бесследно. Вот она-то, тотчас по моем приезде, и появилась опять
водворять меня. Это была сухенькая, маленькая фигурка, с птичьим востреньким
носиком и птичьими вострыми глазками. Версилову она служила, как раба, и
преклонялась перед ним, как перед папой, но по убеждению. Но скоро я с
удивлением заметил, что ее решительно все и везде уважали, и главное –
решительно везде и все знали. Старый князь Сокольский относился к ней с
необыкновенным почтением; в его семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже;
у Фанариотовых тоже, – а между тем она жила шитьем, промыванием каких-то
кружев, брала из магазина работу. Мы с нею с первого слова поссорились, потому
что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех
пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда
разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю,
за независимость характера. Впрочем, я ее об этом не уведомлял.
Я сейчас
же понял, что меня определили на место к этому больному старику затем только,
чтоб его «тешить», и что в этом и вся служба. Естественно, это меня унизило, и
я тотчас же принял было меры; но вскоре этот старый чудак произвел во мне
какое-то неожиданное впечатление, вроде как бы жалости, и к концу месяца я
как-то странно к нему привязался, по крайней мере оставил намерение грубить.
Ему, впрочем, было не более шестидесяти. Тут вышла целая история. Года полтора
назад с ним вдруг случился припадок; он куда-то поехал и в дороге помешался,
так что произошло нечто вроде скандала, о котором в Петербурге поговорили. Как
следует в таких случаях, его мигом увезли за границу, но месяцев через пять он
вдруг опять появился, и совершенно здоровый, хотя и оставил службу.
Версилов
уверял серьезно (и заметно горячо), что помешательства с ним вовсе не было, а
был лишь какой-то нервный припадок. Эту горячность Версилова я немедленно
отметил. Впрочем, замечу, что и сам я почти разделял его мнение. Старик казался
только разве уж чересчур иногда легкомысленным, как-то не по летам, чего прежде
совсем, говорят, не было. Говорили, что прежде он давал какие-то где-то советы
и однажды как-то слишком уж отличился в одном возложенном на него поручении.
Зная его целый месяц, я никак бы не предположил его особенной силы быть
советником. Замечали за ним (хоть я и не заметил), что после припадка в нем развилась
какая-то особенная наклонность поскорее жениться и что будто бы он уже не раз
приступал к этой идее в эти полтора года. Об этом будто бы знали в свете и,
кому следует, интересовались. Но так как это поползновение слишком не
соответствовало интересам некоторых лиц, окружавших князя, то старика сторожили
со всех сторон. Свое семейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать
лет и имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из
Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся. Но у
него была бездна разных отдаленных родственников, преимущественно по покойной
его жене, которые все были чуть не нищие; кроме того, множество разных его
питомцев и им облагодетельствованных питомиц, которые все ожидали частички в
его завещании, а потому все и помогали генеральше в надзоре за стариком. У него
была, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю только, смешная или
нет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже лет двадцать пять сряду –
или отдаленных родственниц, или падчериц каких-нибудь двоюродных братьев своей
жены, или крестниц, даже выдал дочку своего швейцара. Он сначала брал их к себе
в дом еще маленькими девочками, растил их с гувернантками и француженками,
потом обучал в лучших учебных заведениях и под конец выдавал с приданым. Все
это около него теснилось постоянно. Питомицы, естественно, в замужестве
народили еще девочек, все народившиеся девочки тоже норовили в питомицы, везде
он должен был крестить, все это являлось поздравлять с именинами, и все это ему
было чрезвычайно приятно.
Поступив
к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение –
и этого никак нельзя было не заметить, – что все-де как-то странно стали
смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему не так, как
прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых
светских собраниях. Старик стал мнителен, стал замечать что-то у всех по
глазам. Мысль, что его все еще подозревают помешанным, видимо его мучила; даже
ко мне он иногда приглядывался с недоверчивостью. И если бы он узнал, что кто-нибудь
распространяет или утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший
человек стал бы ему вечным врагом. Вот это-то обстоятельство я и прошу
заметить. Прибавлю, что это и решило с первого дня, что я не грубил ему; даже
рад был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб
признание это могло положить тень на мое достоинство.
