 Увеличить |
18
Как всегда, думала Лили. Вечно что‑то надо сделать именно
сию секунду, что‑то миссис Рэмзи по каким‑то резонам решает сделать
безотлагательно, и пусть все еще стоят, острят, вот как сейчас, не в силах
разобраться – перейти ли в курительную, в гостиную или разбрестись по
мансардам. И посреди этого гама вы видите вдруг, как миссис Рэмзи с Минтой под
ручку заключает: «Да‑да, пора» и тотчас с таинственным видом удаляется по
собственным надобностям. И стоило ей уйти, все распалось; слонялись, бродили
без цели; мистер Бэнкс взял под руку Чарльза Тэнсли, и они вышли на террасу
оканчивать дискуссию о политике, затеянную за столом, разом все сдвинув и
повернув, будто, думала Лили, глядя им вслед и выхватывая словцо‑другое
относительно политики лейбористов, взошли на капитанский мостик и определили
курс корабля; такое на нее произвел впечатление переход от стихов к политике; итак,
Чарльз Тэнсли и мистер Бэнкс удалились, прочие же смотрели, как миссис Рэмзи,
одна, поднимается по ступенькам в озарении ламп. И куда, удивлялась Лили, она
поспешает?
Нет, она не то чтобы торопилась, взбегала; она, в общем,
даже медленно шла. Ей хотелось минуточку постоять после всей этой кутерьмы и
выделить главное; единственно важное; отделить от всего остального; очистить от
мусора чувств, шелухи слов, предъявить конклаву судей, ею же созванных для
разбирательства. Пусть решат. Хорошо это, плохо, это верно или неверно? Куда мы
держим путь?[15] И прочее. Так она
приходила в себя после развязки и неосознанно, несообразно звала ветки вяза за
окнами стать ей опорой. Ее мир менялся; они оставались на месте. Ей казалось,
что все теперь сдвинулось, стронулось. Все теперь будет прекрасно. Надо только
кое‑что уладить, думала она, механически отмечая недвижное достоинство веток, а
то величавый их взмыв (как корабля над волной), когда вспыхивал ветер. А было
ветрено (она остановилась на лестнице – поглядеть). Было ветрено, и ветки вдруг
обметали звезды, и звезды кидало в дрожь, и они отряхивали лучи и прошивали
иглами листья. Да, дело сделано, кончено и, как все завершившееся, стало
торжественным, и уже казалось, что так и было всегда, только все теперь
очистилось от шелухи, от мусора чувств, очистилось и сделалось явным, а
сделавшись явным, поступило в веденье вечности. Теперь они будут, думала она,
уже опять поднимаясь по лестнице, до конца своих дней вспоминать этот вечер;
этот ветер; луну; этот дом; и ее. Ей было особенно лестно воображать, как,
влегши в их души, она до конца их дней там останется; и это, и это, и это,
думала она, всходя по ступенькам, усмехаясь, но нежной усмешкой, дивану на
лестнице (еще маминому), качалке (еще отцовской); карте Гебридов. Все это
оживет в жизни Пола и Минты; этих Рэйли. Она попробовала новоиспеченное
сочетанье на вкус; и, берясь за дверную ручку детской, она ощущала ту общность
с другими, которую дарит нежность и при которой разделяющие нас переборки
делаются до того тонки (и это такая отрада и легкость), что мы вливаемся в
общий поток, и стулья, столы и карты – все делается их и твое, чье – не важно,
и Пол и Минта повлекут это все по потоку, когда самой ее уже не будет на свете.
Она повернула дверную ручку, твердо, чтобы не скрипнула, и
вошла, слегка поджав губы, как бы напоминая себе, что нельзя говорить громко.
Но едва вошла, она с досадой увидела, что предосторожность напрасна. Дети не
спали. Ужасно досадно. Хороша же и Милдред. Джеймс – сна ни в одном глазу, Кэм
– торчком в кроватке, Милдред – на полу босиком (а уже
полодиннадцатого), – спорят. Что такое? Да опять эта жуткая голова вепря.
