Уилки Коллинз «Женщина в белом»

Второй период

Рассказ продолжает Мэриан Голкомб

I

Блэкуотер-Парк, Хэмпшир.

11 июня 1850 года.

Прошло шесть месяцев, шесть долгих, тоскливых месяцев с тех пор, как мы с Лорой виделись в последний раз.

Сколько дней осталось мне ждать? Всего один! Завтра, двенадцатого, путешественники возвращаются в Англию. Мне трудно осознать это счастье, мне не верится, что через двадцать четыре часа окончится последний день моей разлуки с Лорой.

Она и ее муж пробыли всю зиму в Италии, потом поехали в Тироль. Обратно они едут в сопровождении графа Фоско с женой, которые хотят поселиться близ Лондона и, пока не выберут себе постоянную резиденцию, приглашены на лето в Блэкуотер-Парк. Раз Лора возвращается, мне все равно, кто бы с ней ни вернулся. Пусть сэр Персиваль, если ему так нравится, наполняет дом сверху донизу гостями при условии, что его жена и я будем жить в этом доме вместе. А пока что я уже здесь, в Блэкуотер-Парке. Это «древний и интереснейший замок (как услужливо осведомляет меня путеводитель по графству) сэра Персиваля Глайда, баронета» и, как могу теперь присовокупить я сама, будущее постоянное жилище безвестной Мэриан Голкомб, незамужней девицы, сидящей сейчас в уютном будуаре за чашкой чая и окруженной всеми ее пожитками, как-то: тремя чемоданами и одним саквояжем.

Вчера я уехала из Лиммериджа, получив накануне очаровательное письмо от Лоры из Парижа. Сначала я колебалась, встречать ли их в Лондоне или в Хэмпшире, но в последнем письме Лора писала, что сэр Персиваль хочет сойти в Саутхэмптонском порту и ехать прямо в свое поместье. Он столько истратил за границей, что до конца сезона у него не осталось средств на прожитие в Лондоне. Из экономии он решил скромно провести лето и осень в Блэкуотере. Лоре надоели светские удовольствия и радости путешествия, и она очень довольна перспективой сельской тишины и уединения, о которой благоразумно радеет для нее муж. Что касается меня – с ней я буду счастлива где угодно. Поэтому для начала мы все очень довольны – каждый по-своему.

Вчера я ночевала в Лондоне, а днем была так занята разными визитами и поручениями, что только к вечеру приехала в Блэкуотер-Парк. Судя по моему первому смутному впечатлению, Блэкуотер – полная противоположность Лиммериджу. Здание стоит на ровном месте, со всех сторон его замыкают – почти душат, с моей точки зрения северянки, привыкшей к простору, – деревья. Я еще не видела никого, кроме слуги, открывшего мне двери, и домоправительницы, очень любезной особы, показавшей мне мои комнаты и принесшей мне чай. У меня премилый маленький будуар и спальня в конце длинного коридора на втором этаже. Комнаты слуг и несколько запасных спален находятся наверху. Гостиная, столовая и другие комнаты – внизу. Я еще не видела ни одной из них и ничего не знаю о доме, кроме следующего: часть его, говорят, существует с незапамятных времен – более пятисот лет. Вокруг него когда-то был ров с водой. Свое название «Блэкуотер» – «Черная вода» – он получил из-за озера в парке.

Башенные часы гулко и торжественно пробили одиннадцать. Башня возвышается в самом центре дома – я видела ее, когда подъезжала. Большой пес проснулся от гула часов, и лает, и подвывает где-то за домом. Я слышу, как отдаются шаги внизу и гремят запоры и засовы у входных дверей. Очевидно, слуги ложатся спать. Не последовать ли и мне их примеру?..

Нет, мне совсем не спится. Не спится – сказала я? Мне кажется, я никогда больше не сомкну глаз. Сознание, что завтра я снова увижу дорогое ее лицо, услышу ее голос, держит меня в непрестанном лихорадочном ожидании. Если бы я была мужчиной, я велела бы сейчас оседлать лучшего коня из конюшен сэра Персиваля и поскакала бы на восток, навстречу восходящему солнцу, бешеным галопом – подобно знаменитому разбойнику из Йорка^[1]. Будучи, однако, всего только женщиной, пожизненно приговоренной к терпению, благовоспитанности и кринолинам, я должна из уважения к мнению окружающих успокоиться каким-нибудь чисто женским способом. Чтение не помогает – я не могу сосредоточиться на книге. Постараюсь написать как можно больше и заснуть от усталости.

За последнее время я забросила мой дневник. На пороге новой жизни кого я вспомню из людей, какие события воскреснут в моей памяти, какие превратности судьбы и перемены, происшедшие за эти полгода – за этот долгий, тоскливый, пустой промежуток времени со дня свадьбы Лоры?

Чаще всего я вспоминаю Уолтера Хартрайта. Он идет во главе туманной процессии моих отсутствующих друзей. Я получила несколько строк от него, написанных после того, как экспедиция выгрузилась на берег в Гондурасе. Письмо это было более бодрым и живым, чем прежние его послания.

Месяц или полтора спустя я прочитала перепечатанное из американского еженедельника сообщение об отъезде экспедиции в глубь страны. В последний раз их видели на пороге первобытного тропического леса. У каждого из них было ружье за плечами и мешок за спиной. С тех пор культурный мир потерял их следы. Ни строчки от Уолтера я больше не получала; в газетах не появлялось больше никаких известий об экспедиции.

Такой же непроницаемый мрак окутал участь Анны Катерик и ее спутницы миссис Клеменс. О них совершенно ничего не известно. В Англии они или нет, живы или умерли, никто не знает. Даже поверенный сэра Персиваля потерял надежду найти их и приказал прекратить бесполезные поиски.

Наш добрый старый друг мистер Гилмор должен был прервать свою работу в юридической конторе. Ранней весной мы встревожились, узнав, что его нашли без чувств в его кабинете. С ним был апоплексический удар. До этого он часто жаловался на давление и головные боли. Доктор предупреждал его, что, если он будет работать по-прежнему с утра до вечера, воображая, что он все еще молод, это будет иметь для него роковые последствия. Ему категорически приказано не появляться в конторе, по крайней мере в продолжение года, и отдыхать, полностью изменив распорядок жизни. Он оставил все дела своему компаньону, а сам находится теперь в Германии у родственников, занимающихся там торговлей. Таким образом, еще один верный друг, человек, на преданность и опыт которого можно было всецело положиться, потерян для нас, но верю и надеюсь – ненадолго.

Бедную миссис Вэзи я довезла до Лондона. Было бы жестоко оставлять ее в одиночестве Лиммериджа, после того как Лора и я уехали из нашего дома. Мы договорились, что она будет жить у своей незамужней младшей сестры, содержащей школу в Клафаме. Миссис Вэзи осенью приедет погостить у своей воспитанницы, вернее – у своей приемной дочери. Я благополучно довезла добрую старушку до места назначения, оставив ее на попечение сестры, безмятежно счастливую тем, что через несколько месяцев она снова увидит Лору.

Что касается мистера Фэрли, то я, думается, не буду несправедливой, если скажу, что он был чрезвычайно рад отъезду женщин из его дома. Было бы совершенно нелепо предполагать, что ему не хватает его племянницы – раньше он месяцами не делал никаких попыток повидать ее. Его слова, сказанные при нашем с миссис Вэзи отъезде, что «сердце его разрывается от отчаяния», я считаю признанием, что он втайне ликует, избавившись наконец от нас. Последний его каприз заключался в том, что он нанял двух фотографов, чтобы они беспрерывно делали дагерротипы редкостных сокровищ, находящихся в его коллекции. Полный комплект таких дагерротипов будет пожертвован Обществу механиков в Карлайле. Дагерротипы будут наклеены на отличный картон, под ними будут претенциозные надписи красными чернилами: «"Мадонна с младенцем" Рафаэля – из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра», «Медная монета времен Тиглата Пильзера – из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра», «Уникальная гравюра Рембрандта, известная в Европе под названием „Помарка“ – из-за помарки гравировщика в одном ее углу, – помарки не существует ни на одной другой копии. Оценена в 300 гиней. Из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра». Дюжины подобных дагерротипов с надписями были готовы, когда я уезжала, оставалось сделать еще сотни. Погрузившись с головой в это новое занятие, мистер Фэрли будет счастлив в течение многих месяцев, а два несчастных фотографа разделят мученический венец, который до сих пор мистер Фэрли возлагал на одного камердинера.

Вот и все о людях и событиях, которые запомнились мне больше всего. Что же сказать напоследок о той, кто занимает главное место в моем сердце? Мысль о Лоре не покидала меня, когда я писала эти строки. Что происходило с ней в течение этих шести месяцев? Что вспомнить о ней, прежде чем я закрою мой дневник на ночь?

Я могу руководствоваться только ее письмами – и ни в одном из этих писем нет ответа на вопросы, которые я непрерывно задавала ей. Каждое из ее писем оставляет меня в неизвестности по поводу главного.

Хорошо ли он относится к ней? Стала ли она счастливее, чем была, когда мы расстались с ней в день ее венчания? Во всех моих письмах я задавала ей прямо или косвенно эти два основных вопроса. Во всех письмах она уклонялась от ответа или делала вид, что эти вопросы относятся только к состоянию ее здоровья. Снова и снова она писала мне, что здорова; что ей нравится путешествовать; что впервые в жизни она ни разу не простудилась за зиму, – но никогда ни словом не обмолвилась, что ей хорошо, что она примирилась со своим замужеством и может теперь думать о дне двадцать второго декабря без сожаления и раскаяния. В своих письмах она упоминает о муже, как если бы вскользь писала о каком-нибудь знакомом, путешествующем с ними и взявшем на себя все дорожные хлопоты: «Сэр Персиваль назначил наш отъезд на такое-то число», «Сэр Персиваль решил, что мы поедем по такой-то дороге». Очень редко называет она его в своих письмах просто «Персиваль», почти всегда присоединяя к его имени титул.

Я не нахожу, чтобы его взгляды и образ жизни оказали на нее существенное влияние. Столь обычные перемены, происходящие после замужества в юной, чистой, восприимчивой женской душе, как будто совсем не коснулись Лоры. Она пишет о собственных мыслях и впечатлениях посреди всех окружающих ее чудес совершенно вне зависимости от его присутствия. Если бы вместо мужа с ней путешествовала я, она писала бы кому-то другому такие же точно письма. Ни малейшего намека на близость между ней и мужем в ее письмах нет. Когда она отвлекается от описания своего путешествия и переходит к тому, что ожидает ее в Англии, она пишет только обо мне и о своей будущей жизни со мной, ее сестрой, совершенно забывая о своем будущем в качестве жены сэра Персиваля. Во всем этом нет скрытых жалоб, которые дали бы мне понять, что она несчастлива в своем замужестве. Впечатление, создавшееся у меня от нашей переписки, слава Богу, не приводит к такому прискорбному выводу. Но, сравнивая Лору, которую я знала раньше, с той, что живет теперь для меня на страницах этих писем, я вижу в ней какую-то постоянную апатию, неизменное равнодушие к своей новой роли жены. Иными словами – в течение полугода мне писала Лора Фэрли, но отнюдь не леди Глайд.

Упоминая несколько раз в своих письмах о графе Фоско, она хранит такое же странное молчание относительно своего впечатления от ближайшего друга своего мужа, как и обо всем, что касается поведения и характера сэра Персиваля. В конце осени граф и его жена по невыясненной причине внезапно переменили свое намерение ехать в Рим, где сэр Персиваль думал с ними повидаться, и вместо этого направились в Вену. Из Вены они весной уехали в Тироль, где встретились с молодыми супругами на их обратном пути в Англию. Лора охотно пишет о своей встрече с мадам Фоско, уверяя меня, что тетка ее, став женой графа Фоско, настолько изменилась к лучшему, что я с трудом узнаю ее при встрече. Относительно графа Фоско (который интересует меня несравненно больше своей жены) Лора хранит осторожное молчание. Она написала мне только в одном из своих писем, что он для нее загадка и что она ничего не хочет говорить о нем прежде, чем я не составлю о нем собственное мнение. Я считаю, что это плохая рекомендация для графа. Лора, больше чем другие люди в ее возрасте, сохранила тонкую интуицию ребенка, инстинктом угадывающего друга. Если я права и ее первое впечатление от графа было неблагоприятное, пожалуй, и мне заранее неприятен этот знаменитый иностранец. Но терпение, терпение – эта неизвестность теперь уже не долго продлится. Рано или поздно все станет на свое место и прояснится. Завтра!

Пробило полночь. Собираясь закончить эти страницы, я выглянула в окно.

Ночь тихая, душная, луны нет. Звезды тусклые, их мало. Деревья, окружающие дом со всех сторон, на расстоянии выглядят как непроницаемая темная масса, как огромный каменный вал. До меня доносится отдаленное, глухое кваканье лягушек; эхо от ударов башенных часов раздается в душной тишине долгое время спустя после того, как они пробили. Мне интересно, каков Блэкуотер-Парк днем. Ночью он мне не очень-то нравится.

12-е.

День исследований и открытий. День гораздо более интересный во многих отношениях, чем я могла бы это вчера предположить.

Конечно, я начала с осмотра дома.

Центральная часть дома относится ко временам непомерно превознесенной пресловутой королевы Елизаветы. Внизу тянутся параллельно друг другу две огромные длиннейшие галереи с низкими потолками. Они кажутся еще более темными и угрюмыми от безобразных фамильных портретов по стенам, каждый из которых я готова была бы предать огню. Комнаты этажом выше не требуют ремонта, но ими редко пользуются. Вежливая домоправительница, сопровождавшая меня, предложила мне осмотреть их, но предупредила, что я найду их несколько запущенными. Моя заинтересованность в чистоте своих юбок и чулок превышает мой интерес ко всем елизаветинским спальням во всем королевстве, и потому я твердо отказалась пачкать свою одежду, исследуя древнюю грязь и пыль. Домоправительница сказала: «Я разделяю ваше мнение, мисс» – и, по-видимому, считает меня теперь самой благоразумной из всех знакомых ей женщин.

На этом закончим описание главного здания. К нему справа и слева примыкают два крыла. Полуразрушенное левое крыло когда-то было самостоятельным зданием; оно построено в XIV веке. Один из предков сэра Персиваля по материнской линии – не помню и не интересуюсь, кто именно, – пристроил к нему главное здание во времена вышеупомянутой королевы Елизаветы. Домоправительница сказала, что знатоки и ценители считают архитектуру и отделку левого крыла весьма примечательными. Дальнейшие исследования показали, что знатоки, судившие о достопримечательностях замка сэра Персиваля, могли оценить сей замок, только победив свой страх перед крысами, плесенью и мраком. Я призналась домоправительнице, что я отнюдь не знаток, и намекнула, что к «древнему крылу» не мешало бы отнестись так же, как и к елизаветинским спальням. Домоправительница снова сказала: «Я разделяю ваше мнение, мисс», – и посмотрела на меня, не скрывая своего восторга перед моим удивительным здравым смыслом.

Мы направились к правому крылу, пристроенному во время Георга II, дабы закончить осмотр архитектурной неразберихи в Блэкуотер-Парке. Это обитаемая часть дома, отремонтированная и отделанная для Лоры. Мои две комнаты и остальные спальни находятся на втором этаже. На нижнем этаже расположены гостиная, столовая, малая гостиная, библиотека и хорошенький маленький будуар для Лоры. Комнаты изящно убраны в современном вкусе и роскошно обставлены элегантной современной мебелью. Они не такие просторные и светлые, как наши комнаты в Лиммеридже, но в них приятно жить. Памятуя рассказы о Блэкуотер-Парке, я страшно боялась утомительных антикварных стульев, мрачных цветных стекол, пыльных ветхих драпировок и всего этого древнего хлама, который собирают вокруг себя люди, лишенные чувства комфорта и презревшие удобства своих друзей. Я с невыразимым облегчением увидела, что девятнадцатое столетие вторглось в будущий дом мой и вытеснило дряхлые «добрые, старые времена» из обихода нашей повседневной жизни.

Так провела я утро – то в комнатах внизу, то перед домом на большой площади, обнесенной пышными чугунными решетками и воротами, охраняющими поместье. Большой круглый водоем для рыб, выложенный камнем, с аллегорическим чудовищем на дне, находится в центре площади. В нем плавают золотые и серебряные рыбки, и он обрамлен широкой полосой мягчайшего газона, на который когда-либо ступала моя нога. До завтрака я довольно приятно провела там время в тени деревьев. А потом взяла свою большую соломенную шляпу и пошла побродить в одиночестве по солнышку.

Днем подтвердилось то впечатление, которое сложилось у меня ночью: в Блэкуотере слишком много деревьев. Они просто задушили дом. По большей части деревья молодые, посаженные слишком густо. Я подозреваю, что задолго до времен сэра Персиваля старые деревья сильно повырубили. Кто-то из последующих владельцев, разгневавшись на это, решил засадить плешины как можно быстрее и гуще. Оглядевшись вокруг, я увидела слева цветник и пошла посмотреть, что он собой представляет. При ближайшем рассмотрении цветник оказался небольшим, довольно жалким и заброшенным. Я поспешила уйти и, открыв маленькую калитку в ограде, очутилась в парке серебристых пихт.

Красивая извилистая аллея вела меня вдаль, и вскоре благодаря своему опыту прибрежной жительницы севера я поняла, что приближаюсь к песчаной, поросшей вереском пустоши. Через полмили аллея в парке резко свернула в сторону, деревья внезапно расступились, и я очутилась на краю широкого, открытого пространства. Впереди, неподалеку, лежало озеро Блэкуотер, название которого было присвоено дому.

Передо мной был отлогий песчаный спуск, покрытый кое-где кочками, поросшими вереском. Само озеро, по-видимому, когда-то доходило до того места, где я сейчас стояла. Постепенно оно высыхало и теперь было втрое меньше своего прежнего размера. Его тихие, стоячие воды лежали во впадине в четверти мили от меня. Озеро превратилось в прудики и лужи, окруженные камышами и тростниками, с торчащими тут и там буграми мшистой земли. На дальнем, противоположном, берегу озера деревья выглядели сплошной зеленой массой и закрывали горизонт, отбрасывая черную тень на ленивые, сонные, неглубокие воды. Спустившись к самому озеру, я разглядела дальний берег, топкий и болотистый, он порос тучной травой и плакучими ивами. Вода, довольно чистая и прозрачная на открытой песчаной стороне, озаренной солнцем, у другого берега выглядела черной и зловещей в густой прибрежной тени кустов и деревьев. Квакали лягушки, и водяные крысы шныряли с берега в озеро, отражаясь в прозрачной мелкой воде. Подойдя ближе к заболоченному озеру, я увидела наполовину высунувшиеся из воды сгнившие обломки старой лодки. Слабый солнечный луч, пробившись сквозь чащу деревьев, дрожал на гнилом куске дерева. На нем, свернувшись в клубок и коварно застыв, лежала змея, греясь на солнце. Все окружающее производило впечатление одиночества и разрушения, а великолепие яркого летнего неба только подчеркивало и сгущало мрак и уныние лесной пустыни, над которой сияло солнце. Я повернулась и пошла обратно к песчаному высокому берегу, по направлению к заброшенному сараю, стоявшему на краю парка. Сарай был столь невзрачен, что до тех пор не привлекал моего внимания, всецело сосредоточенного на диком лесном озере.

Подойдя к сараю, я увидела, что когда-то в нем хранились лодки, а позднее его пытались превратить в примитивную беседку, поставив внутри скамью из еловых досок, несколько табуреток и стол. Я вошла в сарай и села на скамью, чтобы немного отдохнуть. Не прошло и минуты, как я услышала, что на мое учащенное дыхание отзывается какое-то эхо снизу. Я прислушалась: кто-то тихо, прерывисто дышал прямо под скамьей, на которой я сидела. Нервы мои в порядке, и я не прихожу в ужас из-за пустяков, но на этот раз я вскочила на ноги от страха, окликнула – никто не отозвался, собрала остатки храбрости и посмотрела под скамью.

Там, забившись в самый дальний угол, лежал невольный виновник моего испуга – собака, белая с черными пятнами. Бедняга слабо заскулила, когда я позвала ее, но не пошевелилась. Я отодвинула скамью и оглядела ее. Глаза бедной собаки были подернуты пленкой, на белой блестящей шерсти выступили пятна крови. Страдание бессловесных существ, бесспорно, одно из самых грустных зрелищ на свете. Я осторожно взяла раненую собаку на руки и, сделав нечто вроде гамака из собственной юбки, положила ее туда. Как можно быстрее я понесла ее домой.

Не найдя никого в холле, я поднялась к себе в будуар, устроила собаке подстилку из старого теплого платка и позвонила. Служанка, самая рослая и толстая из всех, каких знал свет, отозвалась на мой звонок. Она была в таком бессмысленно веселом настроении, что это вывело бы из терпения и святого. Пухлое, бесформенное лицо ее растянулось в широченную улыбку при виде лежащей на полу раненой собаки.

– Что смешного вы увидели в этом? – сердито спросила я. – Вы знаете, чья это собака?

– Нет, мисс, право, не знаю. – Она нагнулась, посмотрела на изорванный бок собаки, вся расплылась в улыбке от пришедшей ей в голову мысли и, хихикнув, сказала: – Это дело рук Бакстера, мисс.

Я так разозлилась, что готова была надрать ей уши.

– Бакстер? – сказала я. – Кто этот бесчувственный дурак, которого вы называете Бакстером?

Девушка хихикнула еще веселее, чем прежде.

– Бог с вами, мисс. Бакстер – лесник, и когда он видит какую-нибудь приблудную собаку, он стреляет в нее. Это его обязанность, мисс. По-моему, собака сдохнет. Вон он куда ее ранил! Это дело рук Бакстера, мисс, и это его обязанность.

От возмущения я почти пожелала в душе, чтобы вместо собаки Бакстер подстрелил эту служанку. Видя, что от этой бесчувственной особы бесполезно ожидать какой-либо помощи для бедного животного, которое мучилось у наших ног, я велела ей позвать домоправительницу. Она ушла с той же широченной улыбкой на толстом лице. Когда дверь за ней закрылась, я услышала, как она бормотала в коридоре:

– Это дело Бакстера и его обязанность, так-то вот.

Домоправительница, женщина с некоторым образованием и неглупая, заботливо принесла с собой молока и теплой воды. При виде собаки она отшатнулась и побледнела.

– О Господи! – воскликнула она. – Да это собака миссис Катерик!

– Чья? – спросила я в совершенном изумлении.

– Миссис Катерик. Вы ее знаете, мисс?

– Нет, но я о ней слышала. Она живет здесь? Она получила какие-нибудь вести о дочери?

– Нет, мисс Голкомб. Она приходила сюда справляться, не слышали ли мы чего.

– Приходила? Когда?

– Только вчера. Она сказала, что где-то в наших местах видели женщину, похожую по описанию на ее дочь. Мы об этом ничего не слышали. В деревне, куда мы посылали справиться по просьбе миссис Катерик, тоже ничего об этом не знают. С ней была эта собака. Когда она уходила, я видела, как собачонка бежала за ней. Наверно, собака забежала в парк, там ее и подстрелили... Где вы ее нашли, мисс Голкомб?

– В старом сарае у озера.

– Так-так, это на нашей стороне. Бедное животное, наверно, доползло до беседки и забилось в угол, как делают собаки перед смертью. Смочите ей губы молоком, мисс Голкомб, а я обмою рану. Боюсь, что уже ничем нельзя помочь. Однако можно попытаться.

Миссис Катерик! Это имя как эхо отдавалось в моих ушах. Пока мы возились с собакой, мне вспоминались слова Уолтера Хартрайта: «Если когда-нибудь вам встретится Анна Катерик, воспользуйтесь этим лучше, чем сделал я».

Благодаря тому что я нашла эту несчастную собаку, я узнала про визит миссис Катерик в Блэкуотер-Парк, а это, в свою очередь, могло привести еще к каким-то открытиям. Я решила использовать эту возможность и как можно больше разузнать о ней.

– Вы, кажется, сказали, что миссис Катерик живет где-то поблизости? – спросила я.

– О нет! – сказала домоправительница. – Она живет в Уэлмингаме, а это по крайней мере милях в двадцати пяти от нас.

– Вы, наверно, давно знакомы с миссис Катерик?

– Напротив, мисс. До вчерашнего дня я никогда ее не видела. Я, конечно, слышала о ней и о доброте сэра Персиваля, который помог устроить ее дочь в лечебницу. У миссис Катерик немного странные манеры, но, в общем, она в высшей степени почтенная женщина. Она, по-видимому, была разочарована, когда узнала, что нет никакого основания – совершенно никакого, насколько нам известно, – предполагать, что ее дочь где-то в этих местах.

– Миссис Катерик интересует меня. Я немного знаю про нее, – сказала я, чтобы продлить этот разговор. – Я жалею, что вчера не приехала пораньше, чтобы застать ее. Она пробыла здесь долго?

– Да, – отвечала домоправительница. – Она пробыла у нас довольно долго. И думаю, осталась бы еще на некоторое время, если бы меня не позвали к одному незнакомому джентльмену, заходившему спросить, когда вернется сэр Персиваль. Как только миссис Катерик услышала, что горничная позвала меня к нему, она сейчас же поднялась и ушла. Прощаясь, она просила меня не рассказывать сэру Персивалю о том, что заходила. Я подумала, что довольно странно обращаться с такой просьбой к человеку, занимающему столь ответственное положение в этом доме, как я.

Эта просьба показалась странной и мне. Сэр Персиваль уверял меня в Лиммеридже, что у него с миссис Катерик прекрасные отношения. Если это действительно так, почему ей не хотелось, чтобы он знал о ее визите в Блэкуотер?

Понимая, что домоправительница ждет, чтобы я высказалась по поводу странной просьбы миссис Катерик, я сказала:

– Наверно, она боялась, что известие о ее посещении будет неприятно сэру Персивалю, напомнив ему, что дочь ее еще не нашлась. Она много говорила о дочери?

– Очень мало, – отвечала домоправительница. – Она говорила главным образом о сэре Персивале и расспрашивала, где он путешествует и что за женщина та леди, на которой он женился. Она, казалось, больше рассердилась, чем огорчилась, узнав, что никаких следов ее дочери в наших местах не обнаружено. «Я отказываюсь от поисков – вот, насколько я помню, были ее последние слова. – Я отказываюсь от поисков, мэм, она для меня потеряна». И тут же стала спрашивать про леди Глайд: красивая ли она, молодая ли, здоровая ли... О Господи! Я так и знала! Посмотрите, мисс Голкомб. Бедная собака наконец отмучилась.

Собака сдохла. Со слабым стоном она протянула лапы. Она лежала мертвая у наших ног.

8 часов.

Я только что вернулась снизу, из столовой, отобедав в полном одиночестве. Я вижу из окна, как на листве деревьев уже дрожит багровый отсвет заката, а я все продолжаю писать мой дневник, чтобы умерить нетерпение, с которым я жду возвращения наших путешественников. По моим вычислениям, они уже должны были вернуться. В доме так одиноко и пустынно в душной вечерней тишине! Господи! Сколько еще минут должно пройти до того, как я услышу стук колес и сбегу вниз, чтобы очутиться в объятиях Лоры?

Бедная собака! Я предпочла бы, чтобы мой первый день в Блэкуотере не был омрачен смертью, хотя бы и бродячей собаки.

Уэлмингам... Перечитывая мои записи, я вижу, что это название городка, где живет миссис Катерик. Ее записка все еще у меня, та самая, что пришла в ответ на письмо, которое заставил меня написать ей сэр Персиваль. В один из ближайших дней, когда мне представится возможность, я возьму эту записку с собой вместо визитной карточки и, познакомившись с миссис Катерик, постараюсь вытянуть из нее все, что можно. Мне непонятно, почему она хотела скрыть от сэра Персиваля свое посещение, и я вовсе не уверена – как, по-видимому, уверена в этом домоправительница, – что дочь ее не скрывается где-то в здешних местах. Что сказал бы по этому поводу Уолтер Хартрайт? Бедный, славный Хартрайт! Я начинаю чувствовать, что мне недостает его искренних советов и дружеской помощи. Чу, что-то послышалось. Что за беготня внизу? Конечно! Я слышу цоканье копыт, слышу шуршание колес!

II

15 июня.

Суматоха, поднявшаяся при их возвращении, уже улеглась. Прошло два дня, как путешественники вернулись, и этого промежутка было достаточно, чтобы наша новая жизнь в Блэкуотер-Парке вошла в свою обычную колею. Теперь я могу снова улучить минутку, чтобы вернуться к своему дневнику и спокойно продолжать свои записи. По-моему, мне следует начать с одного странного наблюдения, которое я сделала с тех пор, как Лора вернулась.

Когда два члена семьи или два близких друга расстались – один уехал за границу, а другой остался дома, – возвращение из путешествия родственника или друга всегда ставит того, кто был дома, в трудное положение. Первый жадно впитывал новые мысли, новые впечатления, второй пассивно пребывал на старом месте. Вначале это создает некоторую отчужденность между самыми любящими родственниками, между самыми близкими друзьями и нарушает их близость – неожиданно и безотчетно для них обоих. После того как прошли первые счастливые минуты нашей встречи с Лорой и мы сели рядом, держась за руки, чтобы отдышаться и успокоиться для разговора, я сразу почувствовала эту отчужденность и поняла, что она ее тоже чувствует. Сейчас, когда мы понемногу вернулись к более или менее привычному для нас образу жизни, это чувство немного рассеялось и, наверно, в недалеком будущем совсем пройдет. Но конечно, именно оно окрасило то первое впечатление, которое произвела на меня Лора, и только поэтому я и упоминаю об этой отчужденности.

Она нашла, что я прежняя Мэриан, а я нашла, что Лора изменилась. Изменилась внешне, а в одном отношении и внутренне. Я не могу сказать, чтоб она стала менее красивой, – могу только сказать, что она стала менее красивой для меня. Те, кто не видел ее моими глазами, пожалуй, сочтут, что она похорошела. Лицо округлилось и порозовело, черты его стали определеннее, фигура окрепла, движения сделались более уверенными и свободными, чем в дни ее девичества. Но мне чего-то не хватает, когда я смотрю на нее. Того, что было в радостной, невинной Лоре Фэрли, я не могу найти в леди Глайд. В прошлом в ее лице были юная свежесть и мягкость, неизъяснимая, нежная красота, переменчивая, но неизменно очаровательная, передать которую нельзя было ни словами, ни в живописи, как часто говорил Уолтер Хартрайт. Это очарование ушло. Слабое его отражение промелькнуло на ее лице, когда она побледнела от волнения при виде меня в вечер своего приезда, но оно не появлялось вновь. Ни одно из ее писем не подготовило меня к этой перемене в ней. Напротив, мне казалось, что, во всяком случае внешне, она совсем не изменилась. Может быть, я не понимала ее писем, так же как сейчас не понимаю выражения ее лица? Нужды нет! Расцвела ли ее красота или нет за последние полгода, но благодаря нашей разлуке Лора стала мне еще дороже. И это, во всяком случае, один из хороших результатов ее замужества!

Перемена, происшедшая в ее характере, не удивила меня – письма ее подготовили меня к этому. Теперь, когда она снова дома, она по-прежнему не желает обсуждать со мной подробности своей замужней жизни, как избегала этого в своих письмах, когда мы были в разлуке. При первой же моей попытке заговорить на эту запретную тему она зажала мне рот рукой тем прежним жестом, трогательно и горько напомнившим мне о счастливом времени, когда у нас не было секретов друг от друга.

– Когда мы будем оставаться наедине, Мэриан, – сказала она, – нам будет радостнее и легче общаться друг с другом, если мы примем мою замужнюю жизнь такой, какая она есть, и будем как можно меньше думать и говорить об этом. Я поделилась бы с тобой всем, моя дорогая, – продолжала она, нервно расстегивая и застегивая мой пояс, – если бы я могла говорить только о себе, но ведь мне пришлось бы говорить и о моем муже; а теперь, когда я за ним замужем, по-моему, лучше не делать этого – ради него, ради тебя и ради меня. Я не хочу этим сказать, что нас с тобой что-то огорчило бы, – нет, нет! – я ни за что на свете не хочу, чтобы ты так думала. Но мне так хочется чувствовать себя совсем счастливой – ведь ты теперь снова со мной – и так хочется, чтобы ты была тоже счастлива! – Она внезапно умолкла и оглядела гостиную, в которой мы сидели. – Ax! – воскликнула она, всплеснув руками и радостно улыбаясь. – Вот еще вновь обретенный старый друг! Твой книжный шкаф, Мэриан, милый, старый шкаф из Лиммериджа! Как я рада, что ты привезла его! И этот ужасный, неуклюжий мужской зонтик, который ты всегда брала с собой на прогулки, если было пасмурно! Но главное – твое дорогое, умное смуглое лицо передо мной, как и прежде! В этой комнате я как будто опять дома. Как сделать, чтобы все здесь еще больше стало похоже на дом? Я перевешу портрет моего отца из моей комнаты в твою, Мэриан, и буду хранить здесь все маленькие сокровища из Лиммериджа. Каждый день мы подолгу будем сидеть здесь в этих дружественных стенах. О, Мэриан! – сказала она, садясь вдруг на маленькую скамеечку у моих ног и задумчиво глядя мне в лицо. – С моей стороны эгоистично так говорить, но тебе гораздо лучше оставаться незамужней, если только... если только ты не полюбишь очень сильно своего будущего мужа. Но ты никогда никого сильно не полюбишь, кроме меня, правда? – Она замолчала и положила голову на мои колени. – Ты написала много писем и получила много ответных писем за последнее время? – спросила она глухо, упавшим голосом, не поднимая лица. Я поняла, к кому относился этот вопрос, но сочла своим долгом не поощрять ее к дальнейшим разговорам на эту тему и молчала. – Что слышно от него? – продолжала она, целуя мои руки. – Он здоров и счастлив и продолжает работать? Оправился ли он и не забыл ли меня? – Ей не следовало бы задавать подобные вопросы. Ей следовало бы помнить о решении, принятом ею в то утро, когда сэр Персиваль принудил ее не расторгать помолвку с ним и когда она навсегда передала в мои руки альбом с рисунками Хартрайта. Но, увы, где тот безупречный человек, который никогда не изменяет своим добрым намерениям и не отступает от раз принятого решения? Где та женщина, которая действительно способна вырвать из своего сердца образ того, кого по-настоящему любит? В книгах пишут, что такие совершенные люди есть, но что говорит нам собственный опыт?