Большая
часть его денег находилась в обороте. Он, уже после болезни, вошел участником в
одну большую акционерную компанию, впрочем очень солидную. И хоть дела вели
другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был
в члены-учредители, заседал в советах, говорил длинные речи, опровергал, шумел,
и, очевидно, с удовольствием. Говорить речи ему очень понравилось: по крайней мере
все могли видеть его ум. И вообще он ужасно как полюбил даже в самой интимной
частной жизни вставлять в свой разговор особенно глубокомысленные вещи или
бонмо; я это слишком понимаю. В доме, внизу, было устроено вроде домашней
конторы, и один чиновник вел дела, счеты и книги, а вместе с тем и управлял
домом. Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного
было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня,
будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет и часто,
даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Я пишу
теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний;
но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил),
засевшую в сердце, а главное – мое тогдашнее волнение, доходившее до такого
смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам – от нетерпения
моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
II
Спрашивать
денег – прегадкая история, даже жалованье, если чувствуешь где-то в складках
совести, что их не совсем заслужил. Между тем накануне мать, шепчась с сестрой,
тихонько от Версилова («чтобы не огорчить Андрея Петровича»), намеревалась
снести в заклад из киота образ, почему-то слишком ей дорогой. Служил я на
пятидесяти рублях в месяц, но совсем не знал, как я буду их получать; определяя
меня сюда, мне ничего не сказали. Дня три назад, встретившись внизу с
чиновником, я осведомился у него: у кого здесь спрашивают жалованье? Тот посмотрел
с улыбкой удивившегося человека (он меня не любил):
– А
вы получаете жалованье?
Я думал,
что вслед за моим ответом он прибавит:
– За
что же это-с?
Но он
только сухо ответил, что «ничего не знает», и уткнулся в свою разлинованную
книгу, в которую с каких-то бумажек вставлял какие-то счеты.
Ему,
впрочем, небезызвестно было, что я кое-что и делал. Две недели назад я ровно
четыре дня просидел над работой, которую он же мне и передал: переписать с
черновой, а вышло почти пересочинить. Это была целая орава «мыслей» князя,
которые он готовился подать в комитет акционеров. Надо было все это
скомпоновать в целое и подделать слог. Мы целый день потом просидели над этой
бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако же остался доволен;
не знаю только, подал ли бумагу или нет. О двух-трех письмах, тоже деловых,
которые я написал по его просьбе, я и не упоминаю.
Просить
жалованья мне и потому было досадно, что я уже положил отказаться от должности,
предчувствуя, что принужден буду удалиться и отсюда, по неминуемым
обстоятельствам. Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я
почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом
князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна была прибыть сюда
та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня
мучило! Это именно была дочь князя, та генеральша Ахмакова, молодая вдова, о
которой я уже говорил и которая была в жестокой вражде с Версиловым. Наконец я
написал это имя! Ее я, конечно, никогда не видал, да и представить не мог, как
буду с ней говорить, и буду ли; но мне представлялось (может быть, и на
достаточных основаниях), что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих
глазах Версилова. Твердым я оставаться не мог: было ужасно досадно, что с
первого же шагу я так малодушен и неловок; было ужасно любопытно, а главное,
противно, – целых три впечатления. Я помню весь тот день наизусть!
О
вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее
возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно
случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от
генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но
я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел,
что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать.
Версилова дома не было.
Старику
я не хотел передавать, потому что не мог не заметить во весь этот срок, как он
трусит ее приезда. Он даже, дня три тому назад, проговорился, хотя робко и
отдаленно, что боится с ее приездом за меня, то есть что за меня ему будет
таска. Я, однако, должен прибавить, что в отношениях семейных он все-таки
сохранял свою независимость и главенство, особенно в распоряжении деньгами. Я
сперва заключил о нем, что он – совсем баба; но потом должен был перезаключить
в том смысле, что если и баба, то все-таки оставалось в нем какое-то иногда
упрямство, если не настоящее мужество. Находили минуты, в которые с характером
его – по-видимому, трусливым и поддающимся – почти ничего нельзя было сделать.
Мне это Версилов объяснил потом подробнее. Упоминаю теперь с любопытством, что
мы с ним почти никогда и не говорили о генеральше, то есть как бы избегали
говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове,
и я прямо догадался, что он не будет мне отвечать, если я задам который-нибудь
из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Если же
захотят узнать, об чем мы весь этот месяц с ним проговорили, то отвечу, что, в
сущности, обо всем на свете, но все о странных каких-то вещах. Мне очень
нравилось чрезвычайное простодушие, с которым он ко мне относился. Иногда я с
чрезвычайным недоумением всматривался в этого человека и задавал себе вопрос:
«Где же это он прежде заседал? Да его как раз бы в нашу гимназию, да еще в
четвертый класс, – и премилый вышел бы товарищ». Удивлялся я тоже не раз и
его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое;
густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав,
хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное
свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое,
так что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого. Я говорил об этом
Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он не ожидал, что я в
состоянии делать такие замечания, но заметил вскользь, что это явилось у князя
уже после болезни и разве в самое только последнее время.
Преимущественно
мы говорили о двух отвлеченных предметах – о боге и бытии его, то есть
существует он или нет, и об женщинах. Князь был очень религиозен и
чувствителен. В кабинете его висел огромный киот с лампадкой. Но вдруг на него
находило – и он вдруг начинал сомневаться в бытии божием и говорил удивительные
вещи, явно вызывая меня на ответ. К идее этой я был довольно равнодушен, говоря
вообще, но все-таки мы очень завлекались оба и всегда искренно. Вообще все эти
разговоры, даже и теперь, вспоминаю с приятностью. Но всего милее ему было
поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на эту тему, не
мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
Он как
раз заговорил в этом роде, только что я пришел в это утро. Я застал его в
настроении игривом, а вчера оставил отчего-то в чрезвычайной грусти. Между тем
мне надо было непременно окончить сегодня же об жалованье – до приезда
некоторых лиц. Я рассчитывал, что нас сегодня непременно прервут (недаром же
билось сердце), – и тогда, может, я и не решусь заговорить об деньгах. Но
так как о деньгах не заговаривалось, то я, естественно, рассердился на мою
глупость и, как теперь помню, в досаде на какой-то слишком уж веселый вопрос
его, изложил ему мои взгляды на женщин залпом и с чрезвычайным азартом. А из
того вышло, что он еще больше увлекся на мою же шею.
III
–…Я не люблю
женщин за то, что они грубы, за то, что они неловки, за то, что они несамостоятельны,
и за то, что носят неприличный костюм! – бессвязно заключил я мою длинную
тираду.
– Голубчик,
пощади! – вскричал он, ужасно развеселившись, что еще пуще обозлило меня.
Я
уступчив и мелочен только в мелочах, но в главном не уступлю никогда. В мелочах
же, в каких-нибудь светских приемах, со мной бог знает что можно сделать, и я
всегда проклинаю в себе эту черту. Из какого-то смердящего добродушия я иногда
бывал готов поддакивать даже какому-нибудь светскому фату, единственно
обольщенный его вежливостью, или ввязывался в спор с дураком, что всего
непростительнее. Все это от невыдержки и оттого, что вырос в углу. Уходишь злой
и клянешься, что завтра это уже не повторится, но завтра опять то же самое. Вот
почему меня принимали иногда чуть не за шестнадцатилетнего. Но вместо
приобретения выдержки я и теперь предпочитаю закупориться еще больше в угол,
хотя бы в самом мизантропическом виде: «Пусть я неловок, но – прощайте!» Я это
говорю серьезно и навсегда. Впрочем, вовсе не по поводу князя это пишу, и даже
не по поводу тогдашнего разговора.
– Я
вовсе не для веселости вашей говорю, – почти закричал я на него, – я
просто высказываю убеждение.
– Но
как же это женщины грубы и одеты неприлично? Это ново.
– Грубы.