Я не пыталась увещевать ее, – может быть, оттого, что мне искренне понравилось ее бесстрашное чистосердечие, открывавшее мне то, что многие женщины постарались бы утаить даже от самой близкой подруги, а может быть, оттого, что, будь я на ее месте, я задала бы тот же вопрос и так же не забыла бы любимого. Я могла только честно ответить ей, что не писала ему и ничего не получала от него за последнее время, и перевела разговор на менее опасную тему. Весь этот разговор опечалил меня – наш первый откровенный разговор с ней со дня ее приезда. Перемена в наших отношениях, ибо нас навсегда разделяет запрещенная тема, в первый раз за всю нашу жизнь; грустная уверенность в отсутствии всякого теплого чувства, всякой душевной близости между ней и ее мужем, в чем убедило меня ее нежелание говорить об этом; печальное открытие, что несчастная привязанность все еще живет глубоко в ее сердце (пусть и самым безгрешным, самым невинным образом), – всего этого было бы достаточно, чтобы опечалить любую другую женщину, любящую ее и сочувствующую ей так же горячо, как и я. Меня утешает только одно, несмотря ни на что. Утешает и успокаивает. Прелесть и кротость ее характера, ее способность горячо любить, нежное женское обаяние, которое делало ее любимицей и отрадой всех, кто к ней приближался, – все это по-прежнему ей присуще. Я склонна сомневаться в правильности остальных моих впечатлений. В этом – самом счастливом, самом лучшем – я убеждаюсь все больше и больше с каждым часом.

Вернемся теперь к ее спутникам. Первым, кому я уделю внимание, будет ее муж. Что заметила я такого в сэре Персивале со времени его приезда, чтобы мое мнение о нем улучшилось? Не знаю, что сказать. По-видимому, какие-то мелкие неприятности и огорчения ожидали его здесь, и, конечно, ни один человек при таких обстоятельствах не мог проявить себя в наивыгоднейшем свете. По-моему, за время своего отсутствия он похудел. Его утомительный кашель и неприятная суетливость еще больше усилились. Его манеры, особенно его обращение со мной, стали гораздо суше. В тот вечер, когда они вернулись, он поздоровался со мной совсем не так учтиво, как прежде, – ни любезного приветствия, ни выражения искренней радости. При виде меня – ничего, кроме короткого рукопожатия и отрывистого: «Здрасте, мисс Голкомб, рад видеть вас». Он относится ко мне, по-видимому, как к одной из принадлежностей Блэкуотер-Парка: я на своем месте, и он может не обращать на меня никакого внимания.

У большинства мужчин характер яснее всего выявляется в домашней обстановке – и сэр Персиваль, оказывается, одержим настоящей манией чистоты и порядка, чего я в нем раньше не замечала. Если я беру книгу в библиотеке и оставляю ее потом на столе, он идет за мной следом и водружает книгу обратно на полку. Если я встаю со стула и оставляю его стоять там, где сидела, он спешит поставить стул на место у стены. Поднимая с ковра цветочные лепестки, он ворчит что-то себе под нос, как будто это горячие угли, прожегшие дыры в ковре. Он обрушивается на слуг, если заметит морщинку на скатерти или если обеденный стол недостаточно тщательно сервирован, – накидывается на слуг с такой яростью, будто они нанесли ему личное оскорбление! Я уже упомянула о разных заботах, по-видимому, одолевавших его со времени его приезда. Неприятная перемена, которую я в нем заметила, может быть, является следствием этих забот. Я стараюсь уверить себя в этом, потому что очень хочу не огорчаться и не терять веры в будущее. После долгого отсутствия любому человеку в минуту возвращения было бы неприятно встретиться с досадными затруднениями. А с сэром Персивалем это произошло на моих глазах.

В тот вечер, когда они приехали, домоправительница пошла за мной в холл, чтобы встретить хозяина с хозяйкой и их гостей. Как только сэр Персиваль увидел ее, он сразу же спросил, не заходил ли кто за последнее время. Домоправительница сказала ему, как и мне накануне, о визите какого-то постороннего джентльмена, заходившего узнать, когда хозяин вернется. Сэр Персиваль сейчас же осведомился о фамилии этого человека. Джентльмен не назвал себя. По какому делу? Он не объяснил этого. Как он выглядел? Домоправительница пыталась описать его, но не заметила в его наружности никаких особых примет, по которым ее хозяин мог бы его узнать. Сэр Персиваль нахмурился, сердито топнул ногой и прошел в комнаты, не обращая внимания ни на кого из присутствующих. Почему он так расстроился из-за такого пустяка, не знаю – знаю только, что он действительно серьезно расстроился. В общем, я лучше воздержусь составлять свое мнение о его характере и поведении, пока его заботы, каковы бы они ни были, не рассеются. Ибо ceйчас он втайне, конечно, терзается ими. Я переверну страницу и до поры до времени оставлю мужа Лоры в покое.

Дальше следуют двое гостей – граф и графиня Фоско. Сначала я опишу графиню, чтобы поскорее от нее отделаться. Лора ничего не преувеличила, когда написала мне, что я с трудом узнаю ее тетку, когда снова с ней встречусь. Я никогда еще не видела, чтобы супружеская жизнь так изменила женщину, как изменила она мадам Фоско.

Будучи Элеонорой Фэрли, тридцати семи лет от роду, она всегда болтала всякий вздор и отравляла жизнь несчастных мужчин теми мелкими капризами и придирками, какими тщеславная и пустая женщина способна терзать многотерпеливую мужскую половину человечества. Став графиней Фоско, сорока трех лет, она часами молчит, сидя на одном месте в каком-то странном оцепенении. Безобразные смешные локоны, бывало, свисавшие по обе стороны ее лица, превратились теперь в мелкие коротенькие завитушки, которые обрамляют ее лицо наподобие старинного парика. На голове ее возвышается почтенный чепец – и впервые за всю свою жизнь она выглядит настоящей светской дамой. Никто (конечно, за исключением ее собственного мужа) не видит теперь того, что мог раньше лицезреть каждый, – я говорю о структуре женского скелета, в частности о верхней его половине и плечевых суставах. В черных или серых наглухо закрытых платьях, которые раньше смешили бы ее или возмущали, смотря по настроению, она безмолвно восседает в кресле где-нибудь в уголке; ее сухие белые руки – такие сухие и белые, что кажутся сделанными из мела, – непрерывно заняты либо монотонным вышиванием, либо изготовлением нескончаемых маленьких пахитосок для графа. В те редкие мгновения, когда ее холодные голубые глаза отрываются от работы, обычно они устремлены на мужа покорно и вопросительно, с выражением, напоминающим взгляд преданной собаки. Единственный признак какого-то внутреннего тепла, который я сумела различить под ее ледяным внешним покровом, проявлялся два или три раза в виде глухой звериной ревности к мужу. Она способна ревновать его к любой женщине в доме (включая горничных), с которой разговаривает граф или на которую граф смотрит, хотя сам и не проявляет при этом никакого особого внимания или заинтересованности. За исключением этого намека на «душевную теплоту», утром, днем и вечером, в доме и вне дома, в хорошую и плохую погоду она холодна, как статуя, и непроницаема, как мрамор, из которого статуя сделана. С точки зрения общественной пользы необычайная перемена, происшедшая в ней, является, несомненно, переменой к лучшему, ибо превратила ее в вежливую, молчаливую, сдержанную женщину, которая никому не мешает. Какой она стала в действительности – лучше или хуже, – это другой вопрос. Я несколько раз замечала такое выражение в ее лице с поджатыми губами и такую интонацию в ее бесстрастном голосе, что, мне кажется, в теперешнем укрощенном состоянии она затаила в себе нечто опасное, тогда как раньше, когда она жила по своей воле, это находило себе выход. Возможно, я ошибаюсь. Но по-моему, я права. Увидим.

А чародей, сотворивший это волшебное превращение, – муж-иностранец, укротивший эту когда-то своенравную англичанку до такой степени, что даже ее ближайшие родственники с трудом ее узнают. А сам граф? Что сказать о нем? Вкратце: он выглядит как человек, который мог бы укротить кого угодно. Если бы вместо женщины он женился на тигрице, он укротил бы тигрицу. Если бы женился на мне, я крутила бы ему пахитоски, как это делает его жена, и держала бы язык за зубами, как она под его повелительным взглядом.

Мне чуть-чуть страшно признаться в этом даже здесь, на этих страницах. Этот человек заинтересовал меня, привлек меня, понравился мне. За два коротких дня он снискал мое благосклонное расположение, а как он сотворил это чудо, я, право, не могу сказать. Меня очень удивляет, что сейчас, когда я думаю о нем, я так ясно вижу его перед собой! Гораздо более ясно, чем сэра Персиваля, или мистера Фэрли, или Уолтера Хартрайта, или кого угодно из отсутствующих, за исключением одной только Лоры! Голос его звучит в моих ушах, как будто он говорит со мной в эту минуту. Как описать его? В его наружности, одежде, поведении есть особенности, которые я самым решительным образом осудила бы или безжалостно высмеяла в любом другом человеке. Почему же я не могу ни осудить, ни высмеять этого в нем?

Например, он чрезвычайно толст. До этого толстяки никогда мне не нравились. Я считала всеобщее мнение о добродушии толстяков таким же ошибочным, как и то, что только добродушные люди могут стать толстыми. Как будто прибавка в весе имеет благотворное влияние на характер человека! Я неизменно спорила с этим утверждением, приводя в пример толстых людей, которые были коварны, жестоки и порочны, как самые тощие и худосочные из их современников. Я спрашивала: можно ли считать Генриха VIII^[2] добродушным? Или папу Александра VI^[3] хорошим человеком? Разве супруги-убийцы Маннинги не были чудовищно толстыми? А деревенские кормилицы, которые берут младенцев «на выкорм», – ведь их жестокость вошла в поговорку у нас в Англии, а они в огромном своем большинстве толстухи! И так далее и тому подобное. Сотни примеров – древних и современных, среди чужеземцев и земляков, среди знатных и простолюдинов. Придерживаясь таких взглядов, я, к своему великому изумлению, должна признаться, что граф Фоско, толстый, как сам Генрих VIII, завоевал мою благосклонность в один день, несмотря на свою устрашающую тучность. Это поразительно. Может быть, его лицо так располагает к себе? Возможно. Он удивительно похож на прославленного Наполеона, только в увеличенных размерах. У него безукоризненно правильные наполеоновские черты лица. По величественному спокойствию и непреклонной силе оно напоминает лицо великого солдата. Сначала на меня, безусловно, произвело впечатление это замечательное сходство, но, помимо этого, что-то в его лице поразило меня еще сильнее. Пожалуй, его глаза. Это самые бездонные серо-стальные глаза, которые я когда-либо видела. Подчас они сверкают ослепительным, но холодным блеском, неотразимо приковывая к себе и одновременно вызывая во мне ощущения, которые я предпочла бы не испытывать. В лице его есть некоторые странные особенности. Кожа у него матово-бледная, с желтоватым оттенком, разительно не соответствующая темно-каштановому цвету его волос. Я сильно подозреваю, что он носит парик. На гладко выбритом лице его меньше морщин, чем на моем, хотя, по словам сэра Персиваля, ему около шестидесяти лет. Но не это отличает его, с моей точки зрения, от всех остальных мужчин, которых я видела. Присущая ему особенность, выделяющая его из ряда обыкновенных людей, всецело заключается, насколько я могу сейчас об этом судить, в необыкновенной выразительности и необычайной силе его глаз.

Его изысканные манеры и блестящее знание английского языка, возможно, тоже помогли ему утвердиться в моем хорошем мнении. Слушая женщину, он спокойно-почтителен и внимателен, на его лице отражается искреннее удовольствие. Когда он говорит о чем-либо с женщиной, в голосе его звучат мягкие, бархатные интонации, перед которыми, что бы мы ни говорили, трудно устоять. Он великолепно владеет английским языком, и это, бесспорно, способствует его обаянию и является одним из его неопровержимых достоинств. Мне часто приходилось слышать о необыкновенной способности итальянцев усваивать наш сильный, жесткий северный язык; но до знакомства с графом Фоско мне никогда не верилось, чтобы какой-нибудь иностранец мог владеть английским языком так блестяще, как владеет им он. Временами трудно поверить, что он не наш соотечественник, настолько в его произношении отсутствует иностранный акцент; что касается беглости, то найдется не много англичан, которые говорили бы по-английски так свободно и красноречиво, как граф. Иногда в построении его фраз есть что-то неуловимо иностранное, но я еще никогда не слышала, чтобы он употребил неправильное выражение или затруднился в выборе подходящего слова.

Все повадки этого странного человека имеют в себе нечто своеобразно оригинальное и ошеломляюще противоречивое. Несмотря на свою тучность и преклонный возраст, он движется необыкновенно легко и свободно. У него бесшумная походка, как у некоторых женщин. Кроме того, хотя он производит впечатление по-настоящему сильного и умного человека, он так же чувствителен, как самая слабонервная женщина. Он вздрагивает от резкого звука так же непроизвольно, как и Лора. Он так вздрогнул и отшатнулся вчера, когда сэр Персиваль ударил одну из собак, что мне стало стыдно за собственное хладнокровие и бесчувственность. Кстати, это напоминает мне еще об одной любопытной черте его характера – о его необыкновенной любви к ручным животным.

Кое-кого из своих любимцев ему пришлось оставить на континенте, но с собой он привез хохлатого какаду, двух канареек и целый выводок белых мышей. Он сам заботится обо всем необходимом для своих питомцев и, завоевав их любовь, полностью приручил их. Какаду, чрезвычайно злой и коварный со всеми окружающими, по-видимому, просто влюблен в своего хозяина. Когда граф выпускает его из клетки, какаду скачет у него на коленях, потом карабкается вверх по его могучему туловищу и чешет клюв о двойной подбородок графа с самым ласковым видом. Стоит графу распахнуть дверцу клетки канареек и позвать их, как прелестные, умные, дрессированные пичужки бесстрашно садятся ему на руку, и, когда, растопырив свои толстенные пальцы, он командует им: «Все наверх!» – канарейки, заливаясь во все горло, с восторгом скачут с пальца на палец, пока не добираются до большого. Его белые мыши живут в пестро расписанной пагоде – красивой большой клетке из тонких железных прутьев, которую он сам придумал и смастерил. Мыши почти такие же ручные, как канарейки, и тоже постоянно бегают на свободе. Они лазают по всему его телу, высовываются из-под его жилета и сидят белоснежными парочками на его широких плечах. По-видимому, больше всего он любит своих белых мышей, предпочитая их остальным своим любимцам. Он улыбается им, целует их и называет всякими ласкательными именами. Если бы только можно было предположить, что у какого-либо англичанина были бы такие же детские склонности и вкусы, он, конечно, стыдился бы этого и скрывал свою слабость от всех. Но граф, по-видимому, не находит ничего особенного в поразительном контрасте между колоссальностью своей фигуры и миниатюрностью своих ручных зверушек. Если бы графу пришлось быть в компании английских охотников на крупного зверя, он, наверно, невозмутимо ласкал бы при них своих белых мышей и чирикал со своими канарейками, а если бы охотники стали потешаться над его вкусами, он отнесся бы к ним со снисходительной жалостью, искренне считая их варварами.

Казалось бы, это совершенно несовместимо, но на самом деле это именно так, как я пишу: граф, привязанный к своему какаду, как старая дева, справляющийся со своими белыми мышами с ловкостью шарманщика, временами, когда какой-нибудь вопрос заинтересует его, способен высказывать такие независимые мысли, так прекрасно знаком с литературой разных стран, так хорошо знает светское общество всех столиц Европы, что мог бы стать влиятельной фигурой в любом уголке нашего цивилизованного мира. Сей дрессировщик канареек и строитель пагод для белых мышей является, как сказал мне сам сэр Персиваль, одним из виднейших современных химиков-экспериментаторов. Среди других удивительных открытий, которые им сделаны, есть, например, такое: он изобрел средство превращать тело умершего человека в камень, чтобы оно сохранялось до скончания веков. Этот толстый, ленивый, пожилой человек, чьи нервы так чувствительны, что он вздрагивает от резкого звука и отшатывается при виде того, как бьют собаку, на следующее утро после своего приезда пошел на конюшенный двор и положил руку на голову цепного пса, такого свирепого, что даже грум, который его кормит, боится подходить к нему близко. Жена графа и я присутствовали при этом. Я не скоро позабуду эту короткую сцену.

– Осторожней с собакой, сэр, – сказал грум, – она на всех бросается!

– Потому и бросается, друг мой, – спокойно возразил граф, – что все ее боятся. Посмотрим, бросится ли она на меня. – И он положил свою толстую желтовато-белую руку, на которой десять минут назад сидели канарейки, на огромную голову чудовища, глядя ему прямо в глаза. Его лицо и собачья морда были на расстоянии вершка друг от друга. – Вы, большие псы, все трусы, – сказал он презрительно. – Ты способен загрызть бедную кошку, жалкий трус. Ты способен броситься на голодного нищего, жалкий трус. Ты набрасываешься на всех, кого можешь застать врасплох, на всех, кто боится твоего громадного роста, твоих злобных клыков, твоей кровожадной пасти! Ты мог бы задушить меня в один миг, презренный, жалкий задира, но не смеешь даже посмотреть мне в лицо, ибо я тебя не боюсь. Может быть, ты передумаешь и попробуешь вонзить клыки в мою толстую шею? Ба! Куда тебе! – Он повернулся спиной к собаке, смеясь над изумлением окружающих, а пес с поджатым хвостом смиренно пополз в свою конуру. – О, мой бедный жилет! – патетично сказал граф. – Как жаль, что я пришел сюда! Слюна этого задиры испачкала мой красивый жилет. – Эти слова относятся к еще одному из его непонятных чудачеств. Он любит одеваться со страстью отъявленного щеголя и за два дня в Блэкуотер-Парке появлялся уже в четырех великолепных жилетах – пышных, ярких и невероятно широких даже для него.

Его такт и находчивость в мелочах так же примечательны, как и странная непоследовательность его характера и детская наивность некоторых его вкусов и склонностей.

Я уже убедилась, что он хочет установить самые дружеские отношения со всеми нами на время своего пребывания в этом доме. По-видимому, он понял, что Лора не любит его (как она сама призналась мне в этом), но он заметил, что она очень любит цветы. Он ежедневно подносит ей букетик, собранный и составленный им самим, и забавляет меня тем, что всегда имеет про запас другой букетик, совершенно такой же, для своей ледяной и ревнивой супруги, чтобы умиротворить ее прежде, чем она успеет обидеться. Стоит посмотреть, как он ведет себя с графиней на глазах у окружающих! Он отвешивает ей поклоны, называя ее не иначе как «ангел мой», он подносит ей на пальцах своих канареек, чтобы они нанесли ей визит и спели ей песенку; когда жена подает ему пахитоски, он целует ей руки; он угощает ее марципанами и игриво кладет их прямо ей в рот из бонбоньерки, которую постоянно носит с собой в кармане. Стальная плеть, с помощью которой он держит ее в подчинении, никогда не появляется при свидетелях – это домашняя плеть, и хранится она наверху, в его комнатах.

Со мной, чтобы завоевать мое расположение, он ведет себя совершенно иначе. Он льстит моему самолюбию, разговаривая со мной так серьезно и глубокомысленно, словно я мужчина. Да! Я вижу его насквозь, когда его нет поблизости. Я понимаю, когда думаю о нем здесь, в моей собственной комнате, что он совершенно сознательно льстит мне. Но стоит мне сойти вниз и очутиться в его обществе, как он снова обводит меня вокруг пальца, и я польщена, будто вовсе и не видела его насквозь до этого. Он умеет справляться со мной так же, как умеет справляться со своей женой и Лорой, с овчаркой на конюшенном дворе, как ежечасно в течение целого дня справляется с самим сэром Персивалем. «Персиваль, дорогой мой! Я в восторге от вашего грубого английского юмора!», «Дорогой Персиваль, как вы радуете меня вашей трезвой английской рассудительностью!» Так парирует он самые грубые выходки сэра Персиваля, направленные против его изнеженных вкусов, – всегда называя баронета по имени, улыбаясь ему с невозмутимым превосходством, милостиво похлопывая его по плечу и относясь к нему, как благосклонный отец к своенравному сыну.

Этот оригинальный человек так заинтересовал меня, что я расспросила сэра Персиваля о его прошлом.

Сэр Персиваль или не хочет рассказывать, или действительно мало о нем знает. Много лет назад он познакомился с графом в Риме при обстоятельствах, о которых я уже упоминала однажды. С тех пор они постоянно виделись в Лондоне, Париже, Вене, но никогда больше не встречались в Италии. Как это ни странно, сам граф уже много лет не бывал у себя на родине. Может быть, он жертва какого-нибудь политического преследования? Во всяком случае, он из патриотизма старается не терять из виду ни одного из своих соотечественников, живущих в Англии. В тот же вечер, как он приехал, он спросил, как далеко мы находимся от ближайшего города и не проживает ли там какой-нибудь иностранец. Он поддерживает обширную переписку с разными лицами на континенте; на конвертах, адресованных ему, самые разнообразные марки. Сегодня утром в столовой у его прибора я видела конверт с большой государственной печатью. Может быть, он состоит в переписке со своим правительством? Если так, то это не вяжется с моим первым предположением о том, что, возможно, он политический эмигрант.

Как много я написала о графе Фоско! А каков итог? – как спросил бы меня с невозмутимо деловым видом наш бедный, славный мистер Гилмор. Могу только повторить, что даже за это кратковременное знакомство я почувствовала какую-то странную, непонятную мне самой и, пожалуй, неприятную для меня притягательную силу графа. Он как будто приобрел надо мной влияние, подобное тому, какое, по-видимому, имеет на сэра Персиваля. Сэр Персиваль, как я заметила, явно боится обидеть графа, хотя иногда позволяет себе вольности и подчас грубости по отношению к своему другу. Может быть, я тоже побаиваюсь графа? Конечно, мне еще никогда не приходилось видеть человека, которого я бы так не хотела иметь своим врагом, как графа. Оттого ли, что он мне нравится, или оттого, что я его боюсь? Chi sa? – как сказал бы граф Фоско на своем родном языке. Кто знает?

16 июня.

Сегодня мне есть что записать, помимо собственных мыслей и впечатлений. Приехал гость – ни Лора, ни я не знаем, кто он, и, по-видимому, сэр Персиваль никак не ожидал его визита.

Мы все сидели за завтраком в комнате с новыми окнами, которые, следуя французской моде, открываются, как двери, на веранду.

Граф, пожиравший пирожные с аппетитом юной школьницы, только что рассмешил всех нас, попросив с самым глубокомысленным видом передать ему четвертое по счету пирожное, когда вошел слуга с докладом о посетителе:

– Мистер Мерримен приехал, сэр Персиваль, и просит вас немедленно принять его.

Сэр Персиваль вздрогнул и посмотрел на слугу с сердитым беспокойством.

– Мистер Мерримен? – повторил он, как будто не веря своим ушам.

– Да, сэр Персиваль, мистер Мерримен, из Лондона.

– Где он?

– В библиотеке, сэр Персиваль.

Он сейчас же встал из-за стола и вышел, не сказав нам ни слова.

– Кто этот мистер Мерримен? – спросила Лора, обращаясь ко мне.

– Понятия не имею, – вот все, что я могла сказать ей в ответ.

Граф покончил со своим пирожным и отошел к столику у окна, чтобы полюбоваться на своего злобного какаду. С птицей на плече он повернулся к нам.

– Мистер Мерримен – поверенный сэра Персиваля, – произнес он спокойно.

Поверенный сэра Персиваля. Это был совершенно прямой ответ на заданный Лорой вопрос, но в данном случае этот ответ далеко не удовлетворил нас. Если бы мистер Мерримен явился по приглашению своего клиента, в его визите не было бы, конечно, ничего удивительного. Но когда поверенный приезжает в Хэмпшир из Лондона без вызова и когда его появление сильно озадачивает его клиента, то, очевидно, поверенный привез какие-то неожиданные и важные известия – возможно, плохие, возможно, хорошие, но, безусловно, из ряда вон выходящие.

Лора и я молча просидели за столом еще с четверть часа, беспокоясь и поджидая возвращения сэра Персиваля. Он все не приходил, и мы встали, чтобы уйти.

Граф, неизменно внимательный, направился к нам из глубины комнаты, где он кормил своего какаду, по-прежнему восседавшего у него на плече, чтобы распахнуть перед нами двери. Лора и мадам Фоско вышли первые. Только я хотела пойти вслед за ними, как он подал мне знак остановиться и заговорил со мной с каким-то странным видом.

– Да, – сказал он, как бы спокойно отвечая на мои собственные мысли, – да, мисс Голкомб, что-то действительно случилось!

Я хотела было ответить: «Я ничего подобного не говорила», – но злой какаду взъерошил свои крылья и испустил такой крик, что нервы мои не выдержали и я была рада возможности немедленно покинуть комнату.

У лестницы я догнала Лору. Граф Фоско догадался, о чем думала я. Лора думала о том же самом, и слова ее прозвучали как эхо на его слова. Она тихонько шепнула мне с испуганным видом, что, наверно, что-то случилось.

III

16 июня.

Мне хочется прибавить еще несколько строк к описанию сегодняшнего дня, прежде чем я лягу спать.

Часа через два после того, как сэр Персиваль покинул столовую, чтобы принять в библиотеке своего поверенного мистера Мерримена, я вышла из своей комнаты, собираясь погулять в парке. Когда я была у лестницы, дверь из библиотеки открылась и оттуда вышел гость в сопровождении хозяина дома. Чтобы не мешать им своим появлением, я решила подождать и не спускаться вниз, пока они не пройдут через холл. Они говорили друг с другом приглушенными голосами, но их слова отчетливо доносились до меня.

– Успокойтесь, сэр Персиваль, – услышала я голос поверенного. – Все будет зависеть от леди Глайд.

Я была готова вернуться на несколько минут обратно в мою комнату, но, услышав имя Лоры в устах чужого человека, я остановилась. Подслушивать, конечно, скверно и постыдно, но найдется ли хоть одна-единственная женщина из всех нас, которая руководствовалась бы всегда абстрактными принципами чести, когда эти принципы указывают в одну сторону, а ее привязанность и заинтересованность, вытекающая из этой привязанности, – в противоположную? Да! Я подслушивала, и при подобных же обстоятельствах подслушивала бы снова, даже если бы для этого пришлось приложить ухо к замочной скважине.

– Вы понимаете, сэр Персиваль, – продолжал поверенный, – леди Глайд должна подписаться в присутствии свидетеля или двух свидетелей, если вы хотите принять особые предосторожности. Затем она должна приложить руку к печати и произнести вслух: «Это мое сознательное действие, и я скрепляю его своей подписью». Если это будет проделано на этой неделе, все прекрасно уладится и все тревоги останутся позади. Если же нет...

– Что вы хотите этим сказать? – сердито перебил его сэр Персиваль. – Если это необходимо, это будет сделано. Я вам это обещаю, Мерримен.

– Прекрасно, сэр Персиваль. Но все деловые вопросы можно решать двояко, и мы, юристы, должны предусматривать это. Если по какой-нибудь непредвиденной случайности нельзя будет сделать то, о чем мы с вами условились, думаю, что сумею уговорить их не предъявлять вексель еще месяца три. Но откуда мы достанем денег, когда срок истечет?..

– К черту векселя! Деньги можно достать только одним путем, и повторяю вам – этим путем я их и достану. Выпейте стакан вина на дорогу, Мерримен.

– Очень вам благодарен, сэр Персиваль, я боюсь опоздать на поезд и не могу терять ни минуты. Вы дадите мне знать, как только уладите это дело? И не забудете предосторожности, о которых я вам говорил?

– Конечно, нет!.. Вот и ваша двуколка у подъезда. Мой грум одним духом отвезет вас на станцию. Садитесь скорей... Бенджамин, неситесь во весь опор! Если мистер Мерримен опоздает на поезд, вы у меня больше не служите. Держитесь крепче, Мерримен, и, если двуколка опрокинется, будьте уверены, что дьявол спасет своего подручного! – С этим прощальным благословением баронет повернулся на каблуках и пошел обратно в библиотеку.

Я услышала немного, но слова, долетевшие до моих ушей, очень встревожили меня. Что-то случилось, и это было, очевидно, сопряжено с серьезными денежными затруднениями, а выручить сэра Персиваля могла одна Лора. Меня ужаснуло, что она будет замешана в тайные махинации своего мужа. Возможно, я преувеличиваю все это по неопытности в делах и из-за моего инстинктивного недоверия к сэру Персивалю. Вместо того чтобы идти на прогулку, я немедленно пошла рассказать Лоре обо всем услышанном.

Меня даже удивило, с каким равнодушием она выслушала мои неприятные новости. По-видимому, она знает больше, чем я предполагала, о характере своего мужа и о его делах.

– Я боялась именно этого, – сказала она, – когда услышала о человеке, который заходил сюда до нашего приезда и не пожелал назвать себя.

– Кто же это был, как ты думаешь? – спросила я.

– Очевидно, кто-то, кто имеет серьезные претензии к сэру Персивалю, – отвечала она. – Наверно, он же был причиной и сегодняшнего визита мистера Мерримена.

– Ты знаешь, что это за претензии?

– Нет, никаких подробностей я не знаю.

– Ты ничего не подпишешь, прежде чем не прочитаешь, Лора?

– Конечно, нет, Мэриан. Я сделаю все, что могу, чтобы честно и никому не причиняя этим вреда выручить его. Сделаю это для того, дорогая моя, чтобы мы с тобой могли в дальнейшем жить легко и спокойно. Но я не сделаю ничего, если это будет непонятным или внушающим сомнения – таким, за что в будущем в один прекрасный день нам с тобой пришлось бы краснеть. Давай не будем больше говорить об этом. Ты в шляпе – пойдем помечтаем в саду?

Выйдя из дому, мы сразу же направились в тень. Проходя под деревьями, окружавшими дом, мы увидели графа Фоско, медленно прогуливавшегося под палящими лучами июньского солнца. На нем была соломенная шляпа с большими полями, окаймленная лиловой лентой. Голубая блуза, затейливо вышитая на груди, облегала его огромное тело и там, где человеку полагается иметь талию, была перехвачена широким красным сафьяновым поясом. На нем были шаровары с такой же вышивкой у щиколоток, как на блузе, и красные восточные сафьяновые туфли. Он пел знаменитую арию Фигаро из «Севильского цирюльника», с руладами, воспроизводить которые может только горло итальянца, и аккомпанировал себе на концертино, широко разводя руками и грациозно покачивая в такт головой, и был похож на толстую святую Цецилию, переодетую в мужское платье. «Фигаро тут, Фигаро там», – пел граф, весело вскидывая концертино и приветствуя нас с воздушной грацией и изяществом двадцатилетнего Фигаро.

– Поверь мне, Лора, этому человеку кое-что известно о затруднениях сэра Персиваля, – сказала я, когда мы с безопасного расстояния ответили на приветствие графа.

– Почему ты так думаешь? – спросила она.

– Откуда же он знает, что мистер Мерримен – поверенный сэра Персиваля? – отозвалась я. – К тому же, когда я выходила следом за тобой из столовой, граф сам сказал мне, не дожидаясь моего вопроса, что что-то случилось. Будь уверена, он знает больше нас.

– Только не спрашивай его ни о чем! Не доверяй ему.

– По-видимому, он тебе совсем не нравится, Лора. Чем заслужил он твою неприязнь?

– Ничем, Мэриан. Напротив, он был воплощением любезности и внимания на нашем пути домой и несколько раз даже останавливал вспышки раздражения сэра Персиваля, подчеркивая этим свое хорошее отношение ко мне. Может быть, он не нравится мне оттого, что имеет сильное влияние на моего мужа. Может быть, мое самолюбие страдает оттого, что я обязана его заступничеству. Знаю одно: он мне действительно не нравится.

Остаток дня и вечер прошли вполне благополучно. Граф и я играли в шахматы. Он вежливо дал мне выиграть первые две партии, но в третьей партии, когда понял, что я его раскусила, в течение десяти минут нанес мне полное поражение, предварительно испросив прощения. Сэр Персиваль ни разу за весь вечер не упомянул о визите своего поверенного. Но либо этот визит, либо что-то другое сильно изменили его к лучшему. Он был так любезен и учтив со всеми нами, как бывал когда-то в Лиммеридже. С женой он был настолько ласков и предупредителен, что даже ледяная графиня Фоско оживилась и несколько раз поглядывала на него со строгим недоумением.

Что это значит?

Мне кажется, я понимаю, в чем дело; боюсь, что и Лора догадывается; и я уверена, что граф Фоско не только догадывается, но определенно знает, что это значит. Я подметила украдкой, что сэр Персиваль не раз в течение вечера взглядом искал его одобрения.

17 июня.

День событий. Горячо надеюсь, что не день бедствий к тому же.

За завтраком, так же как и накануне вечером, сэр Персиваль ни словом не обмолвился о таинственном «деловом вопросе» (как выразился поверенный), который ему предстояло разрешить. Однако через час он вдруг вошел в будуар, где мы с его женой, в шляпах, ждали мадам Фоско, чтобы отправиться вместе на прогулку, и осведомился, где граф.

– Мы скоро его увидим, – сказала я.

– Дело в том, – сказал сэр Персиваль, нервно расхаживая по комнате, – что Фоско и его жена нужны мне для одной пустячной формальности. Я попрошу вас, Лора, зайти на минуту в библиотеку. – Он остановился и, казалось, только сейчас заметил, что мы одеты для прогулки. – Вы только что пришли, – спросил он, – или собираетесь уходить?

– Мы хотели пойти на озеро, – сказала Лора. – Но если у вас есть другие предложения...

– Нет-нет, – поспешно ответил он, – мои дела могут подождать. Не все ли равно, когда заняться ими – сейчас или после прогулки. Итак, все идут к озеру? Хорошая мысль. Проведем утро в безделье – я тоже пойду с вами.

На словах он, казалось, был готов вопреки своему обычаю уступить желаниям других, но его манеры и выражение лица выдавали его. Он, очевидно, был рад любому предлогу, чтобы отложить выполнение этой «пустячной формальности», о которой он сам только что упомянул. Сердце мое упало, когда я пришла к этому неизбежному выводу.

В это время граф и его жена присоединились к нам. В руках у графини были вышитый табачный кисет ее супруга и папиросная бумага для его нескончаемых пахитосок. Граф, в блузе и соломенной шляпе, нес с собой веселую клетку-пагоду с белыми мышами и улыбался как им, так и нам, с неотразимым благодушием.

– С вашего любезного разрешения, – сказал граф, – я возьму эту семейку – моих маленьких, миленьких, кротких мышек – проветриться вместе с нами. В доме есть собака – могу ли я оставить моих бедных белых детишек на милость собаки? Ах, никогда!

Он по-отечески прочирикал что-то через прутья пагоды своим белым детишкам, и мы вышли из дома.

В парке сэр Персиваль отделился от нас. Одна из особенностей его беспокойного характера – всегда уединяться и в одиночестве вырезывать для себя палки. По-видимому, ему нравится строгать и резать все, что попадается ему под руку. Дом наполнен сверху донизу его палками, он никогда не пользуется ими дважды. Погуляв с новой палкой, он теряет к ней всякий интерес и занимается вырезыванием новой. В старой беседке он снова присоединился к нам. Когда мы все уселись, у нас завязался разговор, который я постараюсь записать сейчас дословно. С моей точки зрения, это весьма знаменательный разговор. После него я начала сознательно опасаться влияния графа Фоско на мои мысли и представления и твердо решила ни в коем случае не поддаваться в будущем этому влиянию.