Подите в театр, подите на гулянье. Всякий из мужчин знает правую сторону, сойдутся
и разойдутся, он вправо и я вправо. Женщина, то есть дама, – я об дамах
говорю – так и прет на вас прямо, даже не замечая вас, точно вы уж так
непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу. Я готов уступить, как
созданью слабейшему, но почему тут право, почему она так уверена, что я это
обязан, – вот что оскорбительно! Я всегда плевался встречаясь. И после
того кричат, что они принижены, и требуют равенства; какое тут равенство, когда
она меня топчет или напихает мне в рот песку!
– Песку!
– Да,
потому что они неприлично одеты; это только развратный не заметит. В судах запирают
же двери, когда дело идет о неприличностях; зачем же позволяют на улицах, где
еще больше людей? Они сзади себе открыто фру-фру[1]
подкладывают, чтоб показать, что бельфам;[2]
открыто! Я ведь не могу не заметить, и юноша тоже заметит, и ребенок,
начинающий мальчик, тоже заметит; это подло. Пусть любуются старые развратники
и бегут высуня язык, но есть чистая молодежь, которую надо беречь. Остается
плеваться. Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль
метет; каково идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону, не то и в
нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает. К тому же это шелк, она его
треплет по камню три версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в
сенате в год получает: вот где взятки-то сидят! Я всегда плевался, вслух
плевался и бранился.
Хоть я и
выписываю этот разговор несколько в юморе и с тогдашнею характерностью, но
мысли эти и теперь мои.
– И
сходило с рук? – полюбопытствовал князь.
– Я
плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду не покажет, прет величественно,
не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно всего один раз с
какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, – разумеется, не скверными
словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
– Так
и выразился?
– Конечно.
Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для
всех: я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это я и высказал.
И вообще я не люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, по
намеком.
– Друг
мой, но ведь ты мог попасть в серьезную историю: они могли стащить тебя к мировому?
– Ничего
не могли. Не на что было жаловаться: идет человек подле и разговаривает сам с
собой. Всякий человек имеет право выражать свое убеждение на воздух. Я говорил
отвлеченно, к ним не обращался. Они привязались сами: они стали браниться, они
гораздо сквернее бранились, чем я: и молокосос, и без кушанья оставить надо, и
нигилист, и городовому отдадут, и что я потому привязался, что они одни и
слабые женщины, а был бы с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал. Я
хладнокровно объявил, чтобы они перестали ко мне приставать, а я перейду на
другую сторону. А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять
вызов, то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану
перед домом и буду ждать их мужчин. Так и сделал.
– Неужто?
– Конечно,
глупость, но я был разгорячен. Они протащили меня версты три с лишком, по жаре,
до институтов, вошли в деревянный одноэтажный дом, – я должен сознаться,
весьма приличный, – а в окна видно было в доме много цветов, две
канарейки, три шавки и эстампы в рамках. Я простоял среди улицы перед домом с
полчаса. Они выглянули раза три украдкой, а потом опустили все шторы. Наконец
из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно
разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки,
заложил руки назад и начал смотреть на меня, я – на него. Потом отведет глаза,
потом опять посмотрит и вдруг стал мне улыбаться. Я повернулся и ушел.
– Друг
мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего
прыщет здоровьем и – такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно,
чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher,[3] еще
одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду
на статуи.
– Вам ужасно хочется, чтоб я
сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и пришел, вам донести. Незачем; я и сам
еще тринадцати лет видел женскую наготу, всю; с тех пор и почувствовал
омерзение.
– Серьезно?
Но, cher enfant,[4]
от красивой свежей женщины яблоком пахнет, какое ж тут омерзение!
– У меня был в прежнем
пансионишке, у Тушара, еще до гимназии, один товарищ, Ламберт. Он все меня бил,
потому что был больше чем тремя годами старше, а я ему служил и сапоги снимал.