Беседка оказалась достаточно вместительной для всех нас, но сэр Персиваль предпочел остаться у порога, где он обстругивал свою очередную палку. Мы, три женщины, удобно расположились на широкой скамье. Лора занялась вышиванием, а мадам Фоско начала крутить пахитоски. Я, по обыкновению, ничего не делала. Мои руки были и, наверно, навсегда останутся такими же неумелыми, как и мужские. Граф добродушно сел на стул, слишком маленький для него, – он ухитрился поместиться на нем, опираясь спиной на стенку беседки, которая потрескивала и кряхтела под его тяжестью. Он поставил пагоду к себе на колени и, как обычно, выпустил мышек побегать по его груди и плечам. Это хорошенькие, безвредные, маленькие зверушки, но, по-моему, есть что-то отталкивающее в том, как они лазают по человеческому телу. Меня мороз подирает по коже от этого зрелища, и в голову мне приходят пренеприятные мысли об узниках, умирающих в темницах, где эти существа могут беспрепятственно ползать по ним.

Утро было облачное и ветреное. Озеро выглядело сегодня особенно диким, угрюмым и мрачным от непрестанной смены света и тени на его зеркальной глади.

– Некоторым людям все это кажется живописным, – сказал сэр Персиваль, указывая вдаль своей недоструганной палкой, – а я считаю это пятном на дворянском поместье. Во времена моих предков озеро доходило до этого места. Поглядите-ка на него теперь! В нем нет и четырех футов глубины, и все оно состоит из больших и малых луж. Мне хотелось бы иметь достаточно средств, чтобы осушить его и засадить деревьями. Мой управитель, суеверный идиот, убежден, что над этим озером висит проклятие, как над мертвым морем. Что вы думаете по этому поводу, Фоско? Подходящее место для убийства, а?

– Мой добрый Персиваль, – строго возразил граф, – где ваш английский здравый смысл? Вода слишком мелка, чтобы покрыть мертвое тело, и повсюду песок, на котором отпечатаются следы преступника. В общем, это самое неподходящее место для убийства, которое когда-либо попадалось мне на глаза.

– Вздор, – сказал сэр Персиваль, яростно строгая палку. – Вы знаете, что я хочу сказать. Угрюмый вид, безлюдье. Если вы хотите – вы поймете меня, если нет – я не стану пояснять вам мою мысль.

– Почему нет? – спросил граф. – Ведь вашу мысль можно пояснить в двух словах. Если бы убийство задумал глупец, он счел бы ваше озеро подходящим местом для этого. Если бы убийство задумал мудрец, он счел бы ваше озеро самым неподходящим местом для убийства. Вот смысл ваших слов. Если это то самое, о чем вы думали, я просто добавил необходимые пояснения. Примите их, Персиваль, вместе с благословением вашего добряка Фоско.

Лора подняла глаза на графа. На ее лице явно отразилась неприязнь к нему. Но он был так занят своими мышами, что не заметил ее взгляда.

– Мне жаль, что вид озера наводит на такую страшную мысль, – сказала она. – И если граф Фоско разделяет убийц по категориям, я считаю, что он делает это в весьма неподходящих выражениях. Называть их глупцами – значит относиться к ним со снисходительностью, которой они не заслуживают. Называть их мудрецами нельзя, ибо в этом есть глубокое противоречие. Я всегда слышала: воистину мудрые люди – добрые люди, и преступление им ненавистно.

– Дорогая моя леди, – сказал граф, – это великолепные сентенции, и я видал подобные заголовки в школьных учебниках. – Он поднял на ладони одну из своих белых мышек и начал презабавно разговаривать с ней. – Моя хорошенькая атласная мышка-плутишка, – сказал граф, – вот вам урок морали. Воистину мудрая мышь – это воистину добрая мышь. Так и передайте, пожалуйста, вашим подружкам и до конца дней ваших не смейте грызть прутья вашей клетки.

– Можно высмеять все, что угодно, – продолжала отважно Лора, – но вам нелегко будет, граф, указать мне пример, когда мудрец стал бы преступником.

Граф пожал своими широченными плечами и улыбнулся Лоре с подкупающей приветливостью.

– Совершенно верно! – сказал он. – Преступление глупца всегда бывает раскрыто. Преступление мудреца остается навсегда нераскрытым. Если бы я мог указать вам пример – значит, преступление совершил не мудрец. Дорогая леди Глайд, ваш английский здравый смысл мне не по плечу. Мне сделали шах и мат на этот раз. Правда, мисс Голкомб?

– Не сдавайтесь, Лора! – насмешливо воскликнул сэр Персиваль, который слушал у порога. – Скажите ему еще, что всякое преступление неизменно бывает раскрыто... Вот вам еще кусочек морали из детского учебника, Фоско. Все преступления неизменно бывают раскрыты. Какая дьявольская чушь!

– Я верю в это, – спокойно сказала Лора.

Сэр Персиваль залился таким злобным и неистовым хохотом, что мы все удивленно оглянулись на него. Больше всех, казалось, удивился граф.

– Я тоже верю в это, – сказала я, приходя Лоре на помощь.

Сэр Персиваль, так безотчетно хохотавший над замечанием своей жены, казалось, рассердился на мои слова.

Он яростно ударил по песку своей новой палкой и быстро пошел от нас прочь.

– Бедняга Персиваль! – воскликнул граф Фоско, с улыбкой глядя ему вслед. – Он жертва английского сплина. Но, мои дорогие мисс Голкомб и леди Глайд, вы в самом деле верите, что преступление всегда бывает раскрыто?.. А вы, мой ангел? – обратился он к своей жене, молчавшей все это время. – Вы тоже так считаете?

– Я жду, пока мне объяснят, – отвечала графиня ледяным и укоризненным тоном, предназначенным для Лоры и меня. – Я жду, прежде чем отважусь высказать собственное мнение в присутствии таких высокообразованных джентльменов.

– Вот как, графиня! – заметилa я. – Я помню, как когда-то вы боролись за права женщин, а ведь женская свобода мнений была одним из этих прав!

– Мне интересно знать, каково ваше мнение, граф, – продолжала мадам Фоско, невозмутимо крутя пахитоски и не обращая на меня ни малейшего внимания.

Граф задумчиво гладил пухлым мизинцем одну из своих белых мышек и ответил не сразу.

– Просто удивительно, – сказал он, – как легко общество скрывает худшие из своих погрешностей с помощью трескучих, громких фраз. Механизм, созданный для раскрытия преступления, крайне убог и жалок, однако стоит только выдумать крылатое словцо, что все обстоит благополучно, как все готовы слепо этому поверить, все сбиты с толку. Преступление всегда бывает раскрыто, да? И убийство всегда бывает наказано? Моральные сентенции! Спросите следователей, ведущих дознание, так ли это, леди Глайд. Спросите председателей обществ страхования жизни, правда ли это, мисс Голкомб. Почитайте ваши газеты. Среди тех немногих происшествий, которые попадают в газеты, разве нет отдельных случаев, когда убитые найдены, а убийцы не обнаружены? Помножьте преступления, о которых пишут, на те, о которых не пишут, и найденные мертвые тела на ненайденные мертвые тела – к какому выводу вы придете? А вот к какому: есть глупые убийцы – их ловят, и есть умные убийцы – они неуловимы. Что такое скрытое и раскрытое преступление? Состязание в ловкости между полицией, с одной стороны, и отдельной личностью – с другой. Если преступник – примитивный, грубый дурак, полиция в девяти случаях из десяти выигрывает. Если преступник – хладнокровный, образованный, умный человек, полиция в девяти случаях из десяти проигрывает. Если полиция выиграла состязание, вас об этом широко оповещают. Если нет, вам об этом не сообщают. И вот на этом шатком фундаменте вы строите вашу удобную высоконравственную формулу, что преступление всегда бывает раскрыто. Да! Те преступления, о которых вам известно. А остальные?

– Чертовски правильно – и хорошо сказано! – воскликнул голос у входа в беседку.

Сэр Персиваль обрел свое душевное равновесие и вернулся к нам в то время, как мы слушали графа.

– Возможно, кое-что и правильно. Возможно, и недурно сказано. Но мне непонятно, почему граф Фоско с таким восторгом прославляет победу преступника над обществом и почему вы, сэр Персиваль, так горячо аплодируете ему за это, – заметила я.

– Слышите, Фоско? – спросил сэр Персиваль. – Послушайте моего совета и поскорее соглашайтесь с вашими слушательницами. Скажите им, что Добродетель – превосходная вещь, это им понравится, смею вас уверить.

Граф беззвучно захохотал, трясясь всем телом; две белые мыши, сидевшие на его жилете, стремглав кинулись вниз и, дрожа от ужаса, забились в свою пагоду.

– Наши дамы, мой дорогой Персиваль, расскажут мне про Добродетель, – сказал он. – В этом вопросе авторитетом являются они, а не я. Они знают, что такое Добродетель, а я – нет.

– Вы слышите? – сказал сэр Персиваль. – Ужасно, не правда ли?

– Это правда, – спокойно сказал граф. – Я – гражданин мира, и в свое время мне пришлось встретиться с таким количеством различного рода добродетелей, что к старости я затрудняюсь, какую из них признать за истинную. Здесь, в Англии, добродетельно одно, а там, в Китае, добродетельно совершенно другое. Джон Буль, англичанин, говорит, что его добродетель истинная, а Джон-китаец уверяет, что истинна его, китайская, добродетель. А я говорю «да» одному и «нет» другому, но все равно не могу разобраться, прав ли Джон Буль в сапогах или китаец с косичкой... Ах, мышка, милая моя крошка, иди поцелуй меня! А с твоей точки зрения, кто является воистину добродетельным человеком, моя красотка? Тот, кто держит тебя в тепле и кормит досыта. Правильная точка зрения, ибо она по крайней мере общедоступна.

– Подождите минутку, граф, – вмешалась я. – Согласитесь, что у нас в Англии, во всяком случае, есть одно несомненное достоинство, которого нет в Китае. Китайские императорские власти казнят тысячи невинных людей под малейшим предлогом, мы же в Англии неповинны в массовых казнях, мы не совершаем этого страшного преступления – нам от всего сердца ненавистно безрассудное кровопролитие.

– Правильно, Мэриан! – сказала Лора. – Хорошая мысль, хорошо высказанная.

– Прошу вас, разрешите графу продолжать, – строго сказала мадам Фоско. – Вы поймете, молодые леди, что граф никогда не говорит о чем-либо, не имея на то веских оснований.

– Благодарю вас, ангел мой, – отозвался граф. – Хотите бомбошку? – Он вынул из кармана хорошенькую инкрустированную коробочку, открыл ее и поставил на стол. – Шоколад а la vanille! – воскликнул этот непостижимый человек, весело потряхивая бонбоньерку и отвешивая всем поклоны. – Дань Фоско прелестному обществу добродетельных дам.

– Будьте добры, продолжайте, граф! – сказала его жена, злобно взглянув на меня. – Сделайте мне одолжение, ответьте мисс Голкомб.

– Утверждение мисс Голкомб неоспоримо, – отозвался учтивый итальянец. – Да! Я с ней согласен. Джону Булю ненавистны преступления китайцев. Джон Буль – самый зрячий из старых джентльменов, когда дело касается сучка в глазах у соседей, и самый слепой, когда дело касается бревна в собственном глазу. Он предпочитает не замечать того, что происходит у него под носом. Лучше ли он тех, кого осуждает? Английское общество, мисс Голкомб, столь же часто соучастник преступления, как и враг преступления. Да, да! Ни в одной другой стране преступление не является тем, чем оно является в Англии. Оно служит здесь на пользу обществу столь же часто, как и наносит ему вред. Крупный мошенник содержит целую семью. Чем хуже он, тем сочувственнее вы относитесь к его жене и детям. Беспутный, разнузданный мот, без конца занимающий деньги направо и налево, вытянет у своих друзей больше, чем безупречно честный человек, решившийся попросить взаймы один раз за всю свою жизнь в крайней нужде. В первом случае никто не удивится и все дадут денег, во втором случае все удивятся и вряд ли дадут в долг. Разве тюрьма, в которую заточен в конце своей карьеры преступник, хуже работного дома, где кончает свои дни честный человек? Мистер Благотворитель, желающий облегчить нищету, ищет ее по тюрьмам и помогает преступникам, он не интересуется лачугами, где ютятся честные бедняки. А этот английский поэт, завоевавший признание и всеобщую симпатию, с необыкновенной легкостью воспевший свои трогательные переживания, – кто он? Милый молодой человек начал свою карьеру с подлога и кончил жизнь самоубийством. Я говорю о вашем дорогом, романтичном, симпатичном Чаттертоне^[4]. Как по-вашему, кто из двух бедных, полуголодных портних преуспеет в жизни: та ли, что, не поддаваясь искушению, остается честной, или та, что соблазнилась легкой наживой и начала воровать? Вы все будете знать, что она разбогатела нечестным путем – это будет известно всей доброй, веселой Англии, – но она будет жить в довольстве, нарушив заповедь, а умерла бы с голоду, если бы не нарушила ее... Поди сюда, моя славная мышечка! Гей, беги быстрей! На минутку я превращу тебя в добродетельную даму. Сиди тут на моей огромной ладони и слушай! Предположим, ты, мышка, вышла замуж за бедняка, по любви, – и вот половина твоих друзей осуждает тебя, а половина тебя жалеет. Теперь наоборот: ты продала себя за золото и обвенчалась с человеком, которого не любишь, – и все твои друзья в восторге! Священник освящает гнуснейшую из всех человеческих сделок и благодушно улыбается за твоим столом, если ты любезно пригласишь его отобедать. Гей, беги скорей! Стань мышью снова и пискни в ответ. Оставаясь добродетельной дамой, ты еще, пожалуй, заявишь мне, что обществу ненавистно преступление, и тогда, мышка, я начну сомневаться, есть ли у тебя глаза и уши... О, я плохой человек, леди Глайд, ведь так? У меня на языке то, что у других на уме, и, в то время как все остальные сговорились принимать маску за настоящее лицо, моя рука грубо срывает жалкую личину и не боится обнажить для всеобщего обозрения голый страшный череп. Пожалуй, для того, чтобы не пасть в ваших глазах, мне следует встать на свои огромные ножищи и пойти прогуляться. Дорогие дамы, как сказал ваш славный Шеридан^[5], «я ухожу и оставляю вам на память свою репутацию». – Он поднялся, поставил пагоду на стол и начал пересчитывать своих мышей. – Одна, две, три, четыре... Ха! – вскричал он в ужасе. – Куда девалась пятая, самая юная, самая белая, самая прелестная – мой перл среди белых мышек?

Ни Лора, ни я не были расположены в эту минуту к веселью. Развязный цинизм графа открыл нам в его характере новые черты, ужаснувшие нас. Но нельзя было смотреть без смеха на комичное отчаяние этого колоссального человека при исчезновении малюсенькой мыши. Мы невольно рассмеялись. Мадам Фоско встала, чтобы выйти из беседки и дать своему мужу возможность отыскать его драгоценную пропажу; мы поднялись вслед за ней.

Не успели мы сделать и трех шагов, как зоркие глаза графа обнаружили мышь под скамейкой, где мы сидели. Он отодвинул скамью, взял маленькую беглянку на руки и вдруг замер, стоя на коленях и уставившись на пятно, темневшее на полу. Когда он поднялся на ноги, руки его так дрожали, что он с трудом засунул мышку в пагоду, лицо его было мертвенно-бледным.

– Персиваль! – позвал он шепотом. – Персиваль, подите сюда!

Сэр Персиваль в течение последних нескольких минут не обращал на нас ни малейшего внимания. Он был всецело поглощен тем, что своей новой палкой рисовал на песке какие-то цифры, а затем стирал их.

– В чем дело? – небрежно спросил он, входя в беседку.

– Вы ничего не видите? – сказал граф, хватая его за руки и указывая вниз, туда, где он нашел мышь.

– Вижу – сухой песок, – отвечал сэр Персиваль, – с грязным пятном посередине.

– Это не грязь, – прошептал граф, хватая сэра Персиваля за шиворот и не замечая, что от волнения трясет его. – Это кровь!

Лора, стоявшая достаточно близко, чтобы расслышать это последнее слово, с ужасом взглянула на меня.

– Пустяки, моя дорогая, – сказала я, – пугаться совершенно не следует. Это кровь одной приблудной собаки.

Все вопросительно уставились на меня.

– Откуда вы это знаете? – спросил сэр Персиваль, заговорив первый.

– В тот день, когда вы вернулись из-за границы, я нашла здесь собаку, – отвечала я. – Бедняга заблудилась, и ее подстрелил лесник.

– Чья это была собака? – спросил сэр Персиваль. – Одна из моих?

– Ты пробовала спасти ее? – серьезно спросила Лора. – Ты, конечно, хотела спасти ее, Мэриан?

– Да, – сказала я. – Мы с домоправительницей сделали все, что могли, но собака была смертельно ранена и сдохла на наших глазах.

– Чья же это была собака? – с легким раздражением переспросил сэр Персиваль. – Одна из моих?

– Нет.

– Тогда чья же? Домоправительница знает?

В эту минуту я вспомнила слова домоправительницы, что миссис Катерик просила не говорить сэру Персивалю о ее визите в Блэкуотер-Парк, и хотела было уклониться от ответа. Но это возбудило бы ненужные подозрения – отступать было поздно. Мне оставалось только отвечать, не раздумывая над последствиями.

– Да, – сказала я. – Домоправительница узнала собаку. Она сказала мне, что это собака миссис Катерик.

До этой минуты сэр Персиваль стоял в глубине беседки, а я отвечала ему с порога. Но как только с моих губ слетело имя миссис Катерик, он грубо оттолкнул графа и подошел ко мне.

– Каким образом домоправительница узнала, что это собака миссис Катерик? – спросил он, глядя на меня исподлобья так пристально и угрюмо, что я удивилась и рассердилась.

– Она узнала ее, – спокойно ответила я. – Миссис Катерик приводила собаку с собой.

– Приводила с собой? Куда?

– К нам, сюда.

– Какого черта нужно было здесь миссис Катерик?

Тон, которым он задал этот вопрос, был гораздо оскорбительнее, чем его слова. Я молча отвернулась от него, давая ему понять, что считаю его невежливым.

В это время тяжелая рука графа успокоительно легла на плечо сэра Персиваля, и благозвучный голос графа умоляюще произнес:

– Дорогой Персиваль! Тише! Тише!

Сэр Персиваль резко обернулся к нему. Граф только улыбнулся в ответ и повторил успокоительно:

– Тише, друг мой, тише!

Сэр Персиваль с минуту постоял в нерешительности, сделал несколько шагов ко мне и, к моему великому изумлению, извинился передо мной.

– Прошу прощения, мисс Голкомб! – сказал он. – Мои нервы не в порядке в последнее время; боюсь, что я стал немного раздражителен. Но мне хотелось бы знать, зачем миссис Катерик понадобилось приходить сюда? Когда это было? Кто, кроме домоправительницы, виделся с ней?

– Никто, по-моему, – отвечала я.

Граф вмешался снова.

– Почему бы не спросить об этом домоправительницу? – сказал он. – Вам следует обратиться к первоисточнику, Персиваль.

– В самом деле! – сказал сэр Персиваль. – Конечно, надо первым долгом расспросить именно ее. Глупо, что я сам не догадался об этом. – С этими словами он сейчас же отправился домой, не дожидаясь нас.

Как только сэр Персиваль повернулся к нам спиной, я поняла причину вмешательства графа. Он забросал меня вопросами о миссис Катерик и о цели ее прихода в Блэкуотер, чего не мог бы сделать в присутствии своего друга. Я отвечала ему очень вежливо, но сдержанно, ибо твердо решила держаться как можно дальше от графа Фоско и не пускаться с ним ни в какие откровенности. Однако Лора неумышленно помогла ему – она стала задавать мне вопросы сама. Мне пришлось отвечать ей. Через несколько минут граф знал о миссис Катерик все, что знала я, узнал он также и о тех событиях, которые таким странным образом связывали нас с ее дочерью Анной после того, как Хартрайт с ней встретился.

Мои сведения, казалось, произвели на него сильное впечатление. По-видимому, он совершенно ничего не знал об Анне Катерик и о ее истории, несмотря на свою близость с сэром Персивалем и знакомство со всеми другими его делами. Я убеждена теперь, что сэр Персиваль скрыл тайну Анны Катерик даже от своего лучшего друга, поэтому ее история стала для меня еще более непонятной и подозрительной.

Граф с жадным любопытством вслушивался в каждое мое слово. Любопытство бывает разное; на этот раз на лице графа я видела любопытство, смешанное с неподдельным изумлением.

Обмениваясь вопросами и ответами, мы все вместе мирно брели обратно через лесок. Первое, что мы увидели, подойдя к дому, была двуколка сэра Персиваля. Она стояла у подъезда; грум в рабочей куртке держал лошадь под уздцы. Судя по всему, допрос домоправительницы привел к неожиданным и важным результатам.

– Прекрасный конь, друг мой! – сказал граф, обращаясь к груму с подкупающей фамильярностью. – Кто будет править? Вы?

– Я не поеду, сэр, – отвечал грум, поглядывая на свою рабочую куртку и, очевидно, думая, что иностранный джентльмен принял ее за кучерскую ливрею. – Мой хозяин будет править сам.

– Ага! – сказал граф. – Он будет править сам? Вот как? Не понимаю, зачем ему это нужно, когда вы можете править за него. Верно, он собирается утомить эту гладкую, красивую лошадь, отправляясь в дальний путь?

– Не знаю, сэр, – отвечал грум. – Лошадь эта – кобыла, с позволения вашей милости. Это самая быстроходная кобыла на нашей конюшне, сэр. Ее зовут Рыжая Молли, она может бежать без устали. На короткие расстояния сэр Персиваль обычно берет Исаака Йоркского.

– А на дальние – вашу красивую Рыжую Молли?

– Да, сэр.

– Логический вывод, мисс Голкомб, – сказал граф, весело поворачиваясь ко мне, – сэр Персиваль уезжает сегодня далеко.

Я ничего не ответила. Я пришла к своему собственному выводу, и мне не хотелось делиться им с графом Фоско.

Когда сэр Персиваль был в Камберленде, думала я про себя, он отправился в далекую прогулку на ферму Тодда из-за Анны. Очевидно, и теперь он готов ехать из Хэмпшира в Уэлмингам из-за Анны, чтобы расспросить о ней миссис Катерик.

Мы вошли в дом. Когда мы проходили через холл, сэр Персиваль поспешно вышел к нам навстречу из библиотеки. Он был бледен и взволнован, но, несмотря на это, чрезвычайно любезно обратился к нам.

– Я очень сожалею, что мне приходится уезжать – далеко, по неотложным делам, – начал он. – Завтра утром я постараюсь вернуться, но до отъезда мне хотелось бы покончить с той пустячной формальностью, о которой я вам уже говорил. Лора, не пройдете ли вы в библиотеку? Это не займет и минуты. Графиня, разрешите побеспокоить вас тоже. Вас, Фоско, и графиню я попрошу только засвидетельствовать подпись, вот и все. Пойдемте сейчас же и покончим с этим.

Он распахнул перед ними двери библиотеки и, войдя последним, закрыл их за собой.

С минуту я постояла в холле с бьющимся сердцем, с тяжелым предчувствием. Потом я подошла к лестнице и медленно поднялась наверх, в свою комнату.

IV

17 июня.

Только я хотела открыть дверь в свой будуар, как услышала снизу голос сэра Персиваля.

– Я должен попросить вас спуститься к нам, мисс Голкомб, – сказал он. – Это вина Фоско, я ни при чем. Он выдвигает какие-то нелепые возражения против того, чтобы его жена была свидетельницей, и заставил меня просить вас присоединиться к нам в библиотеке.

Я вошла туда вместе с сэром Персивалем. Лора ждала у письменного стола, тревожно теребя в руках свою соломенную шляпу. Мадам Фоско сидела в кресле подле нее, невозмутимо любуясь своим мужем, который стоял в глубине комнаты, ощипывая засохшие листья с цветов на подоконнике. Как только я появилась в дверях, граф направился ко мне, чтобы объяснить, в чем дело.

– Ради Бога, извините, мисс Голкомб. Вы знаете, что говорят англичане о моих соотечественниках? В представлении Джона Буля мы, итальянцы, лукавые и недоверчивые люди. Считайте, что я не лучше остальных моих земляков. Я лукавый и недоверчивый итальянец. Вы сами так думали, моя дорогая леди, не правда ли? Ну, так вот – в силу своего лукавства и недоверчивости я возражаю, чтобы мадам Фоско расписывалась как свидетельница под подписью леди Глайд, когда я являюсь свидетелем тоже.

– Нет ни малейших оснований для его возражения, – вмешался сэр Персиваль. – Я уже объяснил ему, что по английским законам мадам Фоско имеет право засвидетельствовать подпись одновременно со своим мужем.

– Пусть так, – продолжал граф. – Законы Англии говорят «да», но совесть Фоско говорит «нет». – Он растопырил толстые пальцы на груди своей блузы и торжественно отвесил нам поклон, как бы знакомя каждого из нас со своей совестью. – Я не знаю и не желаю знать, что собой представляет документ, который собирается подписывать леди Глайд, – продолжал он, – но говорю только – в будущем может случиться, что сэру Персивалю или его представителям придется ссылаться на своих двух свидетелей. В таком случае было бы желательно, чтобы эти два лица были людьми, не зависящими друг от друга, имеющими свои собственные взгляды, чего не может быть, если моя жена будет свидетельницей одновременно со мной, ибо у нас с ней одинаковый взгляд на вещи – мой. Я не допущу, чтобы в один прекрасный день мне заявили, что мадам Фоско действовала под моим давлением, по принуждению и потому фактически вовсе не является свидетельницей. В интересах самого Персиваля я предлагаю, чтобы свидетелями были: я, как его ближайший друг, и мисс Голкомб, как ближайшая подруга его жены. Можете считать меня иезуитом, если вам нравится, придирой и педантом, мелочным и капризным человеком, но, милостиво принимая во внимание мою итальянскую недоверчивость, будьте снисходительны к моей щепетильной итальянской совести. – Он снова отвесил поклон и отступил на несколько шагов, как бы удаляя свою совесть из нашего общества столь же вежливо, как и знакомил нас с ней.

Щепетильность графа была, возможно, достойна всяческой похвалы и уважения, но что-то в его манерах усилило мою неохоту быть замешанной в это дело с подписями. Если бы все это не имело отношения к Лоре, ничто не могло бы заставить меня согласиться быть свидетельницей. Но при виде ее взволнованного лица я решила, что лучше пойти на какой угодно риск, чем оставить ее без поддержки.

– Я охотно останусь здесь, – сказала я, – и, если у меня не найдется повода для придирок, можете положиться на меня как на свидетельницу.

Сэр Персиваль посмотрел на меня пронизывающим взглядом, как бы желая что-то сказать. Но его внимание отвлекла мадам Фоско. Графиня поднялась с кресла, уловив взгляд, брошенный ей мужем. Очевидно, ей приказывали покинуть комнату.

– Оставайтесь, не уходите, – сказал сэр Персиваль. Мадам Фоско взглядом испросила приказаний, получила их, сказала, что предпочитает удалиться, и хладнокровно ушла. Граф зажег пахитоску, вернулся к цветам на подоконнике и занялся их окуриванием, глубоко озабоченный уничтожением тли.

Тем временем сэр Персиваль oтпер нижний ящик одного из книжных шкафов и вынул оттуда лист пергамента, сложенный в несколько раз. Он положил его на стол, отогнул последнюю складку, а остальное крепко придерживал рукой. Перед нами была чистая полоса пергамента с небольшими отметинами для проставления печати. Все, что там было написано, находилось в свернутой части документа, которую он придерживал рукой. Лора и я посмотрели друг на друга. Она была бледна, но на лице ее не было ни колебаний, ни страха.

Сэр Персиваль окунул перо в чернила и подал его своей жене.

– Вы подпишите ваше имя вот здесь, – сказал он, указывая ей на надлежащее место, – затем подпишитесь вы, мисс Голкомб, и вы, Фоско, – напротив этих двух отметин. Подите сюда, Фоско! Подпись не засвидетельствуешь, мечтая у окна и окуривая цветы.

Граф бросил свою пахитоску и присоединился к нам, небрежно засунув руку за свой красный пояс и пристально глядя в лицо сэру Персивалю. Лора с пером в руках тоже смотрела на своего мужа. Сэр Персиваль стоял между ними, опершись на сложенный пергамент, лежавший на столе, и бросал на меня такие зловещие и вместе с тем смущенные взгляды, что был похож скорее на преступника за решеткой, а не на джентльмена в своем собственном доме.

– Подписывайтесь здесь, – повторил он, быстро оборачиваясь к Лоре и снова указывая на пергамент.

– Что именно я должна подписать? – спокойно спросила она.

– Мне некогда объяснять, – отвечал он. – Двуколка у подъезда, мне надо ехать. К тому же, даже если бы у меня было время, вы все равно ничего не поняли бы. Это чисто формальный документ, с разными юридическими терминами и тому подобными вещами. Ну, скорей! Подпишите ваше имя, и поскорей покончим с этим.

– Но ведь мне надо знать, что именно я подписываю, сэр Персиваль, прежде чем проставить свое имя.

– Ерунда! Какое отношение имеют женщины к делам? Повторяю вам – вы все равно ничего не поймете.

– Во всяком случае, дайте мне возможность попытаться понять. Когда мистеру Гилмору надо было, чтобы я подписалась под чем-нибудь, он всегда заранее объяснял мне, для чего это нужно, и я его всегда понимала.

– Полагаю, что он так и делал. Он был вашим служащим и был обязан давать вам объяснения. Я ваш муж и не обязан делать этого. Вы намерены еще долго задерживать меня? Я вам снова повторяю: читать все это сейчас нет времени – двуколка у подъезда и я спешу. Да подпишетесь ли вы наконец или нет?

Она все еще держала перо в руках, но не решалась подписываться.

– Если моя подпись обязывает меня к чему-то, – сказала она, – согласитесь, что я имею право узнать, в чем состоит мое обязательство.

Он схватил пергамент и сердито стукнул им по столу.

– Ну, говорите начистоту! – вскричал он. – Вы всегда отличались правдивостью. Не беда, что здесь мисс Голкомб и Фоско. Скажите прямо, что не доверяете мне!

Граф вынул руку из-за пояса и положил ее на плечо сэру Персивалю. Тот раздраженно стряхнул ее. Граф с невозмутимым спокойствием снова положил руку ему на плечо.

– Сдержите ваш необузданный нрав, Персиваль, – сказал он. – Леди Глайд права.

– «Права»! – вскричал сэр Персиваль. – Жена права, не доверяя своему мужу!

– Несправедливо и жестоко обвинять меня в недоверии к вам, – сказала Лора. – Спросите у Мэриан, не права ли я, желая узнать, к чему обязывает меня подпись, прежде чем подписаться.

– Я не потерплю никаких обращений к мисс Голкомб! – оборвал ее сэр Персиваль. – Мисс Голкомб не имеет к этому никакого отношения.

Пока что я молчала и предпочла бы молчать и дальше. Но Лора повернулась ко мне с таким страдальческим выражением на лице, а поведение ее мужа было настолько несправедливым, что ради нее я решила высказаться.

– Простите, сэр Персиваль, – сказала я, – но, смею думать, я имею некоторое отношение ко всему этому как один из свидетелей. Я считаю возражение Лоры совершенно обоснованным. Что касается меня, я не могу взять на себя ответственность засвидетельствовать ее подпись, прежде чем она не поймет, что за документ она подписывает.

– Хладнокровное заявление, клянусь честью! – крикнул сэр Персиваль. – В следующий раз, когда вы навяжетесь в чей-нибудь дом, мисс Голкомб, советую вам помнить, что хозяину дома не платят за гостеприимство, становясь на сторону его жены в делах, которые вас не касаются!

Я вскочила на ноги, как будто он меня ударил. Если бы я была мужчиной, я сбила бы его с ног и тут же оставила бы его дом, чтобы никогда ни под каким видом больше сюда не возвращаться. Но я была всего только женщиной, и я так горячо любила его жену!

Слава Богу, эта горячая любовь помогла мне сдержаться, и я молча опустилась на стул. Лора поняла, как мне было больно, поняла, как трудно мне было сдержаться. Она подбежала ко мне со слезами на глазах.

– О, Мэриан, – тихо шепнула она, – если бы моя мать была жива, она не смогла бы сделать для меня больше, чем ты!

– Вернитесь и подпишите! – крикнул сэр Персиваль из-за стола.

– Подписаться? – шепнула она мне на ухо. – Я сделаю, как ты скажешь.

– Нет, – отвечала я. – Правда на твоей стороне. Ничего не подписывай, прежде чем не прочитаешь.

– Идите сюда и подписывайтесь! – еще громче и яростнее закричал сэр Персиваль.

Граф, наблюдавший за Лорой и мной с неослабевающим вниманием, вмешался во второй раз.

– Персиваль, – сказал он, – я помню, что нахожусь в присутствии дам. Не забывайте и вы об этом, прошу вас.

Онемев от гнева, сэр Персиваль обернулся к нему. Крепкая рука графа медленно сжала его плечо, и спокойный голос графа тихо повторил:

– Будьте добры, не забывайте и вы об этом.

Они посмотрели друг на друга. Сэр Персиваль медленно высвободил свое плечо, медленно отвел глаза, угрюмо посмотрел на документ, лежавший на столе, и заговорил с видом укрощенного зверя, но совсем не как человек, осознавший свою неправоту.

– Я никого не хотел обидеть, – сказал он. – Но упрямство моей жены вывело бы из терпения и святого. Я сказал ей, что это простая формальность, – чего еще ей нужно? Можете говорить все, что угодно, но долг жены – не противоречить мужу. Я вас спрашиваю в последний раз, леди Глайд: подпишетесь вы или нет?

Лора подошла к столу и снова взяла в руки перо.

– Я подпишу с удовольствием, – сказала она. – Но относитесь ко мне как к разумному человеку. Мне все равно, какая бы жертва от меня ни потребовалась, лишь бы это никому не повредило и не привело ни к чему плохому...

– Кто требует от вас каких-то жертв? – прервал он ее с плохо сдерживаемым раздражением.

– Я хотела сказать, – продолжала она, – что я готова пойти на всевозможные уступки, только бы это не задевало мою честь. Если я не решаюсь поставить свое имя под документом, о котором совершенно не знаю, за что вы так сердитесь на меня? Мне горько, что вы относитесь к щепетильности графа Фоско гораздо снисходительнее, чем к моей.