Когда он ездил на конфирмацию, то к нему приехал аббат Риго поздравить с первым
причастием, и оба кинулись в слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его
ужасно прижимать к своей груди, с разными жестами. Я тоже плакал и очень
завидовал. Когда у него умер отец, он вышел, и я два года его не видал, а через
два года встретил на улице. Он сказал, что ко мне придет. Я уже был в гимназии
и жил у Николая Семеновича. Он пришел поутру, показал мне пятьсот рублей и
велел с собой ехать. Хоть он и бил меня два года назад, а всегда во мне нуждался,
не для одних сапог; он все мне пересказывал. Он сказал, что деньги утащил
сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его,
по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго
увещевать – вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать
руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал:
загхэжу). Мы поехали на Кузнецкий. Дорогой он мне сообщил, что его мать в
сношениях с аббатом Риго, и что он это заметил, и что он на все плюет, и что
все, что они говорят про причастие, – вздор. Он еще много говорил, а я
боялся. На Кузнецком он купил двухствольное ружье, ягдташ, готовых патронов,
манежный хлыст и потом еще фунт конфет. Мы поехали за город стрелять и дорогою
встретили птицелова с клетками; Ламберт купил у него канарейку. В роще он
канарейку выпустил, так как она не может далеко улететь после клетки, и стал
стрелять в нее, но не попал. Он в первый раз стрелял в жизни, а ружье давно
хотел купить, еще у Тушара, и мы давно уже о ружье мечтали. Он точно
захлебывался. Волосы у него были черные ужасно, лицо белое и румяное, как на
маске, нос длинный, с горбом, как у французов, зубы белые, глаза черные. Он
привязал канарейку ниткой к сучку и из двух стволов, в упор, на вершок
расстояния, дал по ней два залпа, и она разлетелась на сто перушков. Потом мы
воротились, заехали в гостиницу, взяли номер, стали есть и пить шампанское;
пришла дама… Я, помню, был очень поражен тем, как пышно она была одета, в
зеленом шелковом платье. Тут я все это и увидел… про что вам говорил… Потом,
когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья;
он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он
начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом. Я встал, схватил его
за волосы, и так ловко, что с одного раза бросил на пол. Он схватил вилку и
ткнул меня в ляжку. Тут на крик вбежали люди, а я успел убежать. С тех пор мне
мерзко вспомнить о наготе; поверьте, была красавица.
По мере
как я говорил, у князя изменялось лицо с игривого на очень грустное.
– Mon
pauvre enfant![5]
Я всегда был убежден, что в твоем детстве было очень много несчастных дней.
– Не беспокойтесь, пожалуйста.
– Но
ты был один, ты сам говорил мне, и хоть бы этот Lambert; ты это так очертил:
эта канарейка, эта конфирмация со слезами на груди и потом, через какой-нибудь
год, он о своей матери с аббатом… О mon cher, этот детский вопрос в наше время
просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в
первом детстве, порхают перед тобой и смотрят на тебя, с их светлым смехом и
светлыми глазками, – то точно ангелы божии или прелестные птички; а потом…
а потом случается, что лучше бы они и не вырастали совсем!
– Какой
вы, князь, расслабленный! И точно у вас у самих дети. Ведь у вас нет детей и никогда
не будет.
– Tiens![6] – мгновенно
изменилось все лицо его, – как раз Александра Петровна, – третьего
дня, хе-хе! – Александра Петровна Синицкая, – ты, кажется, ее должен
был здесь встретить недели три тому, – представь, она третьего дня вдруг
мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере
могу быть спокоен, что не будет детей, – вдруг она мне и даже с этакою
злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно,
с первого даже года пойдут, увидите». Хе-хе! И все почему-то вообразили, что я
вдруг женюсь; но хоть и злобно сказано, а согласись – остроумно.
– Остроумно, да обидно.
– Ну,
cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в людях
остроумие, которое видимо исчезает, а что там Александра Петровна скажет –
разве может считаться?
– Как,
как вы сказали? – привязался я, – не от всякого можно… именно так! Не
всякий стоит, чтобы на него обращать внимание, – превосходное правило!
Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь, говорите иногда премилые
вещи.
Он так
весь и просиял.
– N'est-ce
pas? Cher enfant,[7]
истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui
conna?t les femmes![8]
Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это – вечное
искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе –
без единого исключения.