Злополучный, хотя и вполне естественный намек на необыкновенное влияние, которое имел на него граф Фоско, окончательно вывел из себя сэра Персиваля.

– Щепетильность! – повторил он. – Ваша щепетильность! Вы поздно вспомнили о ней. Мне казалось, что вы покончили с подобными пустяками, когда возвели в добродетель необходимость выйти за меня замуж!

Как только он произнес эти слова, Лора отшвырнула перо, посмотрела на него с выражением, какого я никогда еще не видела на ее лице, и молча отвернулась от него. Ее откровенное горькое презрение к нему было так не похоже на нее, так не в ее характере, что мы все замерли от изумления. В грубых словах ее мужа, очевидно, был какой-то скрытый смысл, понятный ей одной. В них сквозило какое-то страшное оскорбление, непонятное для меня, но след его так ясно отразился на ее лице, что даже посторонний человек заметил бы это.

Граф, не будучи посторонним человеком, увидел все это так же явственно, как и я. Когда я встала, чтобы подойти к Лоре, я услышала, как он еле слышно шепнул сэру Персивалю:

– Вы глупец!

Лора направилась к двери, я последовала за ней, но в это время сэр Персиваль снова заговорил.

– Значит, вы положительно отказываетесь поставить свою подпись? – спросил он Лору упавшим голосом, как человек, осознавший, что зашел слишком далеко.

– После того, что вы сказали, – отвечала она твердо, – я отказываюсь подписываться, прежде чем не прочитаю этот документ от начала до конца... Пойдем, Мэриан, мы оставались здесь слишком долго.

– Одну минуту! – вмешался граф, не давая заговорить сэру Персивалю. – Одну минуту, леди Глайд, умоляю вас!

Лора готова была выйти из комнаты, не обращая на него внимания, но я остановила ее.

– Не делай графа своим врагом! – шепнула я ей. – Поступай как хочешь, только не делай графа своим врагом!

Она послушалась меня. Я закрыла дверь, и мы остановились у порога. Сэр Персиваль сел за стол, облокотившись на пергамент и подперев кулаком голову. Граф, как хозяин положения, каким он бывал всюду и везде, стоял между ним и нами.

– Леди Глайд, – сказал он с мягкостью, которая скорее относилась к нашему злополучному положению, чем к нам самим, – прошу вас простить меня, если я осмелюсь внести одно предложение. Поверьте, что я делаю это только из глубокого уважения и искренней доброжелательности к хозяйке этого дома. – Он резко повернулся к сэру Персивалю. – Разве так уж необходимо, – сказал он, – чтобы эта вещь, на которую вы облокотились, была подписана сегодня?

– Это необходимо, ибо я так задумал и так хочу, – угрюмо отвечал тот. – Но эти соображения совершенно не влияют на леди Глайд, как вы могли заметить.

– Отвечайте прямо: можно отложить это дело до завтра? Да или нет?

– Да, если уж вам так хочется.

– Тогда зачем вы теряете время? Пусть подписи ждут до завтра, пока вы не вернетесь.

Сэр Персиваль хмуро поднял на него глаза.

– Вы говорите со мной тоном, который мне не нравится, – сказал он. – Я не потерплю такого тона ни от кого.

– Я советую вам для вашей же пользы, – отвечал ему граф с улыбкой спокойного презрения. – Подождите немного и дайте подумать леди Глайд. Вы забыли, что двуколка ждет вас у подъезда? Мой тон удивил вас, да? Безусловно! Ибо это тон человека, умеющего держать себя в руках. Разве в свое время я не давал вам хороших советов? Вам и не сосчитать их. Бывал я когда-нибудь не прав? Ручаюсь, что вы не сможете назвать ни одного такого случая. Идите! Отправляйтесь в путь. Дело с подписями может подождать до завтра. Пусть ждет! Вы возобновите разговор об этом, когда вернетесь.

Сэр Персиваль заколебался и посмотрел на часы. Его желание поехать куда-то воскресло при словах графа и, по-видимому, боролось в нем с желанием заполучить подпись Лоры. С минуту он раздумывал, а потом встал со стула.

– Меня легко уговорить, когда мне некогда спорить, – сказал он. – Я последую вашему совету, Фоско, не потому, что я нуждаюсь в ваших советах или верю им, а просто потому, что не хочу дольше задерживаться... – Он помолчал и мрачно взглянул на жену: – Если вы не подпишетесь завтра!.. – Он с грохотом открыл ящик и запер в нем пергамент. Взяв со стола шляпу и перчатки, он шагнул к дверям. Лора и я отшатнулись, чтобы пропустить его. – Запомните: завтра! – сказал он жене и вышел.

Мы подождали, пока он не пройдет через холл и не уедет. Граф подошел к нам, покуда мы стояли у двери.

– Вы только что видели Персиваля с самой худшей стороны, мисс Голкомб, – сказал он. – Как его старый друг, я жалею его, и мне за него стыдно. Как его старый друг, я обещаю вам, что завтра он будет вести себя благопристойнее, чем сегодня.

Пока он говорил это, Лора выразительно пожала мне руку. Любой женщине было бы тяжело, если бы друг ее мужа просил за него прощения, – для нее это тоже было тяжелым испытанием. Я вежливо поблагодарила графа и увела ее. Да! Я поблагодарила его, ибо уже поняла с чувством неизъяснимого унижения и беспомощности, что из-за каприза или с какой-то целью, но он желал, чтобы я оставалась в Блэкуотер-Парке. Я поняла: если граф не поможет мне своим влиянием на сэра Персиваля, мне придется уехать. Только благодаря влиянию этого человека, влиянию, которого я боялась больше всего, я могла быть подле Лоры в эти тягостные для нее минуты. Когда мы вышли в холл, мы услышали грохот колес по гравию – сэр Персиваль умчался.

– Куда он поехал, Мэриан? – шепнула Лора. – Каждая новая его затея наполняет меня каким-то страшным предчувствием. Ты что-нибудь подозреваешь?

После того, что ей пришлось пережить сегодня, мне не хотелось говорить с ней о моих подозрениях.

– Откуда мне знать про его секреты? – отвечала я уклончиво.

– Может быть, домоправительница знает? – настаивала она.

– Конечно, нет, – отвечала я. – Она знает, вероятно, не больше нас.

Лора в раздумье покачала головой.

– Разве ты не слышала от домоправительницы, будто Анну Катерик видели где-то в наших местах? Как ты думаешь, может быть, он поехал ее искать?

– Право, Лора, мне хочется сейчас успокоиться и не думать об этом, а после того, что было сегодня, по-моему, и тебе лучше последовать моему примеру. Пойдем в мою комнату: отдохни и успокойся немного.

Мы сели вместе перед окном, чтобы душистый летний воздух освежил наши лица.

– Мне стыдно смотреть на тебя, Мэриан, после того, что ты сейчас пережила из-за меня, – сказала она. – Дорогая, меня душат слезы, как подумаю об этом! Но я постараюсь загладить его вину перед тобой, я постараюсь!

– Ш-ш! – возразила я. – Не говори так! Что значит моя пустячная обида по сравнению с твоим огорчением?

– Ты слышала, что он сказал мне? – продолжала она взволнованно. – Ты слышала слова, но ты не знаешь их смысла. Ты не знаешь, почему я отшвырнула перо и отвернулась от него. – Она встала и заходила по комнате. – Я многое скрыла от тебя, Мэриан, чтобы не огорчать тебя и не омрачать нашу встречу. Ты не знаешь, как он оскорблял меня. Но ты должна узнать об этом – ведь ты сама слышала, как он говорил со мной сегодня. Ты слышала, с какой насмешкой он отозвался о моей щепетильности, как он сказал, что мне было необходимо выйти за него замуж. – Она снова села, лицо ее вспыхнуло, она сжала руки. – Я не могу сейчас рассказывать тебе об этом, – сказала она. – Я разрыдаюсь, если буду рассказывать. Потом, Мэриан, потом, когда я успокоюсь. У меня болит голова, дорогая, болит, болит... Где твой флакон с нюхательной солью? Давай поговорим о тебе. Из-за тебя я жалею, что не подписалась. Не сделать ли это завтра? Все лучше, чем рисковать разлукой с тобой. Если я откажусь, он обвинит в этом тебя – ведь ты открыто стала на мою сторону. Что нам делать? О, кто бы нам помог и посоветовал! Если бы у нас был преданный друг!.. – Она горько вздохнула. Я поняла по выражению ее лица, что она думала о Хартрайте, поняла это тем более ясно, что и сама думала о нем. Всего через полгода после ее замужества мы уже нуждались в преданной помощи, которую он предложил нам на прощание. Как далека была я тогда от мысли, что эта помощь может нам когда-нибудь понадобиться!

– Мы должны постараться помочь себе сами, – сказала я. – Давай спокойно обсудим этот вопрос, Лора, и постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы прийти к правильному решению.

Сопоставив то, что было известно Лоре о затруднениях ее мужа, с тем, что я услышала из его разговора с поверенным, мы пришли к неизбежному выводу: документ в библиотеке был составлен с целью займа. Подпись Лоры была совершенно необходима сэру Персивалю для достижения этой цели. Но каким путем и откуда он мыслил добыть эти деньги, а также степень личной ответственности Лоры, которую она принимала на себя, подписываясь под документом, не прочитав его содержания, – эти вопросы были за пределами нашего понимания, ибо ни одна из нас не разбиралась в делах и юридических тонкостях. Лично я была убеждена, что документ относился к какой-то весьма сомнительной, мошеннической сделке. К этому заключению я пришла не потому, что сэр Персиваль не пожелал ни прочитать нам текста, ни объяснить содержание документа. Он мог поступить так из-за своей раздражительности и обычного своеволия. Сомнения в его честности возникли у меня, когда я увидела разительную перемену в его поведении и манерах в Блэкуотер-Парке и убедилась в том, что он просто притворялся другим человеком во время своего сватовства в Лиммеридже. Его изысканный такт, его церемонная вежливость, которая так приятно гармонировала со старомодными взглядами мистера Гилмора, его скромная манера держать себя с Лорой, его благодушие со мной, его сдержанность с мистером Фэрли – все было притворством злого, коварного и грубого человека, сбросившего маску, как только он достиг своей цели. Сегодня в библиотеке он, уже не стесняясь, показал нам свое настоящее лицо. Я промолчу о горе, которое это открытие причинило мне из-за Лоры, ибо у меня нет слов выразить это горе. Я только объясняю, почему я решила воспротивиться тому, чтобы она подписывала документ, не ознакомившись предварительно с его содержанием.

При этих обстоятельствах нам оставалось только категорически отказаться ставить свои подписи, приведя для этого достаточно твердые деловые основания, чтобы поколебать решение сэра Персиваля и дать ему понять, что мы, две женщины, разбираемся в законах и деловых обязательствах не хуже, чем он.

После некоторого размышления я решила написать единственному человеку, к которому мы могли обратиться за помощью в нашем безвыходном положении. Это был мистер Кирл, компаньон мистера Гилмора, заменявший нашего старого друга, вынужденного отказаться от дел и уехать из Лондона для поправки здоровья. Я объяснила Лоре, что сам мистер Гилмор рекомендовал мне своего компаньона как человека безупречной честности и выдержки, знающего подробно обо всех ее делах. С полного ее одобрения я сразу же села ему писать.

Я начала с того, что в точности описала мистеру Кирлу наше положение и попросила у него совета, ясного и простого, которому мы могли бы последовать, не боясь совершить какую-либо ошибку. Письмо мое было очень кратким, в нем не было ни ненужных извинений, ни ненужных подробностей.

Я собиралась уже подписывать адрес на конверте, когда Лора напомнила мне об одном обстоятельстве, о котором я не подумала раньше.

– Но каким образом мы получим ответ вовремя? – спросила она. – Твое письмо придет в Лондон завтра утром, а ответ мы получим послезавтра.

Получить ответ вовремя мы могли только в том случае, если поверенный пошлет нам свое письмо со специальным посыльным. Я объяснила все это в приписке и попросила, чтобы поверенный отправил к нам посыльного с одиннадцатичасовым утренним поездом. Таким образом, он мог быть завтра в Блэкуотер-Парке самое позднее к двум часам пополудни. Посыльный должен был отдать письмо лично мне в руки, ни в коем случае никому другому, и не вступать в лишние разговоры ни с кем из посторонних.

– Предположим, сэр Персиваль приедет завтра до двух часов, – сказала я Лоре. – Поэтому тебе лучше уйти с утра из дому с работой или с книгой и не появляться, пока посыльный не приедет. Я буду ждать его здесь, чтобы не произошло никаких недоразумений. Если мы примем все эти предосторожности, я надеюсь, нас не застигнут врасплох. А теперь пойдем вниз, в гостиную. Мы можем вызвать ненужные подозрения, если долго задержимся здесь.

– Подозрения? – повторила она. – Чьи подозрения, когда сэр Персиваль уехал? Ты говоришь о графе Фоско?

– Может быть, Лора.

– Он начинает тебе так же сильно не нравиться, как и мне, Мэриан.

– Нет, «не нравиться» – это не то слово. В этом слове всегда есть какая-то доля пренебрежения. Я отнюдь не испытываю пренебрежения к графу Фоско.

– Ты не боишься его, ведь нет?

– Может быть, и боюсь – немножко.

– Боишься его, после того как он заступился за нас сегодня!

– Да. Я боюсь его заступничества больше, чем гнева сэра Персиваля. Вспомни, что я тебе сказала в библиотеке, Лора. Поступай как хочешь, только не делай графа своим врагом!

Мы спустились вниз. Лора вошла в гостиную, а я направилась с письмом к почтовой сумке, висевшей в холле на стене у входных дверей.

Наружная дверь была открыта, мне пришлось пройти мимо нее. Граф Фоско и его жена стояли на ступеньках подъезда лицом ко мне и о чем-то разговаривали.

Графиня поспешно вошла в холл и попросила меня уделить ей несколько минут для конфиденциального разговора. Несколько удивленная подобной просьбой со стороны такой особы, я опустила в сумку свое письмо и ответила, что я к ее услугам. Она с непривычной задушевностью взяла меня под руку и, вместо того чтобы войти со мной в одну из пустых комнат, повела меня к газону, окружавшему водоем. Когда мы проходили мимо графа, стоявшего на ступеньках, он с улыбкой отвесил нам поклон и сразу же вошел в холл, захлопнув за собой двери.

Графиня ласково водила меня вокруг водоема. Я ожидала от нее какого-нибудь необыкновенного сообщения. Но конфиденции мадам Фоско сводились всего только к выражению ее симпатии ко мне в связи с тем, что произошло в библиотеке. Муж рассказал ей обо всем, а также о наглой выходке сэра Персиваля. Она так расстроилась и огорчилась из-за меня и Лоры, что решила, если что-либо подобное повторится, высказать сэру Персивалю свое возмущение и покинуть его дом. Граф одобрил ее решение, а теперь она надеялась получить и мое одобрение.

Все это показалось мне чрезвычайно странным со стороны такой замкнутой и ледяной дамы, как графиня Фоско, особенно после тех резкостей, которыми мы обменялись утром в беседке. Но конечно, следовало отнестись вежливо и по-дружески к этому проявлению симпатии с ее стороны, тем более что она была старше меня. Поэтому я отвечала графине в ее тоне и, думая, что мы уже все сказали друг другу, хотела вернуться домой.

Но мадам Фоско, видимо, не желала расставаться со мной и, к моему удивлению, продолжала свои излияния. Будучи до этих пор самой молчаливой из женщин, она докучала мне теперь подробностями о своей замужней жизни, об отношениях сэра Персиваля к Лоре, о своем личном счастье, о поведении покойного мистера Фэрли в деле с завещанием и о тысяче разных разностей, пока не утомила меня вконец, задержав меня на полчаса или больше. Заметила ли она, что сильно надоела мне своими разговорами, или нет, не знаю, но она вдруг умолкла столь же неожиданно, как и разговорилась, посмотрела на входную дверь, мгновенно оледенела и выпустила мою руку прежде, чем я сама сумела от нее высвободиться.

Открыв двери и войдя в холл, я столкнулась нос к носу с графом. Он как раз опускал какое-то письмо в почтовую сумку.

Захлопнув сумку, он обратился ко мне с вопросом, где мадам Фоско. Я сказала ему. Он сейчас же вышел из дома, чтобы присоединиться к своей супруге. Когда он говорил со мной, он выглядел таким необычно сдержанным и подавленным, что я невольно обернулась и посмотрела ему вслед: он был или нездоров, или не в духе.

Почему я тут же подошла к почтовой сумке, вынула из нее мое письмо и со смутным подозрением осмотрела его, почему я решила, что конверт следует запечатать печатью для большей сохранности, я объяснить не сумею. Как известно, женщины часто действуют под влиянием импульса, который они сами не могут объяснить. Вот это самое, очевидно, произошло и со мной.

Как бы там ни было, поднявшись к себе и приготовившись ставить печать, я поздравила себя с тем, что повиновалась этому импульсу: конверт совсем расклеился; только я дотронулась до него, как он раскрылся. Может быть, я забыла его заклеить? Может быть, клей был плохой?

А может быть... нет! Я гоню от себя мысль, которая пришла мне в голову. Мне противно думать об этом, мне не хочется видеть того, что и так ясно, как божий день.

Я с трепетом жду завтрашнего дня. Все зависит от моего самообладания и благоразумия. О двух предосторожностях я, во всяком случае, не забуду: надо быть как можно приветливее с графом и быть особенно начеку, когда посыльный мистера Кирла приедет сюда с ответом.

V

Когда в обеденный час мы снова собрались вместе, граф Фоско был в своем обычном превосходном настроении. Он всячески старался развлечь и позабавить нас, как бы желая изгладить из нашей памяти все, что произошло днем в библиотеке. Яркие описания его дорожных приключений; забавные анекдоты о знаменитостях, с которыми он встречался на континенте; оригинальные размышления об обычаях и нравах народностей Европы на основе различных примеров, почерпнутых из его собственных наблюдений; комичные признания в своих молодых безумствах и невинных проказах, когда он был законодателем мод в одном захолустном итальянском городишке и писал нелепые романы наподобие французских бульварных романов для второсортной газеты, – все это лилось нескончаемым, искрометным потоком с его уст, возбуждая наш интерес и любопытство. Он говорил обо всем очень откровенно, но в то же время так деликатно и тонко, что Лора и я слушали его с неослабевающим вниманием и, как это ни непоследовательно, почти с таким же восхищением, как сама мадам Фоско. Женщины могут устоять перед любовью мужчины, перед его славой, перед его красивой внешностью, перед его богатством, но они не в силах устоять перед его красноречием, если только оно обращено к ним.

После обеда, когда прекрасное впечатление, которое он произвел на нас, не успело еще остыть, граф скромно удалился почитать в библиотеку.

Лора предложила пройтись по саду, чтобы закончить наш вечер прогулкой. Необходимо было из вежливости предложить мадам Фоско пойти с нами, но, по-видимому, заранее получив приказ, она отказалась от нашего приглашения.

– Граф, наверно, захочет покурить, – заметила она в объяснение, – никто не может угодить ему, кроме меня. Он любит, когда я сама делаю ему пахитоски.

Ее холодные голубые глаза даже потеплели при этом. Она, кажется, и вправду гордится, что ей дозволено священнодействовать, поставляя своему повелителю отдохновительное курево!

Мы с Лорой отправились на прогулку вдвоем. Вечер был душный и мглистый. В воздухе было предчувствие грозы; цветы в саду поникли, почва потрескалась от жары, росы не было. В прогалинах меж деревьями запад пылал бледно-желтым заревом, солнце садилось, еле видное во мгле. Наверно, ночью будет дождь.

– В какую сторону мы направимся? – спросила я.

– К озеру, Мэриан, если хочешь, – ответила она.

– Ты, кажется, очень полюбила это угрюмое озеро, непонятно за что.

– Нет, не озеро, но весь ландшафт вокруг него. Здесь, в поместье, лишь песок, вереск и сосны напоминают мне Лиммеридж. Но если ты предпочитаешь не ходить на озеро, пойдем еще куда-нибудь.

– У меня нет любимых прогулок в Блэкуотер-Парке, моя дорогая. Мне все равно. Все мне кажется здесь одинаковым. Пойдем к озеру, может быть, там, на открытом месте, будет прохладнее, чем здесь.

Мы в молчании прошли через сумрачный парк. Душный вечер удручал нас обеих, и когда мы дошли до беседки, мы были рады посидеть там и отдохнуть.

Над озером низко навис белесый туман. Густая коричневая полоса деревьев на противоположном берегу казалась карликовым лесом, висящим в воздухе. Отлогий песчаный берег, спускавшийся вниз, таинственно терялся в тумане. Стояла гробовая тишина. Ни шороха листьев, ни птичьего вскрика в лесу, ни плеска, ни звука над невидимым озером. Даже лягушки не квакали сегодня вечером.

– Как пустынно и мрачно вокруг! – сказала Лора. – Зато здесь никто нас не увидит и не услышит.

Она говорила тихо и смотрела задумчиво вдаль на песок и туман. Я видела, что Лора слишком поглощена своими мыслями, чтобы воспринимать мрачность окружающего, но оно подавляло меня, как тяжкое предчувствие.

– Я обещала рассказать тебе всю правду, Мэриан, о моей замужней жизни, вместо того чтобы предоставлять тебе строить о ней догадки, – начала она. – Я таилась от тебя первый и, поверь мне, последний раз в жизни. Ты знаешь, что я молчала ради тебя и, пожалуй, немного и ради себя самой. Женщине тяжело признаться, что человек, которому она отдала всю свою жизнь, совсем не ценит этот дар. Если бы ты была замужем, Мэриан, и особенно если бы ты была счастлива замужем, ты поняла бы меня еще лучше. Но у тебя нет мужа, и, как бы добра и преданна ты ни была, многое останется для тебя непонятным...

Что я могла ей ответить? Я могла только взять ее за руку и вложить в мой взгляд всю любовь, которую я к ней чувствовала.

– Как часто, – продолжала она, – я слышала, как ты смеялась над тем, что ты называла своей бедностью! Как часто ты насмешливо поздравляла меня с моим богатством! О, Мэриан, никогда больше не смейся над этим! Благословляй судьбу за то, что ты бедна, – благодаря этому ты хозяйка собственной жизни, это спасло тебя от горя, которое выпало мне на долю.

Какое грустное признание, какая жестокая правда! Достаточно было мне прожить всего несколько дней в Блэкуотер-Парке, чтобы понять – как понял бы это и любой человек, – почему ее муж женился на ней.

– Я не буду огорчать тебя, рассказывая о том, как быстро начались мои горести и испытания, – я не хочу, чтобы ты знала, какими они были. Пусть все это останется только в моей памяти. Если я расскажу тебе, как он отнесся к моей первой и последней попытке объясниться с ним, ты поймешь, как он обращался со мной все это время, поймешь, как если бы я тебе все подробно рассказала. Однажды в Риме мы поехали к гробнице Цецилии Мэтелла. Небо было безоблачным и сияющим, древние руины были так прекрасны! Вспомнив, что в незапамятные времена эта гробница была воздвигнута мужем Цецилии Мэтелла в память горячо любимой им жены, мне от всего сердца захотелось завоевать любовь моего мужа. «Вы поставили бы такой памятник для меня, Персиваль? – спросила я его. – До того как мы поженились, вы говорили, что так горячо любите меня, но с тех пор...» Я не могла продолжать. Он даже не посмотрел на меня, Мэриан! Я опустила вуаль, чтобы он не увидел моих слез. Я думала, что он не заметил их, но это было не так. Он сказал: «Поедем отсюда», – и засмеялся, подсаживая меня в седло. Потом он сам вскочил на коня и снова засмеялся, когда мы отъехали. «Если я воздвигну вам памятник, это будет сделано на ваши собственные деньги, – сказал он. – Интересно, была ли эта Цецилия Мэтелла богата и на ее ли средства он был построен?» Я не ответила – я не могла говорить от слез. «Ах вы, белокурые женщины, всегда дуетесь! – сказал он. – Чего вы хотите? Комплиментов и нежностей? Что ж! Я в хорошем настроении сегодня. Считайте, что я уже наговорил вам кучу комплиментов и нежностей!» Когда мужчины говорят нам грубости, они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Если бы я продолжала плакать, мне было бы легче, но его явное презрение высушило мои слезы и ожесточило мое сердце. С той поры, Мэриан, я перестала гнать от себя мысли об Уолтере Хартрайте. Я утешалась воспоминаниями о тех счастливых днях, когда мы с ним втайне горячо любили друг друга, и мне делалось легче на душе. В чем еще я могла искать утешения? Если бы мы с тобой были вместе, может быть, ты помогла бы мне. Я знаю, что это нехорошо, дорогая. Но скажи мне: разве я виновата?

Мне пришлось спрятать от нее лицо.

– Не спрашивай меня! – сказала я. – Разве я страдала, как ты? Разве я имею право осуждать тебя?

– Я стала думать о нем, – продолжала она, понижая голос и придвигаясь ко мне. – Я думала о нем, когда Персиваль оставлял меня по вечерам одну и проводил время со своими друзьями. Я мечтала, что, если бы Бог благословил меня бедностью, я стала бы женой Уолтера. Я представляла себе, как я жду его домой с работы, как люблю его и все для него делаю и за это люблю его еще горячее. Я видела, будто наяву, как он приходит домой усталый, а я снимаю с него пальто и шляпу и готовлю для него, Мэриан, и ему нравится, что для него я научилась готовить и хозяйничать. О, как я надеюсь, что он не так одинок и несчастен, как я! Что он не думает обо мне все время, как это делаю я! – Когда она произносила эти печальные слова, в голосе ее зазвучала забытая нежность, и прошлая девическая красота овеяла ее лицо. Глаза ее с такой любовью смотрели на мрачный, пустынный, зловещий ландшафт, расстилавшийся перед нами, будто видели родные холмы Камберленда за мглистой и грозной далью.

– Не говори больше об Уолтере! – сказала я, как только смогла говорить. – О, Лора, не мучай сейчас нас обеих воспоминаниями о нем!

Она очнулась и посмотрела на меня с нежностью:

– Чтобы не огорчать тебя, я готова никогда больше не произносить его имени.

– Подумай о себе, – просила я, – я говорю это ради тебя. Если бы твой муж услышал...

– Это не удивило бы его. – Она произнесла эти странные слова с усталым безразличием. Перемена, происшедшая в ней, потрясла меня не менее, чем сам ответ.

– Не удивило бы его! – повторила я. – Лора, что ты говоришь? Ты пугаешь меня!

– Это правда. Об этом я и хотела сказать тебе сегодня, когда мы были в твоей комнате. Когда я обо всем рассказала ему в Лиммеридже, я скрыла от него только одно – и ты сама сказала мне, что это не грех. Я скрыла от него имя – и он узнал его.

Я слушала ее молча, не в силах говорить. Последняя надежда на ее счастье, которая еще теплилась во мне, погасла.

– Это случилось в Риме, – продолжала она устало и равнодушно. – Мы были на вечере у друзей Персиваля, у четы Меркленд. Она славилась как прекрасная художница, и некоторые из гостей просили ее показать рисунки. Мы все любовались ими, но к моему отзыву она отнеслась с особенным вниманием. «Вы, конечно, сами рисуете?» – спросила она. «Когда-то я немного рисовала, – ответила я, – но больше не занимаюсь этим». «Если вы когда-то рисовали, – сказала она, – в один прекрасный день вы снова вернетесь к этому занятию, поэтому разрешите порекомендовать вам учителя». Я промолчала – ты понимаешь почему, Мэриан, – и попыталась перевести разговор на другую тему. Но миссис Меркленд продолжала: «У меня были разные учителя, но лучшим из них, самым способным и внимательным был некто Хартрайт. Если вы снова начнете рисовать, попробуйте брать у него уроки. Он скромный, очень воспитанный молодой человек – я уверена, что он вам понравится». Подумай, Мэриан, она говорила со мной в присутствии большого общества, при посторонних людях, приглашенных на прием в честь новобрачных! Я сделала все, чтобы скрыть свое волнение, – ничего не ответила ей и стала пристально рассматривать рисунки. Когда наконец я осмелилась поднять глаза, мой муж смотрел на меня, взгляды наши встретились. Я поняла, что мое лицо выдало меня. «Насчет мистера Хартрайта мы решим, когда вернемся в Англию, миссис Меркленд, – сказал он. – Я согласен с вами, я уверен, что он понравится леди Глайд». Он так подчеркнул свои слова, что щеки мои вспыхнули, а сердце так забилось, что мне стало больно дышать. Ничего больше не было сказано. Мы уехали рано. По дороге в отель он молчал. Он помог мне выйти из коляски и проводил меня наверх, как обычно. Но как только мы вошли в гостиную, он запер дверь, толкнул меня в кресло и встал передо мной, держа меня за плечи. «С того самого утра в Лиммеридже, когда вы дерзко осмелились во всем мне признаться, – сказал он, – мне было интересно, кто этот человек. Сегодня я прочитал его имя на вашем лице. Это ваш учитель рисования Уолтер Хартрайт. Вы будете каяться в этом – и он тоже – до конца ваших дней. Теперь идите спать, пусть он приснится вам, если вам нравится, – с рубцами от моего хлыста!» И с тех пор, как только он на меня рассердится, он с угрозами издевается над моим признанием, которое я ему сделала в твоем присутствии. Мне нечем противодействовать тому позорному толкованию, которое он придает моей исповеди. Я не могу ни заставить его поверить мне, ни заставить его замолчать. Ты удивилась, когда он сказал сегодня, что я вышла за него замуж по необходимости. В следующий раз, когда он, рассердившись на что-нибудь, повторит эти слова, ты уже не удивишься... О, Мэриан, не надо! Ты делаешь мне больно!

Я сжимала ее в объятиях. Горькое, мучительное чувство раскаяния переполняло меня. Да, раскаяния! Бледное от отчаяния лицо Уолтера, когда мои жестокие слова пронзили его сердце там, в летнем домике в Лиммеридже, встало передо мной с немым, нестерпимым укором. Моя рука указала путь, который увел человека, любимого моей сестрой, от его родины, от его друзей. Между этими юными сердцами встала я, чтобы навеки разлучить их. Жизнь их была разбита и свидетельствовала о моем злодеянии.

И я совершила это злодеяние для сэра Персиваля Глайда. Для сэра Персиваля Глайда...

Ее голос смутно доносился до меня. Я понимала, что она меня утешает – меня, которая не заслужила ничего, кроме ее осуждающего молчания!

Я не знаю, сколько времени прошло, пока наконец я смогла подавить свое горе и смятение. Я пришла в себя от ее поцелуя и поняла, что смотрю прямо перед собой, на озеро.

– Уже поздно! – услышала я ее шепот. – В парке будет совсем темно. – Она потрясла меня за руку и повторила: – Мэриан! В парке будет темно!

– Еще минуту, – сказала я, – побудем здесь еще минуту, я хочу успокоиться.

Мне не хотелось, чтобы она видела выражение моих глаз – я смотрела прямо перед собой.

Было поздно. Темная полоса деревьев вдалеке растаяла в сгустившихся сумерках и казалась какой-то неясной дымкой. Туман, окутавший озеро, разросся и неслышно подкрадывался к нам. Стояла по-прежнему глубокая тишина, но она уже не пугала – в ней была таинственность и величавость.

– Мы далеко от дома, – шепнула она, – давай вернемся. – Она внезапно умолкла и, отвернувшись от меня, устремила глаза на вход в беседку. – Мэриан! – дрожа от испуга, сказала она. – Ты ничего не видишь? Смотри!

– Куда?

– Вон там, внизу!

Я посмотрела туда, куда она указывала рукой, и тоже увидела: выделяясь смутным очертанием на фоне тумана, вдали двигалась какая-то фигура. Она остановилась, подождала и медленно прошла в белом облаке, пока совсем не слилась с туманом и не исчезла.

Обе мы были взволнованы и измучены всем, что случилось за сегодняшний день. Прошло несколько минут, прежде чем Лора отважилась войти в парк, а я – отвести ее домой.

– Кто это был – мужчина или женщина? – спросила она тихо, когда наконец мы вошли в сырую, прохладную аллею.

– Не знаю.

– А как ты думаешь?

– По-моему, это была женщина.

– Мне показалось, что это мужчина в длинном плаще.

– Возможно, это был мужчина. В этом неясном освещении трудно было разглядеть.

– Постой, Мэриан! Мне страшно – я не вижу тропинки. А что, если эта фигура идет за нами?

– Не думаю, Лора. Право, бояться совершенно нечего. Деревня находится неподалеку от берега, все свободно могут гулять там и днем и ночью. Странно, что мы до сих пор никого не видели на озере.

Мы шли через парк. Было очень темно – так темно, что мы с трудом различали дорогу. Я взяла Лору за руку, и мы пошли еще быстрее.

Мы прошли уже половину пути, как вдруг она остановилась и удержала меня за руку. Она прислушалась.

– Ш-ш... – шепнула она. – Кто-то идет за нами.

– Это шуршат сухие листья, – сказала я, чтобы ее успокоить, – или ветка упала с дерева.

– Но сейчас лето, Мэриан, а ветра нет и в помине. Слушай!

И я услышала тоже – чьи-то легкие шаги приближались к нам.

– Пусть это будет кто угодно, – сказала я, – пойдем дальше. Через минуту мы будем уже совсем близко от дома, и, если что-нибудь случится, нас услышат.

Мы пошли вперед так быстро, что Лора совсем задохнулась, когда мы вышли из парка. Впереди мы уже видели освещенные окна дома. Я остановилась, чтобы дать ей отдышаться. Только мы хотели было двинуться дальше, как она снова остановилась и сделала мне знак прислушаться. Чей-то глубокий вздох долетел до нас из-за темной, сумрачной гущи деревьев.

– Кто там? – окликнула я.

Никто не отозвался.

– Кто там? – повторила я.

Стояла тишина, и вдруг мы снова услышали чьи-то шаги – они удалялись от нас в темноту все дальше, дальше, пока совсем не затихли вдали.

Мы поспешили выйти на открытую лужайку, быстро пересекли ее и, не сказав больше ни слова друг другу, подошли к дому. В холле при свете лампы Лора, вся бледная, подняла на меня испуганные глаза.

– Я чуть не умерла от страха! – сказала она. – Кто бы это мог быть?

– Мы попробуем разгадать это завтра, – отвечала я, – а пока никому не говори об этом.

– Почему?

– Потому что молчание безопаснее, и в этом доме лучше молчать.

Я сейчас же отослала Лору наверх, подождала с минуту, сняла шляпу, пригладила волосы и отправилась на разведку. Сначала я пошла в библиотеку под тем предлогом, что хочу взять какую-нибудь книгу.

Граф сидел в самом огромном кресле в доме, мирно курил и читал. Он положил ноги на диван, снял с себя галстук, ворот его рубашки был расстегнут. На пуфике подле него, как послушная девочка, сидела мадам Фоско, скручивая его пахитоски. С первого же взгляда я поняла, что вечером ни муж, ни жена никуда не выходили из дома.