– Совершенно верно,
великолепно! – вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же
пустились в философские размышления на эту тему, на целый час, но вдруг меня
как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я,
похвалами его бонмо,[9]
подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я
начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
– Князь, я вас покорнейше прошу
выдать мне сейчас же должные мне вами пятьдесят рублей за этот месяц, –
выпалил я залпом и раздражительно до грубости.
Помню
(так как я помню все это утро до мелочи), что между нами произошла тогда прегадкая,
по своей реальной правде, сцена. Он меня сперва не понял, долго смотрел и не
понимал, про какие это деньги я говорю. Естественно, что он и не воображал, что
я получаю жалованье, – да и за что? Правда, он стал уверять потом, что
забыл, и, когда догадался, мигом стал вынимать пятьдесят рублей, но заторопился
и даже закраснелся. Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что не могу
теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом,
чтоб я не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что
получать, потому что никакой службы не было. Князь испугался и стал уверять,
что я ужасно много служил, что я буду еще больше служить и что пятьдесят рублей
так ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что
он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно все позабыл». Я
вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за
скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать
его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо покончить и т. д., и
т. д. Я и представить не мог, чтобы можно было так испугаться, как он, после
этих слов моих. Разумеется, покончили тем, что я перестал возражать, а он
всучил-таки мне пятьдесят рублей: до сих пор вспоминаю с краской в лице, что их
принял! На свете всегда подлостью оканчивается, и, что хуже всего, он тогда
сумел-таки почти доказать мне, что я заслужил неоспоримо, а я имел глупость
поверить, и притом как-то решительно невозможно было не взять.
– Cher,
cher enfant! – восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было
заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у
меня краска в лице), – милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот
месяц стал как кусок моего собственного сердца! В «свете» только «свет» и
больше ничего; Катерина Николаевна (дочь его) блестящая женщина, и я горжусь,
но она часто, очень-очень, милый мой, часто меня обижает… Ну, а эти девочки
(elles sont charmantes)[10]
и их матери, которые приезжают в именины, – так ведь они только свою канву
привозят, а сами ничего не умеют сказать. У меня на шестьдесят подушек их канвы
накоплено, все собаки да олени. Я их очень люблю, но с тобой я почти как с
родным – и не сыном, а братом, и особенно люблю, когда ты возражаешь; ты литературен,
ты читал, ты умеешь восхищаться…
– Я ничего не читал и совсем не
литературен. Я читал, что попадется, а последние два года совсем ничего не
читал и не буду читать.
– Почему
не будешь?
– У
меня другие цели.
– Cher…[11] жаль, если в
конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon.[12] Я решительно
не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Он
как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним
могли случаться поминутно, бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время
как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и
поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа
его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг
упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал
расстройству.
– Cher
enfant, ты ведь не сердишься за то, что я тебе ты говорю, не правда ли? –
вырвалось у него вдруг.
– Нисколько.
Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и хотел вам самим
сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не для того же, чтоб унизить меня,
вы мне ты говорите?
Он уже
не слушал и забыл свой вопрос.
– Ну,
что отец? – поднял он вдруг на меня задумчивый взгляд.
Я так и
вздрогнул. Во-первых, он Версилова обозначил моим отцом, чего бы он себе никогда
со мной не позволил, а во-вторых, заговорил о Версилове, чего никогда не
случалось.
– Сидит
без денег и хандрит, – ответил я кратко, но сам сгорая от любопытства.
– Да,
насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя
Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут
шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею
Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья
ни при чем. Закон!
– Сегодня
в суде? – воскликнул я, пораженный.
Мысль,
что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня.
«Стало быть, не сказал и матери, может, никому, – представилось мне тотчас
же, – вот характер!»
– А
разве князь Сокольский в Петербурге? – поразила меня вдруг другая мысль.
– Со
вчерашнего дня. Прямо из Берлина, нарочно к этому дню.
Тоже
чрезвычайно важное для меня известие. «И он придет сегодня сюда, этот человек,
который дал ему пощечину!»
– Ну
и что ж, – изменилось вдруг все лицо князя, – проповедует бога
по-прежнему, и, и… пожалуй, опять по девочкам, по неоперившимся девочкам?
Хе-хе! Тут и теперь презабавный наклевывается один анекдот… Хе-хе!