При моем появлении граф Фоско со смущенной любезностью встал и начал повязывать галстук.

– Прошу вас, не тревожьтесь, – сказала я, – я пришла сюда только за книгой.

– Все мужчины моих размеров несчастны, ибо страдают от жары, – сказал граф, величественно обмахиваясь огромным зеленым веером, – мне хотелось бы поменяться местами с моей превосходной женой – она холодна в эту минуту, как рыба там, в водоеме.

Графиня разрешила себе растаять от удовольствия при этом своеобразном комплименте своего супруга.

– Мне никогда не бывает жарко, мисс Голкомб, – заметила она скромно, с видом женщины, признающейся в своих особых талантах.

– Вы с леди Глайд гуляли сегодня вечером? – спросил граф, пока я для отвода глаз брала с полки книгу.

– Да, мы пошли немного освежиться.

– Разрешите спросить, куда вы ходили?

– К озеру – до самой беседки.

– Э? До самой беседки?

При других обстоятельствах, возможно, я сочла бы его любопытство назойливым, но сейчас оно было лишним доказательством того, что ни он, ни его жена не имели никакого отношения к таинственному явлению на озере.

– Никаких новых приключений, надеюсь? – продолжал он. – Никаких больше находок вроде раненой собаки?

Он устремил на меня свои бездонные серые глаза – их холодный стальной блеск всегда принуждает меня смотреть на него и, когда я смотрю, всегда меня смущает. В такие минуты во мне растет неотвратимое убеждение, что он читает мои мысли. Я ощутила это и сейчас.

– Нет, – сказала я коротко, – ни приключений, ни находок. – Я попыталась отвести от него глаза и уйти. Как это ни странно, мне, пожалуй, не удалось бы осуществить мою попытку, если бы мадам Фоско не помогла мне, заставив его посмотреть в свою сторону.

– Граф, мисс Голкомб стоит! – сказала она.

Он отвернулся, чтобы подать мне стул, а я ухватилась за этот предлог, чтобы поблагодарить его, извиниться и выскользнуть вон.

Час спустя, когда горничная Лоры пришла в спальню помочь молодой леди раздеться, я пожаловалась на ночную духоту, чтобы разузнать, где провели слуги вечер.

– Вы, конечно, измучились внизу от жары? – спросила я.

– Нет, мисс, – сказала девушка, – мы ее не почувствовали.

– Вы все, наверно, ходили в парк?

– Кое-кто из нас собрался пойти, мисс, но кухарка сказала, что посидит во дворе – там прохладно, и мы все решили вынести туда стулья и просидели там весь вечер.

Оставалось разузнать, где была вечером домоправительница.

– Миссис Майклсон легла уже спать? – осведомилась я.

– Вряд ли, мисс, – отвечала, улыбаясь, девушка. – Она, пожалуй, встает сейчас, а не ложится спать.

– Почему? Что вы хотите сказать? Разве миссис Майклсон спала днем?

– Нет, мисс, не совсем так. Она весь вечер проспала у себя в комнате на кушетке.

То, что я своими глазами видела в библиотеке, и то, что слышала сейчас от горничной, вело к неизбежному заключению. Ни мадам Фоско, ни ее муж, ни кто-либо из прислуги не ходил на озеро. Фигура, которую мы там видели, была фигурой какого-то постороннего человека. Шаги, которые мы слышали в лесу, не принадлежали никому из домашних. Кто же это был? Строить догадки бесполезно. Я даже не знаю, была ли фигура женской или мужской. По-моему, это была женщина.

VI

18 июня.

Угрызения совести, замучившие меня вечером после рассказа Лоры, вернулись в безмолвии ночи и не дали мне заснуть.

Я зажгла свечу и стала перечитывать мои старые дневники, чтобы проверить, в какой мере я виновата в роковом замужестве Лоры и как мне надлежало поступить, чтобы спасти ее от этого брака. Результат немного облегчил мою совесть. Я убедилась, что, как бы слепо и неразумно я тогда ни действовала, мной руководило только желание ее блага. Обычно слезы не приносят мне облегчения, но на этот раз было не так. Я выплакалась, и мне стало немного легче. Утром я встала с твердо принятым решением, со спокойными мыслями. Что бы ни сказал мне впредь сэр Персиваль, я никогда больше не рассержусь на него, никогда не позабуду, что остаюсь здесь, несмотря на обиды, угрозы и оскорбления, только для того, чтобы быть подле Лоры.

Утром нам не пришлось заниматься отгадыванием, чью фигуру мы видели на озере и чьи шаги слышали в парке, из-за маленькой неприятности, сильно огорчившей Лору. Она потеряла брошку, которую я подарила ей на память накануне ее свадьбы. Брошка была на ней вчера вечером, поэтому мы предполагали, что Лора потеряла ее либо в беседке, либо на обратном пути домой. Слуги искали брошь повсюду, но нигде не нашли. Лора отправилась искать ее сама. Найдет она ее или нет, но это великолепный предлог для отсутствия Лоры, если сэр Персиваль вернется раньше, чем приедет посыльный с письмом от компаньона мистера Гилмора.

Пробило час дня. Что лучше – ждать посыльного здесь или незаметно выскользнуть из дома и подождать его за воротами? В доме я никому не доверяю, поэтому решила осуществить второй план. Граф, на мое счастье, находится в столовой. Когда десять минут назад я бежала наверх по лестнице, я слышала из-за двери, как он дрессирует своих канареек.

– Летите сюда, на мой мизинчик, мои пре-прелестные! Вылетайте из клетки! Ну, наверх! Раз, два, три – вверх! Три, два, раз – вниз! Раз, два, три – чирик-чик-чик!

Канарейки восторженно пели хором, а граф свистел и чирикал в ответ, будто и сам был птицей! Через открытую дверь моей комнаты до меня доносятся их пронзительное пение и свист. Сейчас как раз время убежать, чтобы никто меня не заметил.

4 часа.

С тех пор как часа три назад я сделала свою последнюю запись, в Блэкуотер-Парке все потекло по новому руслу. Не знаю, к лучшему или худшему, и боюсь над этим задумываться.

Придется вернуться к тому, на чем я остановилась, иначе я совсем запутаюсь.

Решив ждать посыльного за воротами, я пошла вниз. На лестнице мне никто не повстречался. В холле я услышала, что граф все еще дрессирует своих канареек. Но, пересекая лужайку перед домом, я поравнялась с мадам Фоско, совершавшей свою любимую прогулку вокруг водоема. Сразу же замедлив шаги, чтобы она не заметила, как я тороплюсь, я из предосторожности спросила ее, не собирается ли она идти гулять. Улыбнувшись мне самым приветливым образом, она сказала, что предпочитает не удаляться от дома, любезно кивнула мне и пошла домой. Я оглянулась и, увидев, что она закрыла за собой дверь, быстро прошла через конюшенный двор и очутилась за калиткой. Через четверть часа я была у ворот, за домиком привратника.

Аллея передо мной поворачивала сначала налево, потом шла все прямо, затем круто сворачивала направо, на большую дорогу. Между этими двумя поворотами, скрытыми и от домика привратника и от шоссе, ведущего на станцию, я стала прохаживаться взад и вперед в нетерпеливом ожидании. По обеим сторонам тянулась высокая изгородь. Минут двадцать я никого не видела и не слышала. Наконец раздался стук колес, и навстречу мне выехала карета со станции. Я сделала кучеру знак. Карета остановилась, и из окна высунулся пожилой человек почтенного вида.

– Простите меня, прошу вас, – сказала я, – но вы, наверно, едете в Блэкуотер-Парк?

– Да, мэм.

– С письмом для кого-то?

– С письмом для мисс Голкомб, мэм.

– Я мисс Голкомб. Вы можете отдать мне письмо.

Посыльный приложился к шляпе, вышел из кареты и подал мне письмо.

Я сразу же распечатала его и прочитала. Я перепишу его в дневник, а затем из предосторожности уничтожу оригинал.

«Уважаемая леди, Ваше письмо, полученное мной сегодня утром, сильно встревожило меня. Постараюсь ответить на него как можно короче и яснее.

Внимательно рассмотрев Ваше заявление, я, зная положение дел леди Глайд по брачному контракту, пришел к выводу, о котором весьма сожалею: сэр Персиваль Глайд намеревается сделать заем из основного капитала леди Глайд (иными словами, заем из двадцати тысяч фунтов, ей принадлежащих), заставив ее стать участницей этой сделки, что является не чем иным, как вопиющим злоупотреблением ее доверием. В том случае, если леди Глайд захочет опротестовать этот заем, подпись ее будет свидетельствовать о том, что этот заем был сделан с ее ведома и согласия. Всякие другие предположения по поводу сделки, для которой требовалась бы подпись леди Глайд, исключаются.

Если леди Глайд подпишет вышеуказанный документ, ее поверенные будут обязаны выдать деньги сэру Персивалю Глайду из основного ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Если сэр Персиваль Глайд не вернет обратно занятую сумму, капитал леди Глайд уменьшится в соответствии с одолженной ею суммой. В случае, если у леди Глайд будут дети, их наследство уменьшится на такую же сумму. Короче говоря, эта сделка, если только леди Глайд не уверена в противном, может считаться мошенничеством в отношении ее будущих детей.

Ввиду всего этого я рекомендую леди Глайд не подписывать документ на том основании, что сначала она хочет представить его на одобрение поверенному ее семьи, то есть мне, ввиду отсутствия моего компаньона, мистера Гилмора. Против этого не может быть никаких возражений, так как, если сделка вполне честная и не ущемляет самым серьезным образом интересов леди Глайд, я, конечно, дам свое согласие на ее подпись. Примите уверения, что в случае надобности я готов оказать Вам всяческую помощь. Остаюсь Вашим преданным слугой.

Уильям Кирл».

Я с благодарностью прочитала его разумное и любезное письмо. Оно подсказывало Лоре, как уклониться от подписи, и объясняло нам обеим назначение самого документа.

Пока я читала письмо, посыльный стоял подле меня, ожидая дальнейших моих указаний.

– Передайте, пожалуйста, что я все поняла и очень благодарна мистеру Кирлу, – сказала я. – Другого ответа не требуется.

Как раз в ту минуту, когда я произнесла эти слова, держа в руках распечатанное письмо, граф Фоско свернул с шоссе и вырос передо мной словно из-под земли.

Его внезапное появление здесь, где я никак не ожидала его увидеть, ошеломило меня. Посыльный попрощался со мной и сел в карету. Я ничего больше не сказала ему и в растерянности даже не ответила на его поклон. Я застыла на месте, убедившись, что хитрость моя обнаружена – и кем же? Самим графом Фоско!

– Вы возвращаетесь домой, мисс Голкомб? – спросил он, не выказывая со своей стороны ни малейшего удивления и даже не взглянув на отъезжающую карету.

Я собралась с силами и утвердительно кивнула в ответ.

– Я тоже иду домой, – сказал он. – Не откажите мне в удовольствии сопровождать вас. Возьмите меня под руку, прошу вас. Вы, кажется, очень удивились при виде меня?

Я взяла его под руку. Я снова с предельной ясностью поняла, что лучше пойти на любые жертвы, чем нажить себе врага в лице этого человека.

– Вы, кажется, удивились при виде меня? – повторил он спокойным зловещим тоном.

– Мне думалось, вы в столовой с вашими канарейками, граф, – отвечала я, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее.

– Так оно и было. Но мои маленькие пернатые дети похожи на всех остальных детей, дорогая леди. Они бывают иногда непослушными, как, например, сегодня утром. Когда я водворял их обратно в клетку, вошла моя жена и сказала, что вы отправились гулять одна. Вы сами сказали ей об этом?

– Конечно.

– Что же, мисс Голкомб, искушение сопровождать вас было слишком сильным, чтобы я мог ему противиться. В моем возрасте можно уже признаваться в таких вещах, не так ли? Я схватил шляпу и отправился предлагать вам себя в провожатые. Лучше такой провожатый, как старый толстяк Фоско, чем никакой. Я пошел не в том направлении, в отчаянии вернулся обратно и наконец достиг (можно так выразиться?) вершины своих желаний!

Пересыпая свою речь комплиментами, он продолжал ораторствовать. Мне оставалось только молчать и делать вид, что я вполне спокойна. Ни разу он даже отдаленно не намекнул на карету на дороге и письмо, которое я продолжала держать в руке. Эта многозначительная деликатность убедила меня, что он самым бесчестным путем разузнал о моем обращении к поверенному и теперь, убедившись, что я получила ответ, считал свою миссию выполненной и старался усыпить мои подозрения, которые, как он понимал, должны были у меня зародиться. У меня достало ума не делать попыток обмануть его фальшивыми объяснениями, но я была слишком женщиной, чтобы не чувствовать, как постыдно идти об руку с ним!

На лужайке перед домом мы увидели, как двуколка отъезжает к каретнику. Сэр Персиваль только что вернулся. Он встретил нас у подъезда. Каковы бы ни были результаты его поездки, они не смягчили его дикого нрава.

– Ну вот, двое вернулись! – сказал он угрюмо. – Почему в доме никого нет? Где леди Глайд?

Я сказала ему, что Лора потеряла брошку и ищет ее в парке.

– Так или иначе, – мрачно проворчал он, – советую ей не забывать, что я жду ее днем в библиотеке. Через полчаса я желаю видеть ее!

Я высвободила свою руку и медленно поднялась на ступеньки. Граф удостоил меня одним из своих великолепных поклонов и весело обратился к грозному хозяину дома.

– Ну как, Персиваль, – сказал он, – ваша поездка была приятной? Что, красотка Рыжая Молли сильно устала с дороги?

– К черту Рыжую Молли и поездку тоже! Я хочу завтракать.

– А я хочу сначала поговорить с вами, – ответствовал граф. – Пятиминутный разговор, друг мой, здесь, на лужайке.

– О чем?

– О делах, которые касаются вас.

Я медлила в холле, слушая эти вопросы и ответы. Через открытую дверь я видела, как сэр Персиваль в нерешительности сердито засунул руки в карманы.

– Если вы собираетесь снова надоедать мне вашей проклятой щепетильностью, – сказал он, – я не желаю вас слушать! Я хочу завтракать.

– Пойдемте поговорим, – повторил граф, по-прежнему не обращая никакого внимания на грубости своего друга.

Сэр Персиваль спустился вниз по ступенькам. Граф взял его под руку и отвел в глубину двора. Очевидно, разговор шел о подписи Лоры. Они, конечно, говорили о Лоре и обо мне. Я задыхалась от волнения. Как важно было бы знать, о чем именно шла речь между ними! Но при всем желании я не могла услышать ни слова из этого разговора.

Я стала бродить по дому из комнаты в комнату. Письмо поверенного жгло меня, я спрятала его на груди, боясь доверить его ящику и ключу в собственной комнате. Я сходила с ума от беспокойства. Лора не возвращалась. Я хотела пойти искать ее, но до такой степени устала от тревог и сегодняшней жары, что вернулась в гостиную и прилегла на кушетку.

Не успела я лечь, как дверь тихо приоткрылась и в комнату заглянул граф.

– Прошу извинить меня, мисс Голкомб, – сказал он, – я осмелился потревожить вас только из-за хороших известий. Персиваль, капризный во всем, как вы знаете, вдруг передумал в последнюю минуту, и затея с подписями отложена. Большое облегчение для всех нас, мисс Голкомб. Я вижу по вашему лицу, какое это доставляет вам удовольствие. Передайте, прошу вас, мое глубокое уважение и искренние поздравления леди Глайд, когда будете говорить ей об этой приятной новости.

Он ушел раньше, чем я успела прийти в себя от изумления. Несомненно, сэр Персиваль изменил свое намерение благодаря влиянию графа; тот переубедил его, зная о моем письме к поверенному и о том, что я получила ответ.

Я поняла все это, но настолько обессилела от волнения и усталости, что не могла задуматься ни над сомнительным настоящим, ни над туманным будущим. Я снова попыталась подняться и пойти искать Лору, но голова моя кружилась и ноги подкашивались. Мне ничего другого не оставалось, как снова лечь на кушетку, помимо собственной воли.

В доме царила тишина. Тихое стрекотание кузнечиков за открытым окном убаюкивало меня. Глаза мои слипались. Постепенно я погрузилась в какое-то странное состояние – я не бодрствовала, ибо ничего не сознавала вокруг, но и не спала, ибо понимала свое состояние. Мое возбужденное воображение покинуло мое бренное тело, и в каком-то трансе, в какой-то мечте – не знаю, как и назвать это, – я увидела Уолтера Хартрайта. С утра я вовсе не думала о нем. Лора ни словом, ни намеком о нем не обмолвилась. Но сейчас я видела его перед собой так ясно, будто вернулись прежние дни и мы снова вместе в Лиммеридже.

Он предстал передо мной в толпе других людей, чьи лица я не могла разглядеть. Все они лежали на ступенях огромного разрушенного храма. Гигантские тропические деревья, перевитые лианами, окружали этот храм, закрывали небо и бросали мрачную тень на беспомощных, заброшенных людей. Сквозь густую листву виднелись чудовищные каменные изваяния. Казалось, они смотрят и посмеиваются над теми, кто посмел нарушить их покой. Белые испарения, клубясь, ползли по земле, поднялись, как дым, окружили людей и растаяли, оставив большинство из них мертвыми. В ужасе и отчаянии я умоляла Уолтера бежать. «Вернись, вернись! – кричала я. – Вспомни, что ты обещал ей и мне! Вернись к нам прежде, чем болезнь настигнет тебя и умертвит, как остальных!» Он взглянул на меня – на лице его было выражение неземного покоя. «Подожди, – сказал он, – я вернусь. С той ночи, когда я встретил одинокую женщину на дороге, моя жизнь стала орудием рока, незримого для нас. Здесь, в этих диких дебрях, и там, когда я вернусь на родину, мне предназначено идти по темной, безвестной дороге, ведущей меня, тебя и нашу любимую сестру к непостижимому возмездию и неизбежному концу. Жди меня. Болезнь, сгубившая других, пощадит меня».

Я снова увидела его. Он все еще был в лесу. Число его несчастных товарищей сократилось до нескольких человек. Храм исчез, идолов не стало, вместо них среди дремучего леса появились темные фигуры низкорослых, уродливых людей. Они мелькали за деревьями со стрелами и луками в руках. Снова испугалась я за Уолтера и вскрикнула, чтобы предостеречь его. Снова обернулся он ко мне с непоколебимым спокойствием: «Я иду по предназначенной мне дороге. Жди меня. Стрелы, которые сразят других, пощадят меня».

В третий раз увидела я его на затонувшем корабле, севшем на риф у диких песчаных берегов. Переполненные шлюпки плыли к берегу, он один остался на корабле и шел ко дну вместе с судном. Я крикнула ему, чтобы он бросился к шлюпке, чтобы постарался спастись! Его спокойное лицо обернулось ко мне, недрогнувший голос произнес прежний ответ: «Еще шаг на пути. Жди меня. Воды, поглотившие других, пощадят меня».

Я увидела его в последний раз. Он стоял на коленях у надгробного памятника из белого мрамора, и тень женщины, окутанной вуалью, поднялась из могилы и стала подле него. Неземное спокойствие, отражавшееся на его лице, сменилось страшным отчаянием. Но голос с прежней неотвратимостью донесся до меня. «Тьма сгущается, – сказал он, – но я иду все дальше. Смерть уносит добрых, прекрасных, юных, щадя меня. Губительная болезнь, разящие стрелы, морские пучины, могила, в которой погребены любовь и надежда, – все это вехи на моем пути, они ведут меня все ближе и ближе к концу».

Сердце мое замерло от ужаса, который не выразишь словами, от горя, которое не выплачешь в слезах. Тьма сгустилась вокруг путника у мраморного надгробия, вокруг женщины под вуалью, вставшей из могилы, сгустилась вокруг спящей, которая смотрела на них. Я ничего больше не видела, не слышала...

Я очнулась от легкого прикосновения к моему плечу. Это была Лора.

Она стояла на коленях у кушетки. Лицо ее пылало от возбуждения, глаза смотрели на меня с каким-то странным, диким выражением. При виде ее я вздрогнула от страха.

– Что случилось? – спросила я. – Что тебя так испугало?

Она оглянулась на приоткрытую дверь, приложила губы к моему уху и ответила шепотом:

– Мэриан! Фигура на озере, шаги прошлой ночью... Я только что видела ее! Я только что с ней говорила!

– Господи, кто же это?

– Анна Катерик!

Пробудившись от моего необычного сна, я была так испугана волнением и странным поведением Лоры, что теперь, когда это имя сорвалось с ее губ, я буквально оцепенела. Я могла только молча смотреть на нее.

Она была слишком поглощена тем, что случилось с ней, чтобы заметить мое состояние.

– Я видела Анну Катерик! Я разговаривала с Анной Катерик! – повторяла она на все лады, думая, что я ее не расслышала. – О, Мэриан, мне надо столько рассказать тебе! Пойдем отсюда, нас могут застать здесь и помешать нам! Пойдем сейчас же в мою комнату!

С этими словами она схватила меня за руку и потащила через библиотеку в последнюю комнату на нижнем этаже, которая была отведена специально для нее. Никто, кроме ее личной горничной, ни под каким предлогом не мог помешать нам. Она втолкнула меня в комнату, заперла дверь и задернула легкие занавески на окнах.

Странное, тупое оцепенение, которое овладело мной при виде ее, все еще не проходило. Но растущая уверенность, что осложнения, давно угрожавшие и ей и мне, железным кольцом сомкнулись вокруг нас, начала медленно проникать в мое сознание. Я не могла выразить словами мое ощущение – оно смутно поднималось во мне, но полностью осознать его я была еще не в силах. «Анна Катерик! – повторяла я про себя, беспомощно и безнадежно. – Анна Катерик!»

Лора притянула меня на оттоманку, стоявшую посреди комнаты.

– Смотри! – сказала она. – Посмотри сюда! – И показала на ворот платья.

Я увидела, что брошь ее была опять на месте. В этом было нечто реальное, брошку можно было потрогать руками. Смятение моих мыслей немного улеглось, и я начала приходить в себя.

– Где ты нашла свою брошку? – Первые слова, которые я могла сказать ей в эту важную минуту, относились к такому пустяку!

– Она нашла ее, Мэриан!

– Где?

– На полу в беседке... О, с чего начать, как рассказать тебе об этом! Она так странно говорила со мной, она выглядела такой больной... Она так внезапно исчезла!

Взволнованная этими воспоминаниями, она повысила голос. Ставшее уже привычным, не оставляющее меня ни днем ни ночью гнетущее недоверие ко всем и ко всему в этом доме побудило меня предостеречь ее, так же как перед этим вид ее брошки вывел меня из столбняка и заставил заговорить.

– Говори тише, – сказала я, – окно открыто, и садовая дорожка проходит под ним. Начни сначала, Лора. Расскажи мне решительно все, что произошло между этой женщиной и тобой.

– Не закрыть ли окно?

– Нет, не надо. Только говори тише, помни: в доме твоего мужа говорить об Анне Катерик опасно! Где ты видела ее?

– В беседке, Мэриан. Как ты знаешь, я пошла искать свою брошку, и, когда шла по тропинке через парк, я внимательно смотрела себе под ноги на каждом шагу. Таким образом спустя долгое время я наконец дошла до беседки. Как только я вошла, я стала на колени, чтобы поискать брошку на полу. Я была спиной к выходу и вдруг услышала за собой чей-то тихий, странный голос. «Мисс Фэрли! – окликнули меня. – Мисс Фэрли!» Да, мое прежнее имя – дорогое, родное имя, с которым, казалось, я рассталась навсегда. Я вскочила на ноги. Я не испугалась – голос был слишком ласковый и мягкий, чтобы испугать меня, – но очень удивилась. У входа стояла совершенно незнакомая мне женщина.

– Как она была одета?

– На ней было чистенькое, премилое белое платье, поверх него был накинут старый, изношенный темный платок. Она была в капоре из коричневой соломки, таком же старом и жалком, как и платок. Меня поразила разница между ее платьем и остальной ее одеждой, и она поняла, что я заметила это. «Не обращайте внимания на мой капор и платок, – сказала она внезапно торопливым, задыхающимся голосом. – Раз они не белые, мне все равно, какие они. На мое платье смотрите сколько хотите – за него мне не стыдно». Это было так странно, ведь правда? Прежде чем я могла сказать что-нибудь, чтобы успокоить ее, она протянула ко мне руку, и я увидела на ее ладони мою брошку. Я так обрадовалась и была ей так благодарна, что подошла к ней совсем близко. «Вы благодарны мне настолько, что не откажете мне в небольшом одолжении?» – спросила она. «Конечно, нет, – отвечала я. – Я буду рада сделать для вас все, что смогу». – «Тогда дайте мне самой приколоть эту брошь к вашему платью, ведь я ее нашла». Просьба ее была настолько неожиданной, Мэриан, и она высказала ее с такой необыкновенной пылкостью, что я даже отступила на шаг или на два, не зная, как ей ответить. «Ах, – сказала она, – ваша мать разрешила бы мне приколоть брошку!» В ее взгляде и голосе был такой упрек, она так укоризненно упомянула о моей матери, что мне стало стыдно за свою нечуткость. Я взяла ее за руку, в которой она держала брошку, и ласково притянула к себе. «Вы знали мою мать? – спросила я. – Это было давно? Я вас видела прежде?» Она старательно приколола брошку к моему платью и положила руки мне на грудь. «Вы не помните прекрасный весенний день в Лиммеридже, – сказала она, – и вашу мать, ведущую за руки двух маленьких девочек по дороге в школу? Мне больше не о чем думать с тех пор – я всегда это помню. Одной из этих маленьких девочек были вы, другой была я. Хорошенькая умница мисс Фэрли и бедная тупица Анна Катерик были тогда ближе друг к другу, чем сейчас».

– Когда она назвала себя, ты вспомнила ее, Лора?

– Да, я вспомнила, как в Лиммеридже ты спрашивала меня про Анну Катерик и говорила, что когда-то между нами находили большое сходство.

– Почему ты вспомнила об этом, Лора?

– Ее собственное лицо напомнило мне. Когда я увидела ее так близко, я вдруг поняла, что мы действительно очень похожи друг на друга! У нее было бледное, худое, измученное лицо, но оно поразило меня, будто я увидела свое отражение в зеркале. Я была бы точно такой, если бы долго болела. Не знаю почему, но это так потрясло меня, что с минуту я не могла говорить.

– И она, наверно, обиделась на твое молчание?

– Боюсь, что обиделась. «У вас не такое лицо, как у вашей матери, – сказала она, – да и сердце тоже не такое. Лицо вашей матери было смуглым, но сердце вашей матери, мисс Фэрли, было ангельским». «Поверьте, я очень хорошо отношусь к вам, – сказала я, – хоть и не умею как следует высказать это. Почему вы называете меня мисс Фэрли?» «Потому что я люблю имя Фэрли и ненавижу имя Глайд!» – воскликнула она с яростью. Пока что я не замечала в ней никаких признаков безумия, но в эту минуту мне показалось, что глаза ее стали сумасшедшими. «Я думала, вы, может быть, не знаете о моем замужестве», – сказала я, вспомнив странное письмо, которое она прислала мне в Лиммеридж, и пытаясь успокоить ее. Она горько вздохнула и отвернулась от меня. «Не знаю, что вы замужем? – повторила она. – Я здесь именно потому, что вы замужем. Я здесь, чтобы искупить мою вину перед вами, прежде чем я встречусь с вашей матерью там, в загробном мире». Она отходила все дальше и дальше от меня, пока не вышла из беседки. Несколько минут она прислушивалась и осматривалась. Когда она снова повернулась ко мне, чтобы продолжать наш разговор, вместо того чтобы подойти поближе, она осталась у входа, глядя на меня и загораживая вход обеими руками. «Вы видели меня вчера на озере? – спросила она. – Вы слышали, как я шла за вами через лес? Целыми днями я ждала возможности поговорить с вами наедине – и ради этого покидала своего единственного на свете друга. Я оставляла ее в страхе и тревоге за меня, я рисковала снова попасть в сумасшедший дом, и все это ради вас, мисс Фэрли, все ради вас!» Я встревожилась, Мэриан. Она произнесла эти слова с таким выражением, что мне стало жаль ее до глубины души. Мне стало так жаль эту несчастную женщину, что я осмелилась попросить ее войти и сесть рядом со мной.

– А она?

– Нет, она отказалась. Она покачала головой и сказала, что ей нужно сторожить у входа, чтобы нас никто не подслушал. Так она и осталась стоять там с распростертыми руками, то наклоняясь вперед, чтобы сказать мне что-то, то внезапно оборачиваясь и вглядываясь в окружающее. «Я была здесь вчера, – сказала она, – я пришла задолго до темноты и слышала, как вы разговаривали с леди, которая была с вами. Я слышала все, что вы сказали ей о вашем муже. Слышала, как вы сказали, что не можете заставить его поверить вам, не можете заставить его молчать. О, я поняла, что означают эти слова, сердце подсказало мне их смысл. Как я могла позволить вам выйти за него замуж! О, мой страх, мой безумный, жалкий, мучительный страх!» Она зарылась лицом в свой старый платок и начала стонать и шептать что-то про себя. Я испугалась, что с ней будет такой припадок отчаяния, с которым ни ей, ни мне потом не справиться. «Умоляю вас, успокойтесь, – сказала я, – лучше расскажите мне, как вы могли бы помешать моему браку». Она отвела платок от лица и рассеянно посмотрела на меня. «Мне надо было набраться мужества и остаться в Лиммеридже, – отвечала она, – мне не надо было поддаваться страху при известии, что он приезжает. Я должна была, пока не поздно, предупредить и спасти вас. Почему у меня хватило смелости только на то, чтобы написать вам? Почему я сделала зло, когда хотела только добра? О, мой страх, мой безумный, жалкий, мучительный страх!» Она снова повторила эти слова и закрыла лицо своим изношенным платком. Было так страшно смотреть на нее, так страшно ее слушать!

– Ты, конечно, спросила, Лора, чего она боится?

– Да, спросила.

– И что она ответила?

– В ответ она спросила меня, разве я не боялась бы человека, который упрятал меня в сумасшедший дом и хочет снова это сделать? Я сказала: «Разве вы до сих пор его боитесь? Ведь вы не пришли бы сейчас сюда, если бы боялись». «Теперь я его уже не боюсь, нет», – отвечала она. Я спросила ее почему. Она вдруг вошла в беседку и сказала: «Разве вы не догадываетесь?» Я отрицательно покачала головой. «Взгляните на меня», – продолжала она. Я сказала, что мне грустно видеть ее такой печальной и больной. При моих словах она улыбнулась. «Больной? – повторила она. – Я умираю. Теперь вы знаете, почему я его больше не боюсь. Как вы думаете, встречусь ли я на небесах с вашей матушкой? И если встречусь, простит ли она меня?» Ее слова так удивили меня, что я ничего не могла ей ответить. «А я все время думаю об этом, – продолжала она. – Я думала только об этом, когда пряталась от вашего мужа, и после, когда лежала больная. Поэтому я и пришла сюда – я хочу искупить свою вину, хочу исправить зло, которое невольно причинила». Я стала горячо просить ее объяснить мне, что она хочет сказать. Она смотрела на меня в упор каким-то отсутствующим взглядом. «Исправлю ли я это зло? – с сомнением сказала она про себя. – У вас есть друзья, они будут на вашей стороне. Если вы будете знать его тайну, он станет бояться вас, он не посмеет вас обидеть. Он будет бояться вас и ваших друзей и ради самого себя будет хорошо обращаться с вами. А если я буду знать, что он добр к вам благодаря мне...» Я слушала ее затаив дыхание, но она умолкла.

– Ты пыталась заставить ее продолжать?

– Да, но она только отстранилась от меня и прислонилась к стене беседки. «О! – простонала она с отчаянной, безумной нежностью в голосе – О, если бы только меня похоронили рядом с вашей матушкой! Если бы только я могла проснуться подле нее, когда ангелы затрубят и мертвые воскреснут!» Мэриан, слушать ее было так страшно, что я вся дрожала. «Но надежды на это нет, – сказала она, придвигаясь ближе и пристально глядя на меня. – Надежды нет для меня, бедной, чужой. Не придется мне успокоиться под мраморным крестом, который я омыла своими руками, чтобы он стал белоснежно-чистым в память о ней. Нет, нет! Не волею людской, а милостью Господней буду я с ней там, где нет зла и насилия, там, где усталые обретут вечный покой». Она произнесла эти слова печально и тихо, безнадежно вздохнула и умолкла. Лицо ее стало недоуменным и озабоченным. Казалось, она силится что-то припомнить. «О чем я вам только что говорила? – спросила она спустя некоторое время. – Когда я вспоминаю о вашей матушке, все остальное исчезает из моей головы. О чем я говорила? О чем я говорила?» Я напомнила бедной девушке как можно ласковее и осторожнее. «Ах, да, да, – сказала она все еще как-то недоуменно и рассеянно. – Нет у вас защиты от вашего жестокого мужа. Да. И мне надо сделать то, для чего я пришла сюда: я должна сказать вам то, о чем боялась раньше сказать». «О чем же?» – спросила я. «О тайне, которой боится ваш жестокий муж, – отвечала она. – Однажды я пригрозила ему тайной, и он испугался. Вы тоже можете пригрозить и напугать его». Лицо ее омрачилось, глаза загорелись гневным, мрачным блеском. Она начала как-то странно, бессмысленно размахивать руками. «Моя мать знает эту тайну, – сказала она, – моя мать полжизни отдала этой тайне. Как-то раз, когда я была уже большая, она мне кое-что сказала. А на следующий день ваш муж...»

– Да-да! Что она сказала о твоем муже?

– Она замолчала, Мэриан.

– И ничего больше не сказала?

– И чутко прислушалась. «Ш-ш! – прошептала она, делая мне знак рукой. – Ш-ш!» Она вышла из беседки, медленно, крадучись пошла прочь и скрылась из моих глаз.

– Ты, конечно, последовала за ней?

– Да, я так встревожилась, что решила идти за ней. Только я встала, как она снова появилась у входа. «А тайна? – шепнула я ей. – Подождите, вы должны рассказать мне про тайну!» Она схватила меня за руку и посмотрела на меня дикими, испуганными глазами. «Не сейчас, – сказала она. – Мы не одни, за нами следят. Приходите сюда завтра в это же время одна – помните, только вы одна». Она поспешно втолкнула меня в беседку, и больше я ее не видела.

– О Лора, Лора, еще одна упущенная возможность! Если бы я была с тобой, она бы так не убежала! В какую сторону она ушла?

– Налево, туда, где лес спускается к самому берегу.

– Ты побежала за ней? Окликнула?

– Я не могла! Мне было страшно пошевельнуться.

– Но когда ты встала, когда ты вышла из беседки?

– Я сразу побежала сюда рассказать тебе обо всем.

– А в парке ты никого не видела и не слышала?

– Нет, когда я шла по аллее, все было тихо, я никого не встретила.

Я задумалась на минуту. Тот, кто, по словам Анны Катерик, тайно присутствовал при их свидании, существовал в действительности или был плодом ее больной фантазии? Ответить на этот вопрос не представлялось возможным. Одно было совершенно очевидно: мы снова упустили случай расспросить ее, упустили безвозвратно и безнадежно, если только она не придет завтра в беседку в назначенный час.

– Ты уверена, что ничего не забыла, что пересказала мне каждое ее слово?

– Да, по-моему, – отвечала она. – Но ты сама знаешь, Мэриан, что моя память хуже твоей. Правда, я слушала ее так внимательно, мне было так интересно и ее слова так глубоко меня тронули, что вряд ли я что-нибудь забыла.

– Лора, дорогая, все, что касается Анны Катерик, имеет для нас огромное значение. Подумай еще. Постарайся припомнить. Она не сказала, где сейчас живет?

– Нет, этого я не помню.

– Она не упоминала о своей подруге и спутнице – о женщине по имени Клеменс?

– О да! Я забыла об этом. Она говорила, что миссис Клеменс хотела идти вместе с ней на озеро. Миссис Клеменс умоляла, чтобы она не ходила одна в нашу сторону.

– Больше она ничего не говорила о миссис Клеменс?

– Нет, это все.

– Она не сказала тебе, где она скрывалась, когда уехала с фермы Тодда?

– Нет, ничего не сказала.

– А о том, где она с тех пор жила? Где лежала больная?

– Нет, Мэриан, ни слова. Скажи мне, прошу тебя, скажи скорей, что ты думаешь обо всем этом? У меня мысли путаются. Я не знаю, что предпринять.

– Ты должна сделать следующее, моя дорогая. Завтра тебе обязательно нужно пойти в беседку. Ты должна снова повидать ее, это очень важно. Может быть, ты даже не представляешь себе, как много от этого зависит. На этот раз ты будешь не одна. Я буду идти следом за тобой на безопасном расстоянии. Никто меня не увидит, но я буду держаться достаточно близко, чтобы услышать твой голос, если что-нибудь случится. Анна Катерик ускользнула от Уолтера Хартрайта, ускользнула от тебя. Что бы ни случилось, она не ускользнет от меня.

Глаза Лоры читали мои мысли.

– Ты веришь, – сказала она, – в тайну, которой боится мой муж? Мэриан, а что, если она существует только в воображении Анны Катерик? А что, если Анна хотела повидать меня только в силу старых воспоминаний? Она вела себя так странно, что я сомневаюсь в правде ее слов. Можно ли верить ей вообще?

– Я уверена только в одном, Лора: в своих наблюдениях за поведением твоего мужа. По его поступкам я сужу, насколько Анна Катерик права; я уверена, что тайна существует. – Больше я ничего не прибавила и встала, чтобы выйти из комнаты. Меня тревожили мысли, которыми я не хотела с ней делиться, – ей было опасно знать их. Я была под влиянием зловещего сна, от которого она меня пробудила; мрачной, гнетущей тенью он ложился мне на душу, а тут еще новые мрачные впечатления! Меня томило предчувствие. Грозное будущее надвигалось на нас. Я подумала о Хартрайте – я увидела его так ясно, каким он был в минуту прощания, вспомнила, каким я видела его во сне. И я сама начала сомневаться, не движемся ли мы слепо и неотвратимо к предназначенному и неизбежному концу.

Расставшись с Лорой, которая поднялась наверх одна, я пошла посмотреть, какие дороги и тропинки ведут к нашему дому. Меня тревожили обстоятельства, при которых Анна Катерик рассталась с Лорой. Мне хотелось выяснить, где и как проводит сегодня время граф Фоско. Результаты поездки, из которой сэр Персиваль вернулся несколько часов назад, тоже вселяли в меня опасения.

Поискав их обоих во всех направлениях и нигде не обнаружив, я вернулась домой и осмотрела все комнаты нижнего этажа. В комнатах никого не было. Вернувшись в холл, я поднялась наверх к Лоре. Когда я проходила по коридору, мадам Фоско открыла дверь своей комнаты. Я остановилась, чтобы спросить, не видела ли она своего мужа и сэра Персиваля. Да, она видела их обоих из окна час с лишним назад. Граф посмотрел наверх со своей обычной любезностью и сказал, как всегда внимательный к ней, что они с его другом идут в далекую прогулку.

В далекую прогулку! Насколько мне было известно, совместные прогулки были не в их привычках. Сэр Персиваль любил только верховую езду, а граф (не считая случаев, когда он стремился сопровождать меня) вообще не любил гулять.

Когда я пришла к Лоре, оказалось, что в мое отсутствие она вспомнила о деле с подписью. Мы совершенно забыли о нем за разговором об Анне Катерик. Она встретила меня словами, что удивлена, почему ее не зовут в библиотеку к сэру Персивалю.

– Можешь успокоиться, – сказала я. – По крайней мере сегодня ни тебя, ни меня не будут беспокоить по этому поводу. Сэр Персиваль изменил свои планы – дело с подписями отложено.

– Отложено? – с изумлением повторила Лора. – Кто тебе сказал?

– Граф Фоско сообщил мне об этом. Думаю, что именно его влиянию мы обязаны перемене планов твоего мужа.

– Но этого быть не может, Мэриан! Если моя подпись, как мы предполагали, нужна сэру Персивалю, чтобы достать необходимые ему деньги, как он мог отложить это?

– Думаю, Лора, что ответ напрашивается сам собой. Разве ты забыла о подслушанном мной на лестнице разговоре сэра Персиваля с его поверенным?

– Но я не помню...

– А я помню. Было предложено два выхода. Или получить твою подпись под документом, или выиграть время, выдав вексель на три месяца. Очевидно, он решил, что последнее более приемлемо, и мы можем надеяться, что наше участие в затруднениях сэра Персиваля пока не потребуется.

– О, Мэриан, это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой!

– Правдой, дорогая моя? Ты недавно сделала мне комплимент по поводу моей памяти, а сейчас как будто чуть-чуть сомневаешься в ней. Я принесу свой дневник, и ты посмотришь, права я или нет.

Я тут же пошла за моим дневником.

Посмотрев мои записи по поводу визита поверенного, мы обе убедились, что я была совершенно права относительно выбора, перед которым стоял сэр Персиваль. Для меня, как и для Лоры, было большим облегчением убедиться, что моя память пока что служит мне верой и правдой. В опасной неопределенности нашего положения нельзя предугадать, как много зависит от точности моих воспоминаний и регулярности записей в моем дневнике. По лицу и поведению Лоры я догадываюсь, что и она такого же мнения. Это все такие пустяки, мне даже неловко о них писать, но как ярко они свидетельствуют о нашей полной беспомощности! Значит, нам и вправду не на что положиться, если тот факт, что память не изменяет мне, был воспринят нами с такой радостью, будто мы обрели нового друга!

Гонг, призывающий к обеду, разлучил нас. Как только он отзвучал, появились сэр Персиваль и граф. Они вернулись из своей «далекой прогулки». Мы услышали, как хозяин дома внизу кричит на прислугу за опоздание и как гость вмешивается, по обыкновению, чтобы поддержать мир и порядок в доме.

Вот и вечер прошел. Никаких особых происшествий не было. Но я уловила некоторые особенности в поведении и настроении сэра Персиваля и графа и легла спать, очень встревоженная за Анну Катерик и за результаты ее завтрашнего свидания с Лорой.

За последнее время я хорошо изучила характер сэра Персиваля. Он наиболее опасен и фальшив, когда надевает личину любезности. Когда он бывает в «вежливом» настроении, можно не сомневаться, что это не к добру. Длительная прогулка с графом привела к тому, что манеры его исправились, особенно по отношению к собственной жене. К тайному удивлению Лоры и к моему тайному ужасу, он стал называть ее по имени, спросил, давно ли она не имеет писем от своего дяди и когда собирается пригласить миссис Вэзи в Блэкуотер-Парк. Словом, он был так любезен и внимателен к Лоре, что почти напомнил самого себя в дни своего гнусного ухаживания в Лиммеридже. Уже одно это является плохим предзнаменованием. Но еще более зловещим, по-моему, было следующее: в гостиной после обеда он притворился спящим, а сам украдкой следил глазами за Лорой и мной, думая, что ни одна из нас этого не замечает. Все эти дни я прекрасно понимала, что он внезапно уехал в Уэлмингам, чтобы повидаться там с миссис Катерик, но после сегодняшнего вечера я боюсь, что поездка его была не напрасной. Очевидно, он получил какие-то важные сведения, за которыми ездил. Если бы я знала, где Анна Катерик, я встала бы завтра на рассвете, чтобы предостеречь ее.

В то время как сегодня вечером сэр Персиваль был таким, каким я его, к сожалению, слишком хорошо знала по прошлому, граф Фоско предстал передо мной в совершенно новом свете. Он позволил мне впервые познакомиться с собой в роли человека чувства – чувства, как мне кажется, подлинного, не притворного.

Начнем с того, что он был сдержан и молчалив, глаза и голос его выражали искреннее, скрытое переживание. Он был (будто между его костюмом и настроением существовала какая-то связь) в самом великолепном из всех своих жилетов – бледно-зеленого атласа, отделанном весьма изысканно тонким серебряным галуном. В голосе его звучала нежность, он улыбался с задумчивым отеческим восхищением, обращаясь к Лоре или ко мне. Он пожимал под столом руку своей жене, когда она благодарила его за какое-нибудь пустячное внимание, оказанное ей за обедом. Он чокался с ней.

– За ваше здоровье и счастье, ангел мой! – возгласил он, глядя на нее любящим, затуманенным взором.

Он почти ничего не ел, вздыхал и в ответ на насмешки сэра Персиваля проговорил только: «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и спросил, не будет ли она бесконечно добра сыграть ему что-нибудь на рояле. Она была так удивлена, что покорилась. Он сел подле рояля, золотая цепочка его часов извивалась и пряталась, как змея, в складках его атласного жилета цвета морской воды. Его огромная голова томно склонилась к плечу, и он тихо помахивал своими бледно-желтыми пальцами в такт музыке. Он чрезвычайно хвалил самую пьесу и нежно восхищался Лориной манерой играть, не так, как делал это когда-то бедный Хартрайт, выражая от души свою неподдельную радость от прекрасной музыки, но со знанием дела, с культурной, профессиональной оценкой качества произведения и стиля игры исполнительницы. Когда сгустились сумерки, он умолял не профанировать прелестного вечернего освещения и не зажигать лампы. Своей страшной, беззвучной походкой он подкрался к окну, у которого я стояла в глубине гостиной, чтобы быть подальше от него и как можно меньше попадаться ему на глаза. Он подошел с просьбой, чтобы я поддержала его протест против лампы. Если бы в эту минуту она могла испепелить его, я сама пошла бы за лампой на кухню и принесла в гостиную, чтобы он сгорел дотла!

– Конечно, вы любите эти мягкие, трепетные английские сумерки? – сказал он тихо. – О, как я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение перед всем благородным, великим, добрым поет в моей душе от небесного дыхания такого вечера, как этот. Природа полна для меня невыразимого очарования и неизъяснимой нежности! Я старый, толстый человек, мисс Голкомб, и речь, которая идет вашим устам, звучит как бред и посмешище в моих. Тяжко в минуту неподдельного чувства казаться смешным, как будто душа моя похожа на меня – так же стара и излишне тучна! Посмотрите, моя дорогая леди, как тает свет на этих деревьях за окном! Трогает ли это так же глубоко ваше сердце, как трогает мое?

Он замолчал, взглянул на меня и вполголоса прочел знаменитые строки Данте о вечерних сумерках с такой проникновенностью, что это придало еще большее очарование бессмертной красоте самих стихов.

– Ба! – вскричал он вдруг, когда заключительные строки благородного итальянского сонета замерли на его устах. – Я строю из себя старого дурака и только надоедаю вам! Закроем окна наших душ и вернемся к житейским, суетным заботам... Персиваль! Я даю свою санкцию на появление ламп. Леди Глайд, мисс Голкомб, Элеонора, жена моя, – кто из вас снизойдет до партии домино в моей компании? – Он обратился с этим предложением ко всем нам, но смотрел главным образом на Лору.

Она согласилась, ибо разделяет мой страх перед ним и боится обидеть его чем бы то ни было. В эту минуту играть с ним в домино было бы свыше моих сил. Никакие соображения не смогли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось, глаза его проникали в самые глубокие тайники моей души и читали мои сокровенные мысли в призрачном, неясном свете сумерек. Воспоминание о моем вещем сне, преследовавшее меня весь вечер, с новой силой встало передо мной и наполнило меня грозным предчувствием и невыразимым ужасом. Я снова увидела белый надгробный памятник над могилой и женщину под вуалью рядом с Хартрайтом. Мысль о Лоре закипела во мне с такой болью и горечью, какой я никогда еще не испытывала. Когда она проходила мимо меня к игральному столу, я схватила ее за руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда все с изумлением посмотрели на меня, я выбежала из гостиной в сад, чтобы во тьме ночной спрятаться от них, спрятаться от самой себя.

В этот вечер мы разошлись по своим комнатам позднее, чем обычно. К полуночи порывы глухого, печального ветра среди деревьев нарушили летнюю тишину. Все мы почувствовали в воздухе внезапное похолодание, но граф первый заметил усиливающийся ветер. Зажигая для меня свечу, он остановился и предостерегающе поднял руку.

– Слушайте! – сказал он. – Завтра нас ждет перемена погоды.

VII

19 июня.

Вчерашние события подготовили меня к тому, что рано или поздно нам будет худо. День сегодня еще не пришел к концу, а худшее уже случилось.

Высчитав, в какое примерно время Анна Катерик появилась вчера в беседке, мы пришли к заключению, что это было около половины третьего. Поэтому я решила, что Лоре лучше показаться за вторым завтраком, а потом она выскользнет из дому, а я останусь, с тем чтобы последовать за ней, как только смогу. Таким образом, если ничто нам не помешает, она придет в беседку до половины третьего, а я – около трех часов.

Перемена погоды, которую предвещал нам вчера ночью ветер, наступила сегодня утром. Когда я проснулась, дождь лил как из ведра и шел до полудня. Потом тучи рассеялись, и солнце снова озарило голубые небеса, обещая прекрасную погоду на целый день.

Мое беспокойство по поводу того, как сэр Персиваль и граф проведут сегодняшнее утро, не могло рассеяться по крайней мере в отношении сэра Псрсиваля, ибо он ушел из дому сразу после завтрака, несмотря на проливной дождь. Он не сказал нам, куда идет и когда вернется. Мы увидели через окно, как он поспешно шел мимо в макинтоше и высоких сапогах, вот и все.

Граф спокойно провел все утро дома, частью в библиотеке, частью в гостиной, наигрывая какие-то музыкальные отрывки и мурлыча себе под нос итальянские арии. Судя по всему, сентиментальная сторона его характера все еще одерживала верх. Он был молчалив и чувствителен и готов был вздыхать и тяжеловесно томиться по малейшему поводу, как могут вздыхать и томиться только толстяки.

Наступил час второго завтрака, но сэр Персиваль не возвращался. Граф занял за столом место своего отсутствующего друга, уныло проглотил половину торта, выпил целый кувшин сливок и, как только прикончил их, объяснил нам истинный смысл своих гастрономических достижений.

– Вкус к сладкому, – сказал он нам с самым томным видом и самым ласкающим тоном, – является невинным пристрастием женщин и детей. Мне приятно разделять его с ними – это еще одно доказательство, мои дорогие леди, моей привязанности к вам.

Десять минут спустя Лора встала из-за стола. Мне очень хотелось уйти вместе с ней, но это показалось бы подозрительным, а главное, если бы Анна Катерик увидела Лору в сопровождении кого-либо другого, мы, по всей вероятности, навсегда потеряли бы ее доверие и возможность узнать от нее что-либо.

Поэтому я терпеливо дождалась, пока слуги не пришли убирать со стола. Когда я вышла из столовой, никаких признаков сэра Персиваля ни в доме, ни снаружи не было. Я оставила графа, когда он с куском сахара в зубах приглашал своего злющего какаду взобраться вверх по его жилету и добыть это лакомство, а мадам Фоско, сидя напротив него, наблюдала за ним и птицей так внимательно, будто никогда за всю свою жизнь не видела ничего более интересного. Я оставила их и тихонько вышла из дома. По дороге к парку я старательно пряталась за деревьями, чтобы меня не увидали из окон столовой. Никто не увидел меня, никто за мной не следил. На моих часах было уже без четверти три.

В парке я ускорила шаги и быстро прошла половину дороги. Потом я стала идти медленно и осторожно, но по-прежнему никого не видела и не слышала ничьих шагов. Мало-помалу я подошла к беседке, остановилась, прислушалась, подошла еще ближе – настолько близко, что, если бы в беседке кто-то был, я бы услышала. Стояла полная тишина, кругом не было ни единой души.

Обойдя беседку, я наконец осмелилась заглянуть в нее. Беседка была пуста. В ней не было никого. Я позвала: «Лора!» – сначала тихо, потом громче. Никто не появился, никто не откликнулся. Судя по всему, единственным человеком по соседству с озером и парком была я сама.

Сердце мое забилось от волнения, но я не поддалась ему и стала искать, сначала в беседке, потом вокруг нее – не найду ли каких-нибудь признаков, что Лора действительно была здесь. В беседке я ничего не нашла, зато снаружи увидела следы на песке.

На песке были отпечатки двух пар ног – большие мужские следы и маленькие. Я поставила свою ногу на маленькие и убедилась, что это следы Лоры. В одном месте, неподалеку от беседки, при ближайшем рассмотрении я заметила в песке ямку – было совершенно очевидно, что это углубление сделано чьими-то руками. Я стала искать следы дальше, желая узнать, в каком они шли направлении.

Следы вели налево от беседки, к опушке парка, потом исчезали. Предполагая, что люди, чьи следы я видела на песке, вошли здесь в лес, я начала искать тропинку. Сначала я не заметила ее, но потом нашла. По тропинке я дошла почти до самой деревни, потом эту тропинку пересекла другая. Я свернула на нее и увидела на одном из кустов, обрамлявших дорожку, кусочек бахромы от женской шали. Я сняла его, убедилась, что Лора проходила здесь, и пошла дальше. К моей радости, дорожка привела меня прямо к дому. К моей радости, ибо я убедилась, что Лора по той или иной причине выбрала окольный путь и уже вернулась домой. Я прошла мимо служб через конюшенный двор. Первым человеком, которого я встретила, была домоправительница – миссис Майклсон.

– Вы не знаете, леди Глайд вернулась с прогулки или нет?

– Миледи с сэром Персивалем недавно вернулись, – отвечала домоправительница. – Боюсь, мисс Голкомб, что случилась какая-то большая неприятность.

Сердце мое упало.

– Какое-нибудь несчастье, вы хотите сказать? – спросила я ослабевшим голосом.

– Нет-нет, слава Богу, никакого несчастья не произошло. Но миледи вся в слезах побежала наверх в свою комнату, а сэр Персиваль приказал мне немедленно рассчитать Фанни.

Фанни, милая, очень преданная Лоре девушка, уже много лет была ее личной горничной. Единственный человек в этом доме, на чью верность и привязанность мы могли положиться.

– Где сейчас Фанни? – спросила я.

– У меня в комнате, мисс Голкомб. Бедная девушка в большом горе, я велела ей посидеть там и успокоиться.

Я пошла к миссис Майклсон повидать Фанни. Она сидела в уголке и заливалась горючими слезами. Рядом с ней стоял уложенный чемодан.

Она ничего не могла объяснить мне – она совершенно не знала, почему ее уволили. Сэр Персиваль приказал ей немедленно убираться, выдав ей жалованье за месяц вперед. Никаких объяснений ей не дали, никаких обвинений в плохом поведении ей не предъявили. Ей запретили обращаться к своей госпоже; запретили даже попрощаться с ней. Ей надлежало немедленно покинуть дом, не объясняясь и не прощаясь ни с кем.

Я постаралась немного успокоить Фанни и спросила, где она предполагает переночевать сегодня. Она отвечала, что думает пойти в деревенскую гостиницу, хозяйку которой, почтенную женщину, хорошо знали многие слуги в Блэкуотер-Парке. На следующее утро она думает вернуться к своим родственникам в Камберленд, не останавливаясь в Лондоне, где она никого не знает.

Я сразу же сообразила, что с отъездом Фанни нам представляется случай отправить письма в Лондон и Лиммеридж, что было крайне важно. Поэтому я предупредила ее, что вечером принесу ей известия от ее госпожи и что обе мы сделаем все, чтобы помочь ей. С этими словами я пожала ей руку и отправилась наверх.

Дверь комнаты Лоры вела в маленькую переднюю, а затем уже в коридор. Когда я попробовала открыть дверь в переднюю, она оказалась закрытой изнутри.

Я постучала, и та самая толстая служанка, которая с такой тупой бесчувственностью отнеслась к раненой собаке, показалась на пороге. Ее звали Маргарет Порчер. Она была самой неуклюжей, глупой и упрямой из всей здешней прислуги. Ухмыляясь, она молча застыла на пороге.

– Почему вы торчите здесь? – спросила я. – Разве вы не видите, что я хочу войти?

– Но вы не войдете, – сказала она, ухмыляясь во весь рот.

– Как вы смеете так разговаривать? Посторонитесь сию же минуту!

Она загородила мне дорогу всей своей тушей, обхватила двери огромными красными лапами и кивнула безмозглой головой.

– Приказ хозяина, – сказала она и кивнула опять.

Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы удержаться и не высказать, что я думала о ней и о ее хозяине. Я вовремя вспомнила, что должна обратиться за разъяснениями к нему самому. Я сейчас же пошла вниз искать его. К стыду своему, должна признаться, что мое решение держать себя в руках и не раздражаться на сэра Персиваля было начисто забыто. После всего того, что я вытерпела и подавляла в себе в этом доме, мне было прямо-таки приятно чувствовать, как сильно я рассердилась.

В столовой и гостиной никого не было. В библиотеке я застала сэра Персиваля, графа и мадам Фоско. Они стояли вместе. Сэр Персиваль держал в руках какой-то клочок бумаги. Открывая дверь, я услышала, как граф сказал ему:

– Нет, тысячу раз нет!

Я подошла к нему и посмотрела прямо ему в лицо.

– Правильно ли я поняла, сэр Персиваль? Комната вашей жены – тюрьма, а ваша служанка – тюремщик, который сторожит ее? – спросила я.

– Да, вам придется это понять, – отвечал он. – Берегитесь, как бы моему тюремщику не пришлось сторожить двух, берегитесь, чтобы ваша комната тоже не стала тюрьмой!

– Берегитесь вы сами! Как смеете вы так обращаться с вашей женой и угрожать мне! – вскричала я в бешенстве. – В Англии существуют законы, чтобы защитить женщину от жестокого обращения и оскорбления! Если вы тронете хоть один волосок на Лориной голове, если вы осмелитесь посягнуть на мою свободу, – будь что будет, но я обращусь к этим законам.

Вместо ответа он повернулся к графу.

– Что я вам говорил? – спросил он. – Что вы теперь скажете?

– То, что говорил раньше, – отвечал граф. – Нет.

Даже сейчас, несмотря на свой гнев, я чувствовала на себе спокойные, холодные, стальные глаза графа. Как только он проговорил свое категорическое «нет», он оторвал свой взгляд от меня и многозначительно посмотрел на жену. Мадам Фоско немедленно придвинулась ко мне и, стоя рядом со мной, обратилась к сэру Персивалю прежде, чем мы успели произнести хоть единое слово.

– Будьте любезны выслушать меня, – сказала она ледяным тоном. – Благодарю вас за гостеприимство, сэр Персиваль, я вынуждена отказаться от него в дальнейшем... Я не останусь в доме, где с дамами обращаются подобно тому, как сегодня обошлись с вашей женой или с мисс Голкомб.

Сэр Персиваль попятился и уставился на нее в мертвом молчании. Он буквально замер от удивления, услышав декларацию мадам Фоско, на которую, как хорошо было известно и ему и мне, она никогда не отважилась бы без разрешения своего мужа. Граф стоял подле сэра Персиваля и смотрел на жену с нескрываемым восхищением.

– Божественная женщина! – сказал он вполголоса. С этими словами подошел к ней к взял ее под руку. – Я к вашим услугам, Элеонора, – проговорил он со спокойным достоинством, которого я никогда раньше не замечала в нем. – И к услугам мисс Голкомб, если она окажет мне честь принять всяческое содействие, которое я ей предлагаю.

– Черт возьми! Что это значит? – вскричал сэр Персиваль, когда граф вместе с мадам Фоско спокойно направились к двери.

– В другое время это значило бы то, что я хотел сказать, но в данную минуту это значит то, что сказала моя жена, – отвечал непостижимый итальянец. – Мы впервые поменялись местами, Персиваль, и решение мадам Фоско – мое решение.

Сэр Персиваль скомкал клочок бумаги, который держал в руке, и, с проклятием оттолкнув графа, стал перед ним у дверей.

– Будь по-вашему! – сказал он глухим от ярости голосом. – Будь по-вашему, но вот посмотрите, к чему это приведет! – И с этими словами он вышел из комнаты.

Мадам Фоско вопросительно взглянула на мужа.

– Он так внезапно ушел, – сказала она. – Что это значит?

– Это значит, что нам с вами удалось образумить самого вспыльчивого человека в Англии, – отвечал граф. – Это значит, мисс Голкомб, что леди Глайд спасена от грубой несправедливости, а вы – от повторения столь дерзкого выпада. Разрешите мне выразить мое восхищение перед вашим мужеством и вашим поведением в очень трудную минуту.

– Искреннее восхищение, – подсказала мадам Фоско.

– Искреннее восхищение, – отозвался, как эхо, граф.

Силы мои иссякли, гнев утих, моя решимость победить всякое сопротивление больше не помогала мне. Невыносимая тревога за Лору, чувство беспомощного неведения о том, что произошло с ней в беседке, лежали на мне непосильной тяжестью. Чтобы соблюсти приличия, я хотела ответить графу и его супруге в том же высокопарном тоне, в котором они говорили со мной, но не могла говорить и, задыхаясь, молча смотрела на двери. Граф понял мое состояние, распахнул двери, вышел и закрыл их за собой. В ту же минуту послышались тяжелые шаги сэра Персиваля, который спускался по лестнице. Я услышала, как они зашептались. В это время мадам Фоско с самым невозмутимым и любезным видом говорила мне, как она рада за всех нас, что ни ей, ни ее супругу не пришлось покинуть Блэкуотер-Парк из-за поведения сэра Персиваля. Прежде чем она закончила свою речь, перешептывание прекратилось, дверь открылась и в комнату заглянул граф.

– Мисс Голкомб, – сказал он, – я счастлив уведомить вас: леди Глайд снова хозяйка в своем доме. Считая, что вам будет приятнее услышать об этой перемене к лучшему от меня, чем от сэра Персиваля, я вернулся, чтобы доложить вам об этом.

– Восхитительная деликатность! – сказала мадам Фоско, возвращая своему супругу комплимент, который он перед этим ей сделал. Граф улыбнулся и отвесил поклон, как будто получил официальное одобрение со стороны какого-нибудь постороннего лица, а затем подвинулся, чтобы дать мне дорогу.

Сэр Персиваль был в холле. Когда я бежала вверх по лестнице, я слышала, как он нетерпеливо просил графа выйти из библиотеки.

– Чего вы там ждете? – сказал он. – Я хочу поговорить с вами.

– А я хочу поразмыслить в одиночестве, – возразил тот. – Позже, Персиваль, позже!

Ни он, ни его друг ничего больше не сказали. Я была уже наверху и бежала по коридору. Я так спешила, что забыла закрыть за собой двери из коридора в переднюю, но захлопнула двери спальной, как только вбежала туда.

Лора сидела одна в глубине комнаты, уронив руки на стол и склонив на них голову. Она вскрикнула от радости при виде меня.

– Как ты сюда вошла? – спросила она. – Кто тебе разрешил? Неужели сэр Персиваль?

Но мне так хотелось поскорее расспросить ее о том, что с ней случилось, что я не могла отвечать ей – я могла только сама задавать вопросы. Однако желание Лоры узнать, что произошло внизу, было сильнее моего нетерпения. Она настойчиво повторяла свой вопрос.

– Конечно, граф, – с нетерпением отвечала я. – Благодаря его влиянию...

Она прервала меня гневным жестом.

– Не говори мне о нем! – вскричала она. – Граф самый гнусный из людей, гнуснее всех на свете! Граф – жалкий шпион!..

Не успела она закончить свою фразу, как раздался тихий стук в дверь. Я первая подошла к двери, чтобы посмотреть, кто там. За дверью я увидела мадам Фоско. Она стояла передо мной с моим носовым платком в руках.

– Вы обронили его внизу, мисс Голкомб, – сказала она. – Я решила занести его вам по дороге в свою комнату. – Лицо ее, всегда бледное, было покрыто сейчас такой мертвенной бледностью, что я отшатнулась при виде ее. Руки ее, обычно такие уверенные и спокойные, заметно дрожали, а глаза хищно смотрели мимо меня прямо на Лору.

Прежде чем постучать, она подслушивала за дверью! Я поняла это по ее бледному лицу, по дрожанию рук, по взгляду, устремленному на Лору. Постояв так, она молча отвернулась от меня и медленно пошла прочь.

Я снова закрыла дверь.

– О Лора, Лора! Мы обе проклянем тот день, когда ты назвала графа шпионом!

– Ты сама назвала бы его так, Мэриан, если бы знала то, что я теперь знаю. Анна Катерик была права. Вчера кто-то действительно следил за нами, и это был...

– Ты уверена, что это был граф?

– Совершенно уверена. Он шпион сэра Персиваля, он его осведомитель. Он послал сэра Персиваля сторожить и ждать с утра меня и Анну Катерик!

– Анну нашли? Ты виделась с ней на озере?

– Нет. Она спаслась благодаря тому, что не пришла. Когда я вошла в беседку, там никого не было.

– Ну? Ну?

– Я села и подождала несколько минут. Но нетерпение мое было так велико, что я встала и решила немного походить. Когда я вышла из беседки, я заметила у входа следы на песке. Я нагнулась, чтобы рассмотреть их, и увидела, что на песке большими буквами написано какое-то слово. Это слово было «смотри».

– И ты стала разрывать песок на этом месте и выкопала ямку?

– Откуда ты это знаешь, Мэриан?

– Я сама видела это углубление, когда пришла за тобой в беседку. Продолжай, ради Бога!

– Ну вот, я разрыла песок и очень скоро наткнулась на клочок бумаги, на котором было что-что написано. В конце стояли инициалы Анны Катерик.

– Где записка?

– Сэр Персиваль отнял ее у меня.

– Ты можешь припомнить, что там было написано, и повторить?

– Я помню смысл и могу передать его тебе, Мэриан. Записка была очень коротенькая. Ты запомнила бы ее слово в слово.

– Прежде всего расскажи мне ее содержание, а потом будешь рассказывать, что было дальше.

Она исполнила мою просьбу. Записываю ее слова в точности. «Вчера нас с вами видел высокий толстый старик, мне пришлось убежать от него. Ему не удалось догнать меня, он потерял меня из виду в лесу. Я не хочу рисковать и приходить сюда в назначенный нами час. Я пишу это в 6 часов утра и спрячу записку в песок, чтобы предупредить вас. В следующий раз, когда мы с вами будем говорить про тайну вашего жестокого мужа, мы должны или встретиться с вами в надежном месте, или не встречаться совсем. Потерпите немного. Я обещаю вам, что вы меня снова увидите, и скоро. А. К. ».

Ссылка на высокого толстого старика (Лора была уверена, что помнит эти слова в точности) не оставляла сомнения в том, кто именно был незваным гостем около беседки. Я вспомнила, как я сказала вчера сэру Персивалю в присутствии графа, что Лора пошла в беседку искать свою брошку. По всей вероятности, граф позаботился успокоить ее известием, что подпись ее не нужна больше, и поэтому решил отправиться в беседку сразу же после того, как сообщил мне в гостиной об изменении в планах сэра Персиваля. В таком случае он мог подойти к беседке только в ту минуту, когда Анна Катерик его заметила, не раньше. То, что она так подозрительно быстро рассталась с Лорой, очевидно, и побудило его сделать неудачную попытку догнать ее. Граф не мог слышать их предыдущего разговора. Когда я прикинула расстояние от дома до озера и сопоставила час, в который он зашел ко мне в гостиную, с часом встречи Лоры с Анной Катерик в беседке, у меня не осталось в этом никакого сомнения. Придя к этому выводу, я постаралась узнать от Лоры, что же произошло после того, как граф сообщил сэру Персивалю о своих наблюдениях.

– Каким образом ты отдала ему записку? – спросила я. – Что ты с ней сделала, когда нашла ее в песке?

– После того как я прочитала ее, – отвечала она, – я взяла ее в беседку, чтобы посидеть там и перечитать еще раз. Только я начала читать, как на нее упала чья-то тень. Я подняла глаза и увидела сэра Персиваля – он стоял у входа и наблюдал за мной.

– Ты попыталась спрятать записку?

– Да, но он остановил меня. «Можете не стараться и не прятать записку, – сказал он, – я ее уже прочитал». Я беспомощно смотрела на него, я ничего не могла выговорить. «Вы понимаете? – продолжал он. – Я прочитал ее. Два часа назад я вырыл записку из песка, и опять зарыл ее, и написал слово „смотри“, чтобы она попала в ваши руки. Теперь вам не отвертеться, вам не удастся солгать. Вчера у вас тайное свидание с Анной Катерик, а сегодня у вас в руках записка от нее. Я еще не изловил ее, но поймал вас. Дайте мне эту записку». Он подошел ко мне – я была с ним одна, Мэриан, что мне оставалось делать? – я отдала ему записку.

– Что он тогда сказал?

– Сначала он ничего не сказал. Он схватил меня за руку, вытащил из беседки и начал озираться по сторонам, по-видимому, опасаясь, что нас увидят или услышат. Потом он крепко сжал мою руку – над локтем – и прошептал: «Что вам говорила вчера Анна Катерик? Я требую, чтобы вы рассказали мне все с первого до последнего слова!»

– И ты это сделала?

– Я была с ним одна, Мэриан, он вцепился в мою руку – мне было так больно! Что мне оставалось делать?

– На твоей руке остался синяк? Покажи мне его.

– Зачем?

– Я хочу его видеть, Лора, ибо надо положить конец нашему терпению. С сегодняшнего дня мы должны начать сопротивляться. Этот синяк – оружие против него. Дай мне взглянуть на синяк, – может быть, в дальнейшем мне придется показать под присягой, что я его видела.

– О, Мэриан, не смотри так! Не говори так! Мне уже не больно.