– Кто
проповедует? Кто по девочкам?
– Андрей
Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать,
едим, об чем мыслим? – то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты
религиозен, то как же ты но идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle
id?e![13]
Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом
пугать, меня из всех.
– Ничего этого я не заметил, вот
уж месяц с ним живу, – отвечал я, вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно
было досадно, что он не оправился и мямлил так бессвязно.
– Это
он только не говорит теперь, а поверь, что так. Человек остроумный, бесспорно,
и глубокоученый; но правильный ли это ум? Это все после трех лет его за
границей с ним произошло. И, признаюсь, меня очень потряс… и всех потрясал…
Cher enfant, j'aime le bon Dieu…[14]
Я верую, верую сколько могу, но – я решительно вышел тогда из себя. Положим,
что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, –
и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала
мира: «Если высшее существо, – говорю ему, – есть, и существует
персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде
жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), – то где же он
живет?» Друг мой, c'?tait b?te,[15]
без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся. Un domicile[16] – это важное
дело. Ужасно рассердился. Он там в католичество перешел.
– Об этой идее я тоже слышал.
Наверно, вздор.
– Уверяю
тебя всем, что есть свято. Вглядись в него… Впрочем, ты говоришь, что он изменился.
Ну а в то время как он нас всех тогда измучил! Веришь ли, он держал себя так,
как будто святой, и его мощи явятся. Он у нас отчета в поведении требовал,
клянусь тебе! Мощи! En voil? une autre![17]
Ну, пусть там монах или пустынник, – а тут человек ходит во фраке, ну, и
там все… и вдруг его мощи! Странное желание для светского человека и,
признаюсь, странный вкус. Я там ничего не говорю: конечно, все это святыня и
все может случиться… К тому же все это de l'inconnu,[18] но светскому человеку
даже и неприлично. Если бы как-нибудь случилось со мной, или там мне
предложили, то, клянусь, я бы отклонил. Ну я, вдруг, сегодня обедаю в клубе и
вдруг потом – являюсь! Да я насмешу! Все это я ему тогда же и изложил… Он
вериги носил. Я покраснел от гнева.
– Вы сами видели вериги?
– Я
сам не видал, но…
– Так
объявляю же вам, что все это – ложь, сплетение гнусных козней и клевета врагов,
то есть одного врага, одного главнейшего и бесчеловечного, потому что у него
один только враг и есть – это ваша дочь!
Князь
вспыхнул в свою очередь.
– Mon
cher, я прошу тебя и настаиваю, чтоб отныне никогда впредь при мне не упоминать
рядом с этой гнусной историей имя моей дочери.
Я
приподнялся. Он был вне себя; подбородок его дрожал.
– Cette
histoire inf?me!..[19]
Я ей не верил, я не хотел никогда верить, но… мне говорят: верь, верь, я…
Тут
вдруг вошел лакей и возвестил визит; я опустился опять на мой стул.
IV
Вошли
две дамы, обе девицы, одна – падчерица одного двоюродного брата покойной жены
князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил
приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая – Анна
Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим
братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в
моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве
стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности не стоит). Эта Анна Андреевна была с детства
своего особенною фавориткой князя (знакомство Версилова с князем началось
ужасно давно). Я был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже
не встал, хотя князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно
вставать, и остался на месте. Главное, я был сбит тем, что князь так закричал
на меня три минуты назад, и все еще не знал: уходить мне или нет. Но старик мой
уже все забыл совсем, по своему обыкновению, и весь приятно оживился при виде
девиц. Он даже, с быстро переменившейся физиономией и как-то таинственно подмигивая,
успел прошептать мне наскоро пред самым их входом:
– Вглядись
в Олимпиаду, гляди пристальнее, пристальнее… потом расскажу…
Я глядел
на нее довольно пристально и ничего особенного не находил: не так высокого роста
девица, полная и с чрезвычайно румяными щеками. Лицо, впрочем, довольно
приятное, из нравящихся материалистам. Может быть, выражение доброты, но со
складкой. Особенной интеллекцией не могла блистать, но только в высшем смысле,
потому что хитрость была видна по глазам. Лет не более девятнадцати. Одним
словом, ничего замечательного. У нас в гимназии сказали бы: подушка. (Если я
описываю в такой подробности, то единственно для того, что понадобится в
будущем.) Впрочем, и все, что описывал до сих пор, по-видимому с такой ненужной
подробностью, – все это ведет в будущее и там понадобится. В своем месте
все отзовется; избежать не умел; а если скучно, то прошу не читать.