– Покажи мне синяк!

Она показала мне свои синяки. Мне было уже не до слез, я не могла ни жалеть ее, ни содрогаться при виде этих синяков. Говорят, что мы, женщины, либо лучше, либо хуже мужчин. Если бы сейчас он появился передо мной, я бы не устояла от искушения... Но, слава Создателю, его жена ничего не заметила на моем лице. Кроткая, невинная, любящая, она думала только, что я жалею ее и боюсь за нее, не больше.

– Не принимай мои синяки слишком близко к сердцу, – сказала она, спуская рукав, – мне сейчас уже не больно.

– Ради тебя я постараюсь не думать о них, моя дорогая. Ну хорошо. Значит, ты передала ему все, что сказала тебе Анна Катерик, – то самое, о чем ты говорила и мне?

– Да, все. Он этого требовал, я была с ним одна, я ничего не могла скрыть от него.

– Когда ты замолчала, он что-нибудь сказал?

– Он посмотрел на меня и засмеялся язвительно, злобно. «Я заставлю вас признаться во всем! – сказал он. – Вы слышите? Я хочу знать все остальное!» Я клялась, что рассказала ему все. «О нет! – отвечал он. – Вы знаете гораздо больше, чем хотите в этом признаться. Вы не желаете говорить? Я вас заставлю! Я выпытаю из вас все, если не здесь, то дома!» Он повел меня домой незнакомой дорогой – я уже больше не надеялась, что встречу тебя, – и молчал, пока вдали не показался наш дом. Тогда он остановился и сказал: «Я еще раз даю вам возможность во всем мне признаться. Может быть, вы передумали и скажете мне все остальное?» Я могла только повторить ему то же самое, что рассказала перед этим. Он начал осыпать меня проклятиями за мое «упрямство», и пошел дальше, и привел меня домой. «Вам не удастся обмануть меня, – сказал он. – Вы знаете больше, чем хотите рассказать. Я вытяну из вас все – и из вашей сестры тоже. Мне надоели ваши перешептывания и секреты, их больше не будет. Ни вы, ни она не увидите больше друг друга, пока во всем не признаетесь мне. Вас будут сторожить и днем и ночью, пока вы не скажете мне всю правду». Он был глух к моим мольбам и уверениям. Он отвел меня в мою спальню. Фанни сидела здесь и занималась починкой. Он приказал ей немедленно удалиться. «Я позабочусь о том, чтобы вас не втянули в этот заговор, – сказал он. – Вы сегодня же уедете. Если вашей госпоже угодно иметь горничную – я ей выберу горничную по своему усмотрению». Он втолкнул меня в комнату и запер за мной дверь на ключ. Потом прислал эту бесчувственную женщину сторожить меня, Мэриан! Он выглядел и разговаривал как сумасшедший. Тебе, наверно, не верится, но это вправду было так.

– Я верю, я все понимаю, Лора. Он сошел с ума – сошел с ума от страха, ибо у него совесть нечиста. После твоего рассказа я совершенно уверена, что вчера Анна Катерик хотела рассказать тебе тайну, которая может погубить твоего мужа. Он думает, что ты уже знаешь эту тайну. Что бы ты ни сказала ему теперь, он не успокоится, – ничто не убедит его, что ты говоришь правду. Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, ангел мой, а для того, чтобы открыть тебе глаза на положение, в котором ты находишься. Я хочу убедить тебя, что мне необходимо действовать в твою защиту, пока шансы еще на нашей стороне. Благодаря вмешательству графа Фоско я могла повидать тебя сегодня, но завтра граф может не пожелать больше вмешиваться. Сэр Персиваль выгнал Фанни, потому что она сообразительная девушка и искренне предана тебе, а выбрал на ее место женщину, которая относится к тебе с полным равнодушием, равную по тупости цепному псу во дворе. Невозможно предугадать, какие жестокие меры он предпримет в дальнейшем, если только мы не используем все наши возможности, пока они у нас есть.

– Но что мы можем сделать, Мэриан? О, если бы мы могли навсегда уехать отсюда и никогда больше сюда не возвращаться!

– Выслушай меня, ангел мой, и постарайся поверить, что ты не совсем беззащитна, пока я с тобой.

– Я постараюсь – я уже верю в это. Но не думай только обо мне – не забудь про бедную Фанни. Она тоже нуждается в утешении и помощи.

– Я не забуду ее. Я виделась с ней перед тем, как пришла сюда, и уговорилась повидать ее еще раз вечером. В Блэкуотер-Парке письма не в безопасности, когда их опускаешь в почтовую сумку, а мне придется сегодня отослать два письма относительно тебя – они должны попасть в руки одной только Фанни.

– Какие письма?

– Во-первых, Лора, я хочу написать компаньону мистера Гилмора, который предложил нам свою помощь. Я мало разбираюсь в законах, но уверена, что они могут защитить женщину от жестокого обращения, к которому прибегнул сегодня этот негодяй. Я не буду пускаться в подробности относительно Анны Катерик, так как никаких точных сведений о ней я сообщить не могу. Но поверенному станет известно об этих синяках и о том, как тебя заперли в твоей комнате. Я не успокоюсь, пока он не узнает об этом!

– Но подумай об огласке, Мэриан!

– Я рассчитываю именно на огласку. Опасаться огласки должен сэр Персиваль, а не ты. Только перспектива огласки может принудить его к какому-то компромиссу.

Я поднялась, чтобы уйти, но Лора умоляла меня не оставлять ее одну.

– Ты доведешь его до крайности, – сказала она, – и наше положение станет во много раз опаснее.

Я поняла правду, ужасающую правду ее слов. Но мне не хотелось признаваться ей в этом. В нашем отчаянном положении нам оставалось только идти на риск, до такой степени мы были бессильны и беззащитны. Я осторожно сказала ей об этом. Она горько вздохнула, но не стала спорить. Она только спросила, кому я хочу написать второе письмо.

– Мистеру Фэрли, – сказала я. – Твой дядя – твой ближайший родственник и глава семьи. Он обязан вмешаться – и сделает это.

Лора грустно покачала головой.

– Да, да! – продолжала я. – Твой дядя слаб, эгоистичен, равнодушен, это так, я знаю, но все же он не сэр Персиваль Глайд и у него нет таких друзей, как граф Фоско. Я не жду от него доброты или родственной нежности, но он сделает все, чтобы оградить свой покой. Если только мне удастся убедить его, что, вмешайся он сейчас, в дальнейшем он избежит всяких треволнений и неприятной ответственности, тогда он расшевелится ради самого себя. Я знаю, как вести себя с ним, Лора, кое-какая практика у меня уже была.

– Если бы только ты сумела упросить его разрешить мне вернуться на время в Лиммеридж и спокойно пожить там с тобой, Мэриан, я стала бы, наверно, почти такой же счастливой, как была до замужества!

Эти слова направили мои мысли по новому пути. Можно ли поставить сэра Персиваля перед необходимостью выбирать между двумя возможностями: подвергнуться судебному преследованию за жестокое обращение с женой или согласиться спокойно разъехаться с ней под предлогом, что она поедет погостить к своему дядюшке? Согласится ли он на последнее предложение? Это было более чем сомнительно. И все же, каким бы безнадежным оно ни казалось мне, попробовать стоило. Я решила отважиться на это просто с отчаяния, за неимением лучшего.

– Я напишу дяде о твоем желании, – сказала я, – и посоветуюсь с поверенным. Может быть, из этого что-нибудь выйдет.

С этими словами я снова поднялась, чтобы уйти, и снова Лора удержала меня.

– Не оставляй меня! – сказала она неуверенно. – Мои письменные принадлежности на этом столе, ты можешь писать письма здесь.

Мне было очень горько отказывать ей в этой просьбе. Но мы и так уже слишком долго были вместе. Если бы мы возбудили новые подозрения, то, может быть, не смогли бы больше видеться друг с другом. Мне следовало сейчас появиться внизу, среди этих негодяев, которые, возможно, в эту минуту думали и говорили о нас. Я объяснила все Лоре и убедила ее, что нам необходимо расстаться.

– Приблизительно через час или около того, ангел мой, я вернусь к тебе, – сказала я. – На сегодня самое худшее уже позади. Сиди спокойно и не бойся ничего.

– Ключ в двери, Мэриан? Можно мне запереться изнутри?

– Да, конечно, вот ключ. Запрись и никому не отпирай, пока я не вернусь.

Я поцеловала ее и оставила одну. Уходя, я с радостью услышала, как за мной защелкнулся замок, – теперь я знала, что она в целости и сохранности за запертой дверью.

VIII

19 июня.

На лестнице мне пришло в голову, что и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для верности иметь всегда при себе, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с другими бумагами был заперт в ящике письменного стола, но письменные принадлежности лежали сверху. В числе их была моя печать (с весьма обычным вензелем – два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков промокательной бумаги с отпечатками моих записей, сделанных накануне ночью. Мне казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, до такой степени я была во власти подозрений, ставших частью меня самой. В мое отсутствие замок ящика казался мне ненадежной защитой. Надо было преградить доступ к этому ящику – мне следовало запирать дверь своей комнаты.

Никаких следов чужого пребывания в моей комнате я не обнаружила. Мои письменные принадлежности (я дала строгие указания горничной никогда не трогать их) лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное, что бросилось мне в глаза, была моя печать, аккуратно положенная на поднос вместе с карандашами и воском. Класть ее туда, должна признаться, было не в моих привычках, к тому же я никак не могла припомнить, когда я это сделала. С другой стороны, я не могла припомнить, куда, собственно, я ее бросила, – весьма возможно, что на этот раз я машинально положила ее на место, и я не стала ломать себе голову над этой новой загадкой, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.

Мадам Фоско была в холле одна и разглядывала барометр.

– Все еще падает, – сказала она. – Боюсь, что снова пойдет дождь. – Лицо ее было, по обыкновению, бледным и непроницаемым. Но рука, показывавшая на стрелку барометра, заметно дрожала.

Успела ли она уже передать своему мужу, как Лора в моем присутствии назвала его шпионом? Я сильно подозреваю, что это так. Одна мысль о последствиях, которые это может иметь, наполняет меня ужасом – ужасом тем более непреодолимым, что, по существу, я не понимаю его причины. Мадам Фоско не простила своей племяннице, что та, сама того не подозревая, стоит между ней и наследством в десять тысяч фунтов. Несмотря на ее напускную, внешне безупречную любезность, я непоколебимо уверена в этом. Моя уверенность вытекает из разных мелочей, которые женщины так хорошо умеют подмечать друг у друга. Все эти соображения мгновенно нахлынули на меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние, всю силу моего красноречия, чтобы хоть как-нибудь искупить оскорбление, нанесенное графу Лорой.

– Могу ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить с вами по поводу одного чрезвычайно прискорбного случая?

Она скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова и не спуская с меня глаз.

– Когда вы были так добры принести мне мой носовой платок, – продолжала я, – я очень, очень боюсь, что вы могли случайно услышать слова Лоры, которые я не желаю повторять и не буду пытаться оправдать. Я только позволю себе надеяться, что вы не сочли их настолько важными, чтобы упоминать о них графу?

– Я не придала им никакого значения! – резко и горячо сказала мадам Фоско. – Но, – прибавила она, мгновенно делаясь ледяной, – у меня нет секретов от моего мужа, даже пустячных. Как только он заметил мое огорченное лицо, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему причину моего огорчения. Признаюсь вам откровенно, мисс Голкомб, я все рассказала ему.

Я была готова к этому, однако вся похолодела при ее словах.

– Разрешите мне со всей серьезностью умолять вас, мадам Фоско, и умолять графа принять во внимание печальные обстоятельства, в которых сейчас находится моя сестра. Она сказала это, когда была вне себя от несправедливой обиды, нанесенной ей мужем. Она сама не помнила, что говорила, когда произнесла эти опрометчивые слова. Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут великодушно прощены?

– Безусловно! – сказал за моей спиной спокойный голос графа.

Он подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.

– Когда леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, – продолжал он, – она совершила несправедливость по отношению ко мне, которую я оплакиваю – и прощаю. Не будем никогда больше возвращаться к этому, мисс Голкомб. Постараемся предать эти слова забвению.

– Вы так добры, – пробормотала я, – вы снимаете такую огромную тяжесть с моей души!..

Я попыталась продолжать, но его глаза не отрывались от меня, его страшная улыбка, скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его широком, гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости, сознание, до чего я унизилась, вымаливая прощения у него и у его жены, привели меня в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед ним.

– Я на коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Голкомб. Я воистину потрясен, что вы сочли нужным сказать так много! – С этими любезными словами он взял мою руку – о, как я себя презираю, как мало утешает меня сознание, что я покорилась этому ради Лоры! – он взял мою руку и поднес к своим ядовитым губам.

До этих пор я еще никогда не чувствовала с такой предельной ясностью, как велик мой ужас перед ним. Эта безобидная фамильярность потрясла меня, как самое гнусное оскорбление, которое мужчина мог бы мне нанести. Я скрыла свое отвращение и попыталась улыбнуться – я, когда-то так безжалостно осуждавшая лживость других женщин, была в этот миг фальшивее худшей из них, была такой же фальшивой, как этот Иуда, чьи губы прикоснулись к моей руке. Я не могла бы сохранять свое унизительное самообладание, если бы он продолжал смотреть на меня. Ревнивая, как тигрица, жена его пришла мне на помощь и отвлекла его внимание, когда он завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки вспыхнули, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.

– Граф, – сказала она, – вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!

– Простите меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! – С этими словами он выпустил мою руку и невозмутимо поднес к губам руку своей жены.

Я побежала наверх, чтобы найти прибежище в своей комнате. Если бы у меня было время для размышлений, когда я осталась одна, мои собственные мысли причинили бы мне много страданий. Но размышлять было некогда. По счастью, времени было в обрез, и это сознание поддерживало мое мужество и спокойствие, – мне оставалось только действовать. Необходимо было написать поверенному и мистеру Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол. Мне не приходилось выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на самое себя, ни на кого больше. У сэра Персиваля не было по соседству ни друзей, ни родных, которым я могла бы написать. У него не было знакомых среди людей, занимающих в свете такое же положение, как и он. С соседями по имению он тоже не знался и был с ними скорее в плохих отношениях. У нас обеих не было ни отца, ни брата, которые могли бы приехать и стать на нашу защиту. Оставалось только написать эти два не очень убедительных письма. Если бы мы с Лорой попытались тайно бежать из Блэкуотер-Парка, все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем были бы невозможны. Все осудили бы нас за это. Ничего, кроме перспективы неминуемой гибели, не могло бы служить нам оправданием в случае такого побега. Сначала надо было попробовать, не помогут ли нам письма.

Я ничего не написала поверенному об Анне Катерик, потому что (как я уже сказала Лоре) она была связана с тайной, которую мы не могли объяснить, и потому сообщать о ней юристу было бесполезно. Я предоставила поверенному отнести позорное поведение сэра Персиваля за счет новых разногласий с женой по поводу денежных дел. Я просто просила его совета и спрашивала, можно ли принять законные меры для защиты Лоры, если бы она захотела покинуть Блэкуотер-Парк и вернуться со мной на некоторое время в Лиммеридж, а ее муж не соглашался бы на это. Относительно подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли, заверяя его, что пишу с согласия самой Лоры. Я закончила свое письмо просьбой действовать как можно скорей и употребить власть закона, чтобы помочь нам.

Затем я занялась письмом к мистеру Фэрли. Чтобы заставить его немного расшевелиться, я обратилась к нему в выражениях, о которых уже упомянула Лоре. В письмо к нему я вложила копию моего письма к поверенному, чтобы мистер Фэрли понял, насколько все это серьезно, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный выход из создавшегося положения. По моим словам, только это могло предотвратить опасность, грозящую Лоре, и уберечь дядю с племянницей от неизбежных неприятностей в недалеком будущем.

Написав и запечатав оба письма, я пошла показать их Лоре.

– Тебя никто не беспокоил? – спросила я, когда она открыла мне двери.

– Никто не стучался ко мне, – отвечала она, – но я слышала чьи-то шаги в передней.

– Кто это был – мужчина или женщина?

– Женщина. Я слышала шуршание ее юбок.

– Шуршание шелка?

– Да, шелка.

Очевидно, мадам Фоско была на страже. Если она делала это по собственному почину, это не было страшно. Но если она сторожила Лору по приказанию графа, будучи послушным инструментом в его руках, это было слишком серьезно, чтобы не обратить на это внимания.

– Когда ты перестала слышать, как шуршат юбки в передней, что было дальше? – спросила я. – Они зашуршали по коридору?

– Да. Я сидела тихо и слушала, это было именно так.

– В какую сторону?

– К твоей комнате.

Я задумалась. Я не слышала этого шуршания. Я была слишком занята своими письмами. Рука у меня тяжелая, перо мое скрипит и царапает бумагу. Мадам Фоско могла скорее различить этот звук, чем я – шуршание ее шелковых юбок. Это было лишней причиной не доверять мои письма почтовой сумке в холле.

Лора заметила мою задумчивость.

– Новые затруднения! – устало сказала она. – Новые затруднения, новые опасности!

– Никакой опасности, – возразила я, – просто маленькое затруднение. Я думаю о наилучшем способе передать письма в руки Фанни.

– Значит, ты их уже написала? О, Мэриан, умоляю тебя, будь осторожна!

– Нет-нет, бояться нечего. Скажи мне, который час?

Было без четверти шесть. Дойти до деревенской гостиницы и вернуться к обеду у меня уже не было времени. Но если бы я стала ждать до вечера, мне, пожалуй, не удалось бы незаметно уйти из дома.

– Запрись, и пусть ключ остается в замочной скважине, Лора, – сказала я. – А за меня не бойся. Если за дверью кто-нибудь будет меня спрашивать, откликнись и скажи, что я пошла погулять.

– Когда ты вернешься?

– К обеду – непременно. Мужайся, душа моя! Завтра в это время о твоем положении будет известно разумному, честному, здравомыслящему человеку. После мистера Гилмора нашим ближайшим другом является его компаньон.

Я вышла и решила, что, пока не узнаю, что делается на нижнем этаже, мне лучше не показываться в костюме для прогулки. Я еще не установила, в доме сэр Персиваль или нет. Пение канареек в библиотеке и запах табачного дыма, струящийся через приоткрытую дверь, сразу подсказали мне, где находится граф. Я оглянулась, когда проходила мимо, и, к своему изумлению, увидела, что он с очаровательной любезностью показывает достижения своих любимцев домоправительнице! Очевидно, он сам пригласил ее посмотреть на них, потому что ей никогда бы не пришло в голову пойти в библиотеку. За каждым поступком этого человека всегда стоит какой-то умысел. Что он сейчас замышляет?

Мне было некогда заниматься расследованием причин, побудивших его чаровать домоправительницу. Я начала искать мадам Фоско и убедилась, что она занята своим любимым делом – графиня гуляла вокруг водоема.

Я не знала, как она встретит меня после вспышки ревности, которую я возбудила в ней незадолго до этого. Но муж успел укротить ее – она заговорила со мной со своей обычной вежливостью. Я обратилась к ней только для того, чтобы разузнать, куда девался сэр Персиваль. Мне удалось косвенно упомянуть о нем, и после некоторого сопротивления она наконец сдалась и сказала, что он вышел из дома.

– Какую из лошадей он взял? – спросила я небрежно.

– Ни одной. Он ушел пешком два часа назад. Насколько я поняла – чтобы навести справки о женщине по имени Анна Катерик. По-видимому, он решил во что бы то ни стало найти ее – непонятно для чего. Не знаете ли вы, мисс Голкомб, ее сумасшествие опасно?

– Не знаю, графиня.

– Вы идете домой?

– Да, я думаю. Наверно, скоро уже надо будет переодеваться к обеду.

Мы вместе вернулись в дом. Мадам Фоско поплыла в библиотеку и закрыла за собой двери. Я сразу же бросилась за шляпой и шалью. Нельзя было терять ни минуты, если я хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя вернуться к обеду.

Когда я снова проходила через холл, там не было ни души. Пение канареек в библиотеке прекратилось. Мне некогда было останавливаться для новых расследований. Я убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из дому с двумя письмами в кармане.

По дороге в деревню я приготовилась к тому, что, возможно, повстречаюсь с сэром Персивалем. Я была уверена, что не растеряюсь, если мне придется иметь дело с ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в руках, всегда может справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя. У меня не было такого страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала перед графом. Вместо того чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки, я, наоборот, успокоилась. Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры и у меня есть некоторая доля надежды, что он временно перестанет преследовать нас. Ради нас самих и ради бедной Анны я молила Бога, чтобы ей удалось снова скрыться от него. Я спешила изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться, что за мной никто не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела прямо в деревню.

На моем пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона. Скрип его неподмазанных колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что фургон едет в деревню по той же дороге, я остановилась, чтобы пропустить его. Мне показалось, что я вижу чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел впереди, рядом со своими битюгами. Дорога была настолько узкой, что фургон задевал деревья и кустарник с двух сторон, и мне пришлось подождать, пока он не проедет, чтобы проверить мое впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда фургон проехал, дорога за ним была безлюдна.

Я дошла до гостиницы, не повстречавшись с сэром Персивалем и не заметив на пути ничего подозрительного. Мне было приятно узнать, что хозяйка отнеслась к Фанни очень любезно. Девушке отвели маленькую комнату, где она могла посидеть вдали от шумной столовой, и уютную спаленку на самом верху. Увидев меня, она опять начала плакать и совершенно справедливо заметила, бедняжка, как тяжело, когда тебя выгоняют, будто ты совершила какой-то непростительный проступок, а на самом деле твое поведение безупречно. Даже сам хозяин, прогнавший ее, ничего не мог поставить ей в вину.

– Постарайтесь примириться с этим, Фанни, – сказала я. – Мы с вашей госпожой останемся вашими друзьями и приложим все усилия, чтобы ваши рекомендации не пострадали. Теперь послушайте. У меня сейчас очень мало времени. Я хочу дать вам важное поручение. Мне необходимо, чтобы вы доставили по назначению эти два письма. Одно, с маркой, вы опустите в почтовый ящик в Лондоне, где вы будете завтра утром. Другое, адресованное мистеру Фэрли, вы отдадите ему в собственные руки, как только приедете домой. Спрячьте оба письма, никому не показывайте и не отдавайте их. Они имеют важное значение для вашей госпожи.

Фанни спрятала письма за пазуху.

– Там они и останутся, пока я не выполню вашего приказания, мисс, – сказала она.

– Смотрите не опоздайте завтра на станцию, – продолжала я. – И когда увидите экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я беру вас в услужение, пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может быть, мы встретимся раньше, чем вы думаете. Итак, не падайте духом и не опоздайте завтра на поезд.

– Благодарю вас, мисс, очень благодарю вас! У меня стало легче на сердце, когда я услышала ваш голос. Передайте миледи, что я никогда не забуду ее. Я оставила все в полном порядке. О Господи, кто-то поможет ей сегодня переодеться к обеду! У меня сердце разрывается, мисс, как я об этом подумаю.

Когда я вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы привести себя в порядок и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься вниз к обеду.

– Письма уже у Фанни, – шепнула я ей через дверь. – Ты будешь обедать с нами?

– О нет-нет, ни за что на свете.

– Что-нибудь случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?

– Да, только что. Сэр Персиваль.

– Он вошел в комнату?

– Нет, он напугал меня – он так стучал в дверь! Я сказала: «Кто там?» «Вы сами знаете кто, – отвечал он. – Вы передумали? Вы скажете мне все остальное? Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что вам известно, где сейчас Анна Катерик». «Я правда, правда не знаю!» – сказала я. «Нет, знаете! – крикнул он в ответ. – Я преодолею ваше упрямство, запомните это! Я у вас все выпытаю!» С этими словами, Мэриан, он ушел всего пять минут назад.

Он не нашел Анну! Сегодня ночью мы в безопасности – он еще не нашел ее.

– Ты идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.

– Да-да. Не беспокойся, если я немного запоздаю, – я должна быть очень осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.

Гонг прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз. Сэр Персиваль повел в столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне. Он был почему-то весь красный и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был не так тщательно, как обычно. Может быть, он тоже ходил куда-то и боялся опоздать к обеду? Или сегодня он особенно страдал от жары?

Как бы там ни было, он был чем-то встревожен настолько, что не мог скрыть это. В продолжение обеда он был так же молчалив, как сам сэр Персиваль, и время от времени украдкой поглядывал на свою жену с выражением тревоги и неудовольствия, которых я в нем до сих пор никогда по отношению к ней не замечала. Единственным светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда, была его внимательность и любезность ко мне. Какую гнусную цель он преследует, я еще не догадалась. Какой бы она ни была, его неизменная вежливость в отношении меня, неизменная почтительность с Лорой, неизменное противодействие грубой вспыльчивости сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Впервые я заподозрила это в тот день, когда в библиотеке он встал на нашу защиту по поводу подписи под документом. Я теперь совершенно уверена, что он преследует какую-то определенную цель.

Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы сопровождать нас в гостиную.

– Зачем вы уходите? – спросил сэр Персиваль. – Я говорю о вас, Фоско.

– Я ухожу, ибо уже напился и наелся, – отвечал граф. – Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить вместе с дамами.

– Ерунда! Лишний стакан бордоского не повредит вам! Посидите со мной, как англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.

– Я приветствую спокойный разговор всем сердцем, Персиваль, но не сейчас и не за стаканом вина. Попозже вечером – с удовольствием, попозже вечером.

– Куда как вежливо! – в ярости сказал Персиваль. – Вежливое обращение с хозяином дома, клянусь честью!

За обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа, тогда как граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то и упрямая решимость гостя избежать разговора напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф уклонился от переговоров днем и снова уклонялся от этого после обеда. Какими бы ни были эти переговоры, они, очевидно, представляли большую важность для сэра Персиваля – и, возможно, некоторую опасность для графа, судя по его неохоте разговаривать со своим другом.

Эти мысли промелькнули у меня в голове по дороге из столовой в гостиную. Сердитое восклицание сэра Персиваля по поводу того, что его приятель оставлял его одного в столовой, по-видимому, не произвело никакого впечатления на графа. Он упрямо проводил нас до чайного столика, подождал с минуту в комнате, вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. Было восемь часов. В это время письма из Блэкуотера отсылались на станцию.

– Нет ли у вас писем для отправки, мисс Голкомб? – спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.

Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.

– Нет, граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.

Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл веселую неаполитанскую уличную песенку «Моя Каролина», которую повторил дважды. Жена его, обычно самая медлительная из женщин, приготовила чай с такой быстротой, с какой сделала бы это я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.

Я хотела последовать ее примеру, отчасти боясь, что она попытается причинить Лоре какую-нибудь неприятность, отчасти оттого, что решила не оставаться наедине с ее мужем. Прежде чем я успела дойти до порога, граф остановил меня, попросив налить ему чаю. Я подала ему чашку и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он сел за рояль и обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны. Напрасны были мои уверения, что я совершенно незнакома с музыкой вообще, не разбираюсь в ней и не имею к ней никакого вкуса. Он воззвал ко мне с неистовой пылкостью, прекратившей все мои дальнейшие возражения.

Англичане и немцы, провозгласил он с негодованием, всегда презирали итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Разве все мы позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Разве «Моисей в Египте» не является божественной ораторией, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Разве увертюра к «Вильгельму Теллю» не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с музыкой оперы «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, и это, и еще это, для того чтобы убедиться, что ничего более божественного и великого не было создано ни одним из смертных? И, не ожидая моего согласия или отказа, не спуская с меня своих стальных глаз, он начал оглушительно колотить по клавишам и петь с громогласным, безудержным восторгом, останавливаясь только для того, чтобы с неистовым пылом объявить мне название музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Голкомб!»... «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»... «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественная музыка? Разве это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном под его мощными руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все горло своим мощным басом, отбивая такт огромной ножищей. Было нечто ужасное, нечто свирепое и дьявольское в его бурном ликовании по поводу собственной игры и пения и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец я освободилась не собственными усилиями, но благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:

– Что это за адский грохот?!

Граф сейчас же встал из-за рояля.

– Увы, там, где Персиваль, гармонии и мелодии конец, – сказал он. – Муза музыки, мисс Голкомб, в отчаянии покидает нас, и мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе! – Он величественно вышел на веранду и, засунув руки в карманы, начал вполголоса исполнять в саду речитатив Моисея.

Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.

Он задержал меня в гостиной на целых полчаса после ухода своей супруги. Где же она находилась и чем она была занята в этот промежуток времени?

Я пошла наверх, чтобы узнать об этом, но ничего не узнала. Когда я спросила Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.

Было уже без двадцати девять, я пошла в свою комнату за дневником, вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая с ней. Никто не подходил к нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Затем я поднялась, сказала ей несколько одобрительных слов на прощание и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что первым долгом я навещу ее утром.

Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать. Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти спать на час раньше обычного.

Сэр Персиваль и граф с супругой сидели там. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, безусловно, страдала от нее сегодня вечером.

– Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? – спросила я.

– Я только что хотела сказать вам то же самое, – отвечала она. – Вы очень бледны, моя дорогая.

«Моя дорогая»! В первый раз она обращалась ко мне с такой фамильярностью! Когда она произнесла эти слова, на лице ее появилась дерзкая улыбка.

– У меня одна из моих обычных мигреней, – холодно отвечала я.

– Вот как? Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Прогулка перед обедом была бы очень полезна для вас. – Она как-то странно подчеркнула слово «прогулка». Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так что ж, теперь письма были уже в целости и сохранности у Фанни.

– Пойдем покурим, Фоско, – сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая нерешительный взгляд на своего приятеля.

– Когда дамы пойдут спать – с удовольствием, Персиваль, – отвечал граф.

– Простите меня, графиня, если сегодня я уйду первая, – сказала я. – Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, – это сон.

Я попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее по-прежнему играла дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, но она, по-видимому, вовсе не собиралась ложиться спать. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие – на этот раз им была графиня.

IX

19 июня.

Когда я наконец очутилась одна в своей комнате, я открыла дневник и приготовилась продолжать мои записи о сегодняшнем дне.

Минут десять я сидела с пером в руке, размышляя о событиях за последние двенадцать часов. Когда наконец я принялась за дело, передо мной встало затруднение, которого я никогда раньше не испытывала. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в течение целого дня и должен был произойти в одиноком безмолвии ночи. Пребывая в этом непривычном настроении, я совершенно не могла заставить себя припомнить, что произошло утром. Мне ничего другого не оставалось, как отложить дневник и позабыть о нем на некоторое время.

Открыв дверь из спальни в мой будуар, я вошла туда и закрыла за собой двери, чтобы сквозняк не задул свечу, стоявшую на моем туалетном столике в спальной. Окно будуара было распахнуто настежь, и я подошла к нему, чтобы посмотреть, какая ночь.

Было темно и тихо. Ни луны, ни звезд на небе. В неподвижном, душном воздухе пахло дождем. Я протянула руку за окно. Дождь только собирался идти.

Облокотившись на подоконник, я простояла так около четверти часа, рассеянно вглядываясь в черную тьму и не слыша ничего, кроме отдаленных голосов прислуги или звука закрывающейся двери внизу. Охваченная тоской, я хотела было отойти от окна и вернуться в спальню, чтобы сделать новую попытку дописать неоконченную фразу в дневнике, когда до меня донесся зaпax табачного дыма, отчетливо различаемый в душном ночном воздухе. Через минуту я увидела в непроглядной тьме огонек от папиросы; он приближался к моему окну. Я не слышала ничьих шагов и не различала ничего, кроме этого огонька. В ночной тиши он двигался мимо окна, у которого я стояла, и остановился напротив окна моей спальни, где я оставила зажженную свечу.

Огонек постоял с минуту, потом двинулся обратно в том направлении, откуда появился. Я следила за ним глазами и вдруг увидела второй огонек, немного больше первого, приближавшийся к первому. Оба огонька встретились в темноте. Вспомнив, кто курил сигары, а кто пахитосы, я заключила, что граф вышел первый, чтобы посмотреть и послушать под моим окном, а сэр Персиваль потом присоединился к нему. Очевидно, они оба шли прямо по траве, иначе я расслышала бы грузную походку сэра Персиваля, тогда как бесшумные шаги графа не донеслись бы до меня, даже если бы он шел по гравию.

Я тихо стояла у окна, уверенная, что в темной комнате они оба не могут меня увидеть.

– В чем дело? – услышала я приглушенный голос сэра Персиваля. – Почему вы не хотите войти и посидеть со мной?

– Я жду, пока свет в этом окне не погаснет, – тихо отвечал ему граф.

– Чем он вам мешает?

– Он означает, что она еще не легла. Она достаточно сообразительна, чтобы что-то заподозрить, и у нее хватит смелости сойти вниз и подслушать нас, если ей это удастся. Терпение, Персиваль, терпение!

– Ерунда! Вы постоянно твердите о терпении!

– Сейчас я буду говорить о другом. Мой дорогой друг, вы на краю домашней пропасти, и если я дам этим двум женщинам возможность сделать это, клянусь честью, они столкнут вас туда.

– Что вы хотите этим сказать, черт возьми?!

– Мы с вами объяснимся, Персиваль, когда свет в этом окне погаснет и когда я еще раз осмотрю комнаты по обе стороны библиотеки да заодно брошу взгляд на лестницу.

Они стали медленно удаляться, и последующий разговор между ними – они говорили вполголоса – расслышать было невозможно. Но ничего, теперь я знала достаточно, чтобы решиться оправдать мнение графа о моей сообразительности и смелости. Прежде чем огоньки исчезли во тьме ночной, я пришла к заключению, что при разговоре этих двух будет присутствовать третий – в качестве слушателя – и что, несмотря на все предосторожности графа, этим третьим буду я. Оправдать меня в собственных глазах и дать мне мужество выполнить задуманное могло только одно: честь Лоры, счастье Лоры, сама жизнь Лоры – все это, может быть, зависело в будущем от тонкости моего слуха и точности моей памяти на сегодняшнюю ночь. Я слышала слова графа о том, что он намеревается осмотреть комнаты, примыкающие к библиотеке, а также лестницу, прежде чем начнет «объясняться» с сэром Персивалем. Значит, разговор будет происходить именно в библиотеке. В ту минуту, когда я поняла это, у меня зародилась мысль, каким образом я смогу расстроить планы графа – или, иными словами, подслушать его разговор с сэром Персивалем, не делая попыток проникнуть в нижний этаж.

Описывая комнаты нижнего этажа, я упомянула о шедшей вдоль них веранде, на которую открывались большие французские окна всех комнат. Крыша веранды была плоской, дождевая вода стекала с нее по трубам в стоявшие внизу большие бочки и употреблялась для домашних надобностей. На узкой, крытой железом крыше, проходившей под окнами наших спален фута на три ниже подоконников, стояли на довольно большом расстоянии друг от друга ряды горшков с цветами. Они были защищены от ветра и от возможности упасть вниз невысоким узорным чугунным парапетом, который тянулся по краю крыши.

План, пришедший мне в голову, состоял в том, чтобы вылезти на эту крышу из окна моей спальни, доползти до того места, которое находилось прямо над окном библиотеки, и там притаиться между цветочными горшками у самого парапета. Если сэр Персиваль и граф будут сегодня, как обычно, сидеть и курить в креслах у открытого окна – а я много раз видела, как в прежние вечера они это делали, – то каждое их слово (если только они не будут шептаться, а, как мы знаем, длинные разговоры трудно вести шепотом) будет долетать до меня. Но если сегодня они захотят посидеть в глубине комнаты, тогда я услышу не много или совсем ничего. В таком случае мне придется отважиться на гораздо больший риск и как-нибудь да перехитрить их обоих.

Как ни сильна была моя решимость, подкрепленная сознанием отчаянного положения, в котором мы находимся, все же я горячо надеялась, что мне удастся избежать необходимости пускаться в столь рискованное предприятие. Смелость моя была всего только смелостью женщины и чуть не покинула меня, когда я представила себе, что мне придется спуститься вниз и я буду совсем близко от сэра Персиваля и графа – одна, глубокой ночью.

Я тихонько вернулась к себе в спальню, чтобы испробовать более легкий способ подслушивания – на крыше веранды.

Во-первых, необходимо было переодеться. Я сняла шелковое платье – его шелест в тишине летней ночи мог выдать меня. Потом я сняла свои белые накрахмаленные нижние юбки и заменила их одной черной из фланели. Поверх нее я надела свой черный дорожный плащ и накинула на голову капюшон. В моем обычном вечернем туалете мои юбки покрывают широкое пространство, на котором могли бы поместиться трое мужчин. В моем теперешнем облегающем костюме ни один мужчина не мог бы пролезть сквозь более узкие щели, чем я. Из-за крайне малого расстояния между цветочными горшками и стенами дома с одной стороны и парапетом на краю крыши – с другой, это последнее соображение было чрезвычайно важным. Кто мог предугадать последствия, если бы я опрокинула что-нибудь или произвела малейший шум?

Прежде чем потушить свечу, я положила около нее спички и ощупью пробралась в темноте обратно в будуар. Я заперла его дверь, так же как заперла двери спальной, тихонько вылезла из окна и осторожно спустила ноги на крышу. Мои комнаты были в конце нового крыла дома, в нем жили мы все. Прежде чем достичь того места, которое находилось над окнами библиотеки, мне надо было проползти мимо пяти окон. Первым было окно пустой, запасной, комнаты. Второе и третье были окнами комнат Лоры, четвертое – сэра Персиваля, пятое – графини. Дальше шли окна, под которыми мне уже не надо было ползти: окно туалетной комнаты графа, ванной комнаты и второй запасной спальни.

Когда я ступила на крышу веранды, до меня не долетало ни единого звука. Вокруг меня сгустилась черная, слепящая ночная тьма; только та часть крыши, на которую открывались окна спальни мадам Фоско, как раз в том месте над библиотекой, где мне надо было спрятаться, была освещена. Графиня еще не ложилась. В окнах ее спальни я видела свет.

Отступать было поздно, ждать было некогда. Я решила поставить все на карту и положиться на собственную осторожность и на ночную темноту. «Ради Лоры!» – подумала я, делая первый шаг по крыше, придерживая плащ одной рукой и ощупывая стену дома другой. Лучше было идти вдоль стены, чем у парапета, где я могла нечаянно столкнуть один из цветочных горшков.

Я миновала темное окно пустой комнаты, пробуя крышу рукой, прежде чем ступить на нее всей моей тяжестью. Я прошла под темными окнами спальни Лоры (Господи, спаси и сохрани ее!), я прошла под темным окном комнаты сэра Персиваля. Потом с минуту подождала, опустилась на колени и поползла дальше, прижимаясь к крыше и стараясь не задеть головой подоконник освещенного окна графини. Когда я осмелилась взглянуть на окно, я увидела, что оно наполовину прикрыто, а штора опущена. Я увидела промелькнувшую за шторой тень мадам Фоско, потом тень медленно двинулась обратно. Пока что графиня не слышала, как я ползла мимо, иначе она остановилась бы, даже если бы у нее не хватило отваги выглянуть в окно.

Я села боком у самого парапета между цветочными горшками, сначала на ощупь уверившись, что я ничего не задену. Места было достаточно, чтобы опуститься на корточки. Душистые цветы и листья задели мою щеку, когда я беззвучно прислонилась головой к парапету.

Я услышала, как внизу открывали двери или закрывали – последнее было вернее. Три двери закрылись. Очевидно, двери в холл и в две комнаты по обе стороны библиотеки, те самые, которые граф собирался осматривать. Первое, что я увидела, был огонек папиросы, снова прошедший мимо веранды к моему окну. Он подождал там с минуту и вернулся обратно.

– Черт бы побрал вашу непоседливость! Когда вы наконец сядете? – проворчал подо мной голос сэра Персиваля.

– Уф, как жарко, – устало отдуваясь, вздохнул граф. За его восклицанием раздался скрежет садовых кресел по полу веранды. Я обрадовалась. Это значило, что они сядут, как обычно, у самого окна. Пока что счастье было на моей стороне. Когда наконец они уселись в свои кресла, часы на башне пробили без четверти двенадцать. Я услышала, как мадам Фоско зевнула за открытым окном, тень ее снова промелькнула за белыми шторами.

Тем временем внизу сэр Персиваль и граф начали разговаривать, то повышая, то понижая голос, но не шепчась. Необычное и опасное мое положение, боязнь (которую я не могла побороть) открытого окна мадам Фоско – все это затрудняло, вернее, делало сначала просто невозможным для меня всецело сосредоточиться на разговоре внизу. В течение нескольких минут я могла только осмыслить разговор в целом. Граф сказал, что единственное освещенное окно – это окно его жены; на нижнем этаже, кроме них, нет никого, и теперь они могут беспрепятственно говорить друг с другом.

В ответ сэр Персиваль разбранил своего приятеля: тот беззастенчиво пренебрегал его желаниями и интересами в течение целого дня! Граф стал защищаться, оправдываясь тем, что его одолели собственные заботы и дела, требующие его внимания. Они могли беспрепятственно поговорить только сейчас, ибо никто не мог помешать им или подслушать их.

– В наших делах наступил серьезный кризис, Персиваль, – сказал он, – и если мы вообще хотим прийти к какому-нибудь решению насчет будущего, мы должны договориться об этом сегодня ночью.

Это была первая фраза графа, приковавшая к себе мое внимание и заставившая меня полностью сосредоточиться. С этой минуты я, затаив дыхание, слушала их разговор и запомнила его дословно.

– Кризис, – повторил сэр Персиваль. – Нет, это серьезнее, чем вы думаете, вот что я вам скажу.

– Я так и предполагал, судя по вашему поведению за последние дни, – холодно отвечал граф. – Но подождите. Прежде чем говорить о том, чего я не знаю, давайте уточним, что именно мне известно. Сначала посмотрим, прав ли я относительно прошлого, прежде чем я предложу вам кое-какой план на будущее.

– Стойте. Я принесу бренди и воду. Выпейте и вы.

– Благодарю вас, Персиваль, с удовольствием. Холодной воды, чайную ложку и сахарницу для меня. Сахарная вода, друг мой, – вот все, что я пью.

– Сахарная вода для мужчины в вашем возрасте! Вот вам! Приготовляйте вашу отвратительную смесь! Вы, иностранцы, все на один лад.

– Послушайте-ка, Персиваль. Я изложу вам положение, в котором мы очутились, а вы скажете мне, прав я или ошибаюсь. Мы с вами вернулись сюда из-за границы с сильно пошатнувшимися делами.

– Нельзя ли покороче? Мне нужны были тысячи, а вам – сотни. Если бы мы не достали этих денег, мы с вами вылетели бы в трубу. Такова была ситуация. Делайте из нее какой вам угодно вывод. Продолжайте.

– Итак, Персиваль, выражаясь вашим крепким английским языком, вы нуждались в тысячах, а я – в сотнях, и добыть эти тысячи (оставив несколько сотен для меня) вы могли только с помощью вашей жены. Что я вам говорил про вашу жену по дороге в Англию? И что я вам сказал, когда мы прибыли сюда и я своими глазами увидел, что за женщина мисс Голкомб?

– Откуда я знаю? Наверно, вы, как обычно, наговорили массу разной чепухи.

– Я сказал: человеческая изобретательность пока что открыла только два способа подчинить женщину мужчине. Один способ – это ежедневно колотить ее, – метод, широко применяемый в грубых низших слоях населения, но совершенно не принятый в утонченных, высших кругах. Второй способ, требующий продолжительного времени, более сложный, но не менее действенный, – держать женщину в постоянном подчинении и никогда ни в чем не уступать ей. Так следует поступать с животными, детьми и женщинами, которые являются не чем иным, как взрослыми детьми. Спокойная настойчивость – вот качество, которое отсутствует у животных, детей и женщин. Если им хоть раз удалось поколебать это высшее качество в их господине, они выходят у него из повиновения. Если им никогда не удается сделать этого, он держит их в постоянном подчинении. Я сказал вам: помните эту простую истину, когда захотите, чтобы ваша жена помогла вам своими деньгами. Я сказал: не забывайте эту истину особенно в присутствии сестры вашей жены – мисс Голкомб. Разве вы помнили об этом? Вы ни разу не вспомнили этого незыблемого правила за все то время, когда одно за другим перед нами вставали в этом доме затруднения и осложнения. Вы с готовностью поддавались всем провокациям вашей жены или ее сестры. Из-за вашей вспыльчивости сорвалось дело с подписью – вы упустили из рук наличные деньги; вы принудили мисс Голкомб написать поверенному первый раз.

– Разве она написала ему вторично?

– Да, написала сегодня.

Стул с грохотом свалился на пол веранды – как будто его отшвырнули ногой.

Хорошо, что сэр Персиваль пришел в такую ярость от слов графа. Услыхав, что меня вторично выследили, я так вздрогнула, что парапет издал легкий треск. Значит, граф видел меня, когда я шла в деревню, и проследил меня до гостиницы? Или понял, что я передала письма Фанни, когда я сказала ему, что у меня ничего нет для почтовой сумки? Но как удалось ему узнать, что именно и кому именно я писала, когда я собственноручно передала мои письма прямо в руки Фанни и она сразу положила их к себе за пазуху?

– Благодарите вашу счастливую звезду, – снова услышала я голос графа, – что я нахожусь здесь, в вашем доме, и постоянно распутываю этот злополучный клубок, который вы сами запутываете. Благодарите вашу счастливую звезду, что я сказал «нет», когда вы, как безумец, хотели запереть на ключ мисс Голкомб, как заперли из-за дурацкой вспыльчивости вашу жену. Где у вас глаза? Как можете вы смотреть на мисс Голкомб и не видеть, что она обладает проницательностью и решительностью мужчины! Если бы эта женщина была мне другом, я презирал бы весь мир и ничего не боялся. Если бы эта женщина стала мне врагом, я при всем моем уме и опытности – я, Фоско, хитрый, как сам дьявол, как вы мне сотни раз говорили, – пожалуй, призадумался бы. Как говорится в вашей английской поговорке, мне пришлось бы действовать с оглядкой. И это великолепное существо – за ее здоровье я поднимаю свой бокал с сахарной водой! – это великолепное существо, в силу своей любви и отваги стоящее, как гранитная скала, между нами и этой жалкой, пугливой, хорошенькой блондинкой, вашей женой, эту изумительную женщину, которой я восхищаюсь от всей души, хотя и противодействую ей в наших интересах, вы доводите до крайности, как будто она ничуть не умнее и не мужественнее, чем остальные женщины. Персиваль! Персиваль! Вы заслуживаете банкротства, и вы обанкротились.

Последовала пауза. Я записываю слова этого негодяя обо мне, ибо намерена запомнить их, – я надеюсь, что, несмотря на все его козни, настанет день, когда я смогу высказать ему все, что я о нем думаю, и брошу ему в лицо один за другим его гнусные комплименты!

Сэр Персиваль первый прервал молчание.

– Да, да! Ругайтесь и бушуйте сколько угодно, – хмуро сказал он. – Помимо трудностей с деньгами, есть и другие трудности. Вы сами предприняли бы серьезные меры в отношении этих двух женщин, если бы знали то, что знаю я.

– Все в свое время – о других трудностях мы поговорим потом, – отозвался граф. – Путайтесь в них сами, Персиваль, если вам нравится, но не запутывайте меня. Во-первых, давайте договоримся относительно наших денежных дел. Победил ли я ваше упрямство? Доказал ли, что ваша вспыльчивость не доведет вас до добра и ничем вам не поможет, или мне придется еще немного побушевать, как вы изволили выразиться с вашей милой английской прямолинейностью?

– Тьфу! Ворчать на меня легко, вы лучше скажите, что предпринять, – это будет потруднее.

– Разве? Ба! Надо сделать вот что: с этой ночи вы передаете бразды правления в мои руки. В будущем вы предоставите действовать только мне самому. Ведь я говорю с британским дельцом, ха? Ну, Персиваль, вас это устраивает?

– Если я соглашусь, что именно вы хотите предпринять?

– Сначала ответьте мне. Будет все в моих руках или нет?

– Предположим – будет. Что тогда?

– Начну с нескольких вопросов. Я должен знать обстоятельства дела во всех подробностях, а затем руководствоваться ими. Я должен немного выждать, хотя время не терпит. Я уже известил вас, что сегодня мисс Голкомб вторично написала своему поверенному.

– Как вы об этом узнали? Что она сказала?

– Не стоит толочься на месте, Персиваль, я не стану рассказывать, не то мы никогда не покончим с этим. Хватит с вас того, что я это выяснил с большим волнением и хлопотами для себя. Вот почему я избегал говорить с вами в течение целого дня. Теперь я хочу освежить в памяти ваши дела – мы с вами давно о них не говорили. Вы достали деньги, не добившись подписи вашей жены, под векселя, истекающие в трехмесячный срок. Достали под такие проценты, что при мысли о них у меня – бедного иностранца – волосы дыбом встают! Неужели векселя нельзя оплатить, когда их срок истечет, не прибегая к помощи вашей жены?

– Нельзя.

– Что? У вас нет денег в банке?

– Всего несколько сотен, тогда как мне нужны тысячи!

– И у вас нет возможности заложить что-нибудь, для того чтобы раздобыть деньги?

– Нет.

– Что же у вас с женой имеется на сегодняшний день?

– Ничего, кроме дохода с ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Этих денег еле хватает на ежедневные траты.

– На что можете вы рассчитывать в будущем со стороны вашей жены?

– Когда умрет ее дядя, она будет получать три тысячи фунтов в год.

– Прекрасный капиталец, Персиваль! Что за человек ее дядя? Старик?

– Нет. Пожилой человек.

– Добродушный, щедрый? Женат? Впрочем, кажется, жена говорила мне, что он холостяк.

– Конечно, холостяк. Если бы он был женат и имел сына, леди Глайд не была бы наследницей его имения. Я вам скажу, что он собой представляет. Это плаксивый, болтливый, себялюбивый дурак, надоедающий всем и каждому нытьем о своем здоровье.

– Люди такого сорта обычно живут до глубокой старости и женятся именно тогда, когда от них этого меньше всего ожидаешь. Мне не очень-то верится, друг мой, что вам скоро удастся заполучить эти три тысячи в год. Больше вы ничего не должны получить от вашей жены?

– Ничего.

– Так-таки ничего?

– Ничего. Только в случае ее смерти...

– Ага! В случае ее смерти.

Опять последовала пауза. Граф прошел через веранду на садовую дорожку. Я поняла, что он движется, по его голосу.

– Вот наконец и дождь пошел, – услышала я.

Дождь шел на самом деле. Состояние моего плаща показывало, что дождь шел уже некоторое время.

Граф вернулся на веранду – я услышала, как заскрипело под его тяжестью кресло, когда он снова уселся в него.

– Итак, Персиваль, – сказал он, – что вы получите в случае смерти леди Глайд?

– Если у нее не будет детей...

– А возможно, что они будут?

– Нет, это совершенно исключено.

– Итак?

– Ну что ж, тогда я получу ее двадцать тысяч.

– Наличными?

– Наличными.

Они снова замолчали. Как только их голоса замерли, черная тень мадам Фоско снова показалась за шторами. На этот раз, вместо того чтобы пройти, она застыла на месте. Я увидела, как ее пальцы медленно ухватились за штору и приподняли ее. За окном показалось смутное очертание лица графини, она смотрела вдаль поверх меня. Затаив дыхание, я замерла на месте, закутанная с головы до ног в мой черный плащ. Дождь, быстро промочивший меня насквозь, стекал по стеклу и мешал ей видеть. Я услышала, как она сказала вполголоса: «Опять дождь!» – и опустила штору. Я с облегчением вздохнула.

Разговор внизу продолжался. На этот раз первым заговорил граф:

– Персиваль, вы любите вашу жену?

– Фоско! Это нескромный вопрос.

– Я откровенный человек и повторяю его.

– Какого черта вы так уставились на меня?

– Вы не хотите отвечать мне? Ну, скажем, ваша жена умрет этим летом...

– Прекратите это, Фоско!

– Скажем, ваша жена умрет...

– Прекратите, я вам говорю!

– В таком случае вы выиграете двадцать тысяч и проиграете...

– Проиграю возможность получать три тысячи в год.

– Отдаленную возможность! Персиваль, всего только отдаленную возможность. А вам нужны деньги сейчас, немедленно. В вашем положении выигрыш верен, проигрыш сомнителен.

– Говорите о себе, не только обо мне. Кое-что из нужной мне суммы я занял когда-то для вас. Что касается выигрыша, то смерть моей жены означает десять тысяч фунтов в кармане вашей жены. Как вы ни сообразительны, вы сейчас, по-видимому, очень удобно позабыли о наследстве мадам Фоско! Не смотрите на меня так! Я не желаю этого! От этих ваших взглядов и вопросов у меня мурашки по телу пошли, клянусь всеми святыми!

– По телу? Разве «тело» по-английски «совесть»? Я говорю о смерти вашей жены, как говорил бы об одной из возможностей. А почему бы нет? Почтенные юристы, царапающие каракулями ваши завещания, говорят о смерти прямо в лицо своим клиентам. Разве от юристов у вас тоже бегают мурашки по телу? Нет? Так почему же от моих слов? Сегодня ночью я просто занимаюсь выяснением ваших дел, я хочу безошибочно знать их. Обрисую вам положение, в котором вы находитесь: если ваша жена будет жива, вы оплатите векселя ее подписью под документом. Если она умрет, вы оплатите векселя ее смертью.

Когда он проговорил эти слова, свет в комнате мадам Фоско погас. Весь второй этаж дома погрузился в темноту.

– Разговоры! Разговоры! – проворчал сэр Персиваль. – Послушать вас, так можно подумать, что подпись моей жены уже стоит под документом.

– Вы передали дела в мои руки, – парировал граф, – у меня впереди около двух месяцев, чтобы обернуться. Не будем больше говорить об этом, прошу вас. Когда истечет срок векселей, вы сами убедитесь, что стоят мои разговоры! А теперь, Персиваль, покончив на сегодня с житейскими мелочами, я могу выслушать вас, если вам хочется посоветоваться со мной об этой второй трудности, которая примешалась к нашим небольшим затруднениям и из-за которой вы настолько изменились к худшему, что я с трудом узнаю вас. Говорите, друг мой, и простите, если я снова оскорблю ваш изощренный национальный вкус, намешав себе водички с сахаром.

– Хорошо сказать «говорите»! – возразил сэр Персиваль гораздо более спокойным и вежливым тоном, чем раньше. – Я просто не знаю, с чего начать.

– Помочь вам? – предложил граф. – Хотите, я назову эту вашу трудность? Что, если я окрещу ее «Анной Катерик»?

– Послушайте, Фоско, мы с вами давно знаем друг друга, и если вы помогали мне в кое-каких передрягах, то и я, в свою очередь, делал все, что мог, и выручал вас деньгами. Мы сделали друг другу много дружеских одолжений, как водится между мужчинами. Но мы кое-что скрывали один от другого, не так ли?

– Это у вас были секреты от меня, Персиваль. У вас в Блэкуотер-Парке есть какой-то скелет в шкафу, который чуть-чуть высунулся из него в последние дни и стал заметен и другим, помимо вас.

– Что ж, предположим. Если это вас не касается, зачем любопытствовать по этому поводу, правда?

– Разве похоже на то, что я любопытствую?

– Да, похоже.

– Вот как! Значит, на моем лице написана правда? Какой огромный запас прекрасных душевных качеств заложен в человеке, который, достигнув моего возраста, еще не потерял способности отражать на своем лице свои подлинные чувства! Да ну же, Глайд, будем чистосердечны и откровенны друг с другом. Ваш секрет сам меня нашел, не я его искал. Предположим, я любопытствую. Раз и навсегда: угодно ли вам, чтобы я, как старый ваш друг, уважал ваш секрет и предоставил вам хранить его?

– Да, именно этого я и хочу.

– Тогда я перестаю интересоваться им. С этой самой минуты мое любопытство умерло.

– В самом деле?

– Почему вы в этом сомневаетесь?

– Мне немножко знакомы ваши окольные пути, Фоско, и я не уверен, что вы не постараетесь все-таки докопаться до него.

Вдруг кресло внизу заскрипело снова, и я почувствовала, как подо мной дрогнула колонна, поддерживающая крышу веранды. Граф вскочил на ноги и от негодования ударил по колонне кулаком.

– Персиваль! Персиваль! – вскричал он с жаром. – Неужели вы так плохо меня знаете? Неужели до сих пор меня не поняли? По характеру я принадлежу к благороднейшему античному миру! Я способен на самые высокие подвиги, когда мне представляется случай совершать их. Все несчастье моей жизни заключается в том, что подобных случаев было так мало! Дружба священна для меня! Разве я виноват, что ваш скелет сам приоткрыл дверцу вашего шкафа и попался мне на глаза? Почему я признался в своем любопытстве? Чтобы усовершенствовать собственную выдержку и самообладание, вы, жалкий, поверхностный, ненаблюдательный англичанин! Я мог бы вытянуть из вас ваш секрет, мне бы это ничего не стоило, вы сами это знаете! Но вы воззвали к моему чувству дружбы, а дружба для меня священна. Смотрите! Я топчу ногами свое низкое любопытство. Мои пылкие чувства торжествуют над ним. Признайте эти чувства, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Пожмем друг другу руки – я вас прощаю!

Голос его дрогнул на этих словах, дрогнул, как если бы он в самом деле прослезился.

Сэр Персиваль стал смущенно бормотать извинения, но граф был слишком великодушен, чтобы слушать его.

– Нет! – сказал он. – Если друг обидел меня, я прощаю его, не требуя извинений. Скажите прямо: вам нужна моя помощь?

– Да, очень.

– Вы можете сказать мне, в чем дело, не открывая секрета?

– Во всяком случае, я могу попробовать сделать это.

– Тогда пробуйте.

– Дело обстоит так: я уже сказал вам, что, несмотря на все старания, мне не удалось найти Анну Катерик.

– Да, сказали.

– Фоско, я погиб, если она не найдется.

– Ха! Неужели это так серьезно?

Узкая полоска света скользнула по веранде и упала на дорожку. Граф поднес лампу к самому лицу своего друга, чтобы вглядеться в него.

– Да, – произнес он, – на этот раз правда отражается на вашем лице. Очевидно, это столь же серьезно, как и дело с векселями.

– Гораздо серьезнее! И это так же верно, как и то, что я сижу здесь перед вами!

Свет снова померк. Разговор возобновился.

– Я показал вам письмо к моей жене, которое Анна Катерик зарыла в песок, – продолжал сэр Персиваль. – Она не хвастает, Фоско, она действительно знает мою тайну.

– Упоминайте об этой тайне как можно реже в моем присутствии, Персиваль. Она знает ее от вас?

– Нет. От своей матери.

– Две женщины знакомы с вашими личными делами – скверно, друг мой, скверно! Еще вопрос, прежде чем мы пойдем дальше. Мне теперь совершенно ясно, почему вы упрятали дочь в сумасшедший дом, но ее побег оттуда остается для меня загадкой. Подозреваете ли вы, что какой-то ваш враг подкупил людей, которым был поручен присмотр за ней и они нарочно дали ей убежать?

– Нет. Она была самой послушной и безобидной из их пациенток, и они просто доверяли ей. Она достаточно слабоумна, чтобы пребывать в сумасшедшем доме, но достаточно умна, чтобы погубить меня, если останется на свободе. Вы меня понимаете?

– Понимаю. Теперь, Персиваль, ответьте мне на самое главное, и тогда я буду знать, что делать. В чем заключается в настоящую минуту опасность для вас?

– Анна Катерик находится где-то по соседству и общается с леди Глайд – вот в чем опасность! Разве не ясно из письма, которое было зарыто в песок, что моя жена знает мою тайну, хотя и отрицает это?

– Одну минуту, Персиваль. Если леди Глайд знает вашу тайну, значит, она понимает, что разглашение этой тайны скомпрометирует вас. В качестве вашей жены ей, безусловно, не имеет смысла выдавать вас.

– Вы так думаете? Слушайте дальше. Если бы она была хоть немного привязана ко мне, ей было бы невыгодно делать это. Но я – только препятствие на пути другого человека. Она любила его до замужества, она любит его и теперь, проклятого проходимца, простого учителя рисования по фамилии Хартрайт!

– Мой дорогой друг! Ну что тут особенного? Все они влюблены в кого-то другого. Кто на первом месте в сердце женщины? При всем моем опыте я никогда не встречал мужчины, который был бы номером первым. Встречал номер второй, иногда номер третий, четвертый, пятый – часто. Но номер первый – никогда! Он существует, конечно, но я его не встречал!

– Подождите! Я еще не кончил. Как вы думаете, кто с самого начала помогал Анне Катерик, когда служащие сумасшедшего дома помчались за ней вдогонку? Хартрайт! Как вы думаете, кто снова виделся с ней в Камберленде? Хартрайт! Он дважды говорил с ней с глазу на глаз... Стоп! Не прерывайте меня. Негодяй влюблен в мою жену не меньше, чем она в него. Оба они знают о моей тайне. Дайте им только встретиться, и они в собственных интересах предадут и погубят меня.

– Спокойно, Персиваль, спокойно! Разве вы не верите в порядочность леди Глайд?

– К черту порядочность леди Глайд! Я верю только в ее деньги. Вы теперь поняли, как обстоит дело? Возможно, сама по себе она безвредна, но вместе с этим бродягой Хартрайтом...

– Да-да, я понимаю. Где этот мистер Хартрайт?

– За границей. Я не советовал бы ему торопиться с возвращением, если он хочет сохранить свою шкуру.

– Вы уверены, что он за границей?

– Уверен. Я распорядился, чтобы за ним следили с той минуты, как он уехал из Камберленда, и до самого его отплытия. О, могу вас уверить, я был осторожен! Анна Катерик жила в доме одного фермера около Лиммериджа. Я сам ходил на ферму после того, как она удрала оттуда, и убедился, что фермеру и его жене ничего не известно. Я дал ее матери указания насчет письма к мисс Голкомб, снимающего с меня всякие подозрения в злом умысле в связи с тем, что я упрятал ее в сумасшедший дом. Страшно сказать, сколько я истратил, чтобы найти ее, и вдруг, несмотря на все предосторожности, она появляется в моем собственном имении, у меня под носом, – и снова исчезает! Откуда я знаю, с кем еще она встречается и откровенничает? Этот проныра, негодяй Хартрайт, может вернуться в любую минуту – а я не буду знать об этом! Он завтра же сможет воспользоваться...

– Нет, Персиваль, нет! Ему не удастся это сделать. Пока я здесь и эта женщина тоже где-то неподалеку, я отвечаю за то, что она попадет к нам в руки прежде, чем встретится с мистером Хартрайтом, даже если он и вернется. Я понимаю, да, да, я понимаю! Во-первых, необходимо найти Анну Катерик. Об остальном можете не беспокоиться. Ваша жена у вас под рукой, мисс Голкомб неразлучна с ней и, стало быть, тоже в ваших руках, а мистера Хартрайта нет в Англии. Ваша невидимка Анна Катерик – вот о чем мы должны думать в настоящую минуту. Вы расспрашивали о ней?

– Да. Я был у ее матери. Я обыскал всю деревню – и безуспешно.

– Можно ли положиться на ее мать?

– Да.

– Она однажды уже выдала вашу тайну.

– Она этого больше не сделает.

– Почему бы нет? Разве ей выгодно молчать?

– Да, весьма выгодно.

– Я счастлив слышать это, Персиваль, – ради вас. Не падайте духом, друг мой. Как я вам уже сказал, наши материальные дела таковы, что у меня достанет времени обернуться. С завтрашнего дня я начну искать Анну Катерик, надеюсь, более успешно, чем вы. Еще один вопрос, прежде чем мы отправимся спать.

– Какой?

– Вот какой. Когда я пошел в беседку доложить леди Глайд, что небольшое недоразумение в связи с ее подписью под документом улажено, я случайно увидел, как какая-то женщина подозрительно быстро рассталась с вашей женой! Волею судеб я был недостаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо. Как я узнаю нашу незримую Анну? На кого она похожа?

– Похожа? Что же, в двух словах: она до тошноты похожа на мою жену!

Кресло застонало, и колонна содрогнулась снова. Граф вскочил на ноги, на этот раз от изумления.

– Что!!! – вскричал он.

– Вообразите себе мою жену после тяжелой болезни и немножко не в своем уме – и перед вами Анна Катерик, – отвечал сэр Персиваль.

– Между ними есть какое-то родство?

– Совершенно никакого.

– И они до такой степени похожи друг на друга?

– Да, до такой степени. Чего вы смеетесь?

Ответа не последовало. Стояла тишина. Граф беззвучно хохотал, трясясь всем телом.

– Чего вы смеетесь? – повторил сэр Персиваль.

– Я смеюсь над собственными фантазиями, мой дорогой друг. Примите во внимание мой итальянский юмор – разве я не принадлежу к знаменитой нации, выдумавшей Паяца? Великолепно, великолепно! Итак, когда я увижу Анну Катерик, я сразу ее узнаю. Хватит на сегодня. Можете спать спокойно, Персиваль. Спите сном праведника, сын мой, вы увидите, что я для вас сделаю, когда в помощь нам взойдет солнце! В моей огромной голове теснятся грандиозные планы и проекты. Вы оплатите ваши долги и найдете Анну Катерик, даю вам священную клятву в этом! Я друг, которого вы должны лелеять в самом сокровенном уголке вашего сердца. Разве нет? Не заслужил ли я те небольшие денежные одолжения, о которых вы так деликатно напомнили мне незадолго до этого? Что бы ни было в будущем, никогда больше не оскорбляйте во мне лучшие чувства. Признавайте их, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Я опять прощаю вас. Я опять жму вашу руку. Спокойной ночи!

Ни слова больше не последовало. Я услышала, как граф закрыл дверь библиотеки. Я услышала, как сэр Персиваль закрыл ставни. Дождь лил непрерывно. Я закоченела и промокла до костей. Когда я попробовала пошевельнуться, мне стало так больно, что пришлось подождать. Я сделала новую попытку, и мне удалось стать на колени на мокрую, скользкую крышу. Когда я доползла до стены, я увидела, как осветилось окно комнаты графа. Мужество вернулось ко мне, и, не спуская глаз с его окна, я поползла дальше. Часы пробили четверть второго, когда наконец я положила руки на подоконник моей комнаты.

По пути я не увидела и не услышала ничего подозрительного. Мое отсутствие не было обнаружено.

Х

20 июня.

8 часов утра.

На безоблачном небе сияет солнце. Я еще не подходила к постели, я еще не смыкала усталых глаз. Из того же окна, из которого вчера я смотрела в ночную тьму, смотрю сегодня на яркий утренний свет.

Я считаю часы, прошедшие с тех пор, как я вернулась в свою спальню. Эти часы кажутся мне неделями. Вероятно, прошло немного времени, но каким долгим оно кажется мне – с той минуты, как в темноте я опустилась на пол своего будуара, продрогшая и промокшая насквозь, бесполезное, беззащитное, панически напуганное существо.

Я не помню, когда пришла в себя. Не помню, как добралась до спальни, зажгла свечу и начала искать, забыв, как это ни странно, где оно лежит, сухое белье и одежду, чтобы переодеться и хоть немного согреться. Я помню,что я это сделала, но когда именно, не помню. Как случилось, что я перестала дрожать от холода и начала гореть от нестерпимого жара?

Наверно, это произошло еще до рассвета. Да, помню, я слышала, как пробило три часа. Помню, как удары башенных часов пробудили мое дремавшее сознание и я с необыкновенной ясностью представила себе все, что произошло. Помню, как я решила держать себя в руках и терпеливо – час за часом – ждать первого удобного случая, чтобы вырвать Лору из этого ужасного дома, не подвергаясь опасности, что нас сразу поймают и вернут обратно. Помню, как начала убеждаться, что разговор этих двух злодеев не только полностью оправдывал наш побег, но и давал нам в руки оружие для борьбы с ними. Помню, это побудило меня немедленно записать их слова в точности, как они были сказаны, пока слова эти не изгладились из моей памяти. Все это я помню ясно – в голове моей еще нет путаницы. Я пришла в спальню с пером, чернилами и дневником до рассвета, села у открытого окна, чтобы немного охладить свою пылающую голову, и писала непрерывно, все быстрей, все неутомимей, пока не начал просыпаться дом, пока не забрезжило утро. Это я помню так ясно! Я начала писать при свече, а доканчивала эту страницу при солнечном свете нового дня!

Почему я продолжаю сидеть за столом? Почему продолжаю утомлять мои воспаленные глаза и бедную голову? Почему бы не лечь и отдохнуть, почему бы не попытаться утишить во сне жар, снедающий меня?

Я не смею. Страх страшнее всех других страхов овладел мной. Я боюсь этого жара, который жжет мою кожу; я боюсь этого пульсирования и боли в голове. Если я лягу сейчас, хватит ли у меня сил и сознания, чтобы снова подняться?

О, этот дождь, этот жестокий дождь, из-за которого я так продрогла вчера ночью!

9 часов.

Пробило девять или восемь ударов? Кажется, девять. Я опять трясусь, дрожу в нестерпимом ознобе на жарким летнем воздухе. Спала ли я, сидя здесь? Не знаю.

О Господи, неужели я заболею? Заболеть! В такое время! Моя голова – я так боюсь за свою голову. Я еще могу писать, но все строчки сливаются вместе. Я различаю слова. Лора! Я пишу «Лора» и вижу написанное слово. Сколько было ударов – восемь или девять?

О, как мне холодно! Какой дождь лил вчера ночью! И удары часов, удары – я не могу сосчитать их – все время отзываются в моем мозгу...