Совсем
другая особа была дочь Версилова. Высокая, немного даже худощавая; продолговатое
и замечательно бледное лицо, но волосы черные, пышные; глаза темные, большие,
взгляд глубокий; малые и алые губы, свежий рот. Первая женщина, которая мне не
внушала омерзения походкой; впрочем, она была тонка и сухощава. Выражение лица
не совсем доброе, но важное; двадцать два года. Почти ни одной наружной черты
сходства с Версиловым, а между тем, каким-то чудом, необыкновенное сходство с
ним в выражении физиономии. Не знаю, хороша ли она собой; тут как на вкус. Обе
были одеты очень скромно, так что не стоит описывать. Я ждал, что буду тотчас
обижен каким-нибудь взглядом Версиловой или жестом, и приготовился; обидел же
меня ее брат в Москве, с первого же нашего столкновения в жизни. Она меня не
могла знать в лицо, но, конечно, слышала, что я хожу к князю. Все, что
предполагал или делал князь, во всей этой куче его родных и «ожидающих» тотчас
же возбуждало интерес и являлось событием, – тем более его внезапное
пристрастие ко мне. Мне положительно было известно, что князь очень интересовался
судьбой Анны Андреевны и искал ей жениха. Но для Версиловой было труднее найти
жениха, чем тем, которые вышивали по канве.
И вот,
против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то
веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и,
видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она
только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая,
что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное
ощущение.
– А
это… а это – мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… – пролепетал князь,
заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, – и вдруг осекся: может,
сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности, брата с сестрой).
Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места:
прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
– Извините,
князь, я – не Аркадий Андреевич, а Аркадий Макарович, – резко отрезал я, совсем
уж забыв, что нужно бы ответить дамам поклоном. Черт бы взял эту
неблагопристойную минуту!
– Mais…
tiens![20]
– вскричал было князь, ударив себя пальцем по лбу.
– Где вы учились? – раздался
надо мной глупенький и протяжный вопрос прямо подошедшей ко мне подушки.
– В
Москве-с, в гимназии.
– А!
Я слышала. Что, там хорошо учат?
– Очень
хорошо.
Я все
стоял, а говорил точно солдат на рапорте. Вопросы этой девицы, бесспорно, были
ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и
облегчить смущение князя, который уж тем временем слушал с веселой улыбкою
какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, – видимо, не обо мне.
Но вопрос: зачем же эта девица, совсем мне незнакомая, выискалась заминать мою
глупую выходку и все прочее? Вместе с тем невозможно было и представить себе,
что она обращалась ко мне только так: тут было намерение. Смотрела она на меня
слишком любопытно, точно ей хотелось, чтоб и я ее тоже очень заметил как можно
больше. Все это я уже после сообразил и – не ошибся.
– Как,
разве сегодня? – вскричал вдруг князь, срываясь с места.
– Так
вы не знали? – удивилась Версилова. – Olympe! князь не знал, что
Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с
утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с
дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Отворилась
боковая дверь и – та женщина появилась!
Я уже
знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал
этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на
одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после
этих трех минут спросили меня: «Какая она?» – я бы ничего не ответил, потому
что все у меня заволоклось.
Я только
помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину, которую
князь целовал и крестил рукой и которая вдруг быстро стала глядеть – так-таки
прямо только что вошла – на меня. Я ясно расслышал, как князь, очевидно показав
на меня, пробормотал что-то, с маленьким каким-то смехом, про нового секретаря
и произнес мою фамилию. Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и
так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел к князю и пробормотал,
ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами:
– С
тех пор я… мне теперь свои дела… Я иду.
И я
повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова, даже князь; все только
глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он «просто струсил».
Да нужды
нет!
|