Она велела Милдред убрать ее, а Милдред, конечно, забыла, и вот Кэм и не думает
спать, Джеймс не думает спать, пререкаются, а уж час назад им полагалось
уснуть. И как только Эдварда угораздило прислать этого жуткого вепря? И она‑то
сама, тоже дура, разрешила его тут повесить. Он крепко прибит, Милдред сказала,
и Кэм из‑за него не может уснуть, а Джеймс поднимает крик, едва до него
дотронешься.
Но Кэм надо спать, спать (у него такие большие рога,
говорила Кэм…), спать, спать и поскорей увидеть во сне прекрасные замки, –
говорила миссис Рэмзи, садясь на кроватку с ней рядом. По всей комнате эти
рога, везде‑везде, говорила Кэм. И правда. Едва зажигают ночник (а Джеймс без
ночника спать не может), по всей комнате сразу расходятся тени.
– Кэм, ну подумай, ведь это просто старая
свинка, – говорила миссис Рэмзи, – милая, черная свинка, ну, как
свинки на хуторе.
Но Кэм утверждала, что страшные рога ее ловят повсюду.
– Ну, хорошо, – сказала миссис Рэмзи, – вот
мы их укутаем, – и все следили, как она подступила к комоду, быстро, один
за другим, выдергивала ящички и, не найдя ничего подходящего, сдернула с себя
шаль и намотала на вепря, намотала, намотала, и вернулась к Кэм, и легла лицом
на подушку с Кэм рядом, и сказала, что теперь все очень, очень красиво; эльфам
страшно понравится; похоже на птичье гнездышко; похоже на дивную гору, вот как
она за границей видала, с цветами и долами, там звенят колокольчики, птички
поют, и там антилопы и козлики… Она видела, как ее распев эхом отдается у Кэм в
голове, и Кэм уже повторяла за нею, что это похоже на гору, на гнездышко, на
сад, и там антилопы и козлики, и глазки у Кэм расширялись, слипались, и миссис
Рэмзи говорила все монотонней, ритмичней, бессмысленней, что пора закрыть
глазки, и спать, и увидеть во сне горы, долы, и падучие звезды, сады, антилоп,
попугаев и козликов, и все‑все такое красивое, говорила она, очень медленно
отрывая лицо от подушки, и все механичней журчала, журчала, пока, распрямясь,
не увидела, что Кэм спит.
А теперь, шепнула она, перейдя к кроватке Джеймса, Джеймсу
тоже надо спать, ведь видишь, сказала она, вепрь тут как тут; никто его не
тронул; все как хотел Джеймс. Да, он убедился, что вепрь тут как тут, под
шалью. Но он еще что‑то хотел спросить. Они завтра поедут на маяк?
Нет, сказала она, завтра – нет, но совсем‑совсем скоро, она
ему обещала, как только погода будет хорошая. Он был очень хорошим мальчиком.
Сразу лег. Она его укрыла. Но он никогда не забудет, она знала, и она сердилась
на Чарльза Тэнсли, на мужа, на себя – зачем в него вселила надежду. Потом,
ощупав себя по плечам, вспомнив, что намотала шаль на голову вепря, она встала
и чуть побольше опустила окно, и услышала ветер, и глотнула прохладного
безразличия ночи, и прошуршала Милдред «спокойной ночи», и тихо‑тихо опустила
щеколду, и ушла.
Главное, книги бы на пол у них над головой не
обрушил, – думала она, все досадуя на Чарльза Тэнсли. Оба спят чутко; оба
очень возбудимые дети; а раз он мог такое сказать насчет маяка, ему,
естественно, ничего не стоит и книги на пол обрушить, как только дети уснут,
задеть локтем и сверзнуть со стола целую стопку. Ведь кажется, он потащился
наверх работать. Но, правда, у него такой заброшенный вид; но, правда, она
вздохнет с облегчением, когда он отбудет; но, правда, надо присмотреть, чтоб уж
его завтра не обижали; но, правда, с мужем он чудо как мил; но, правда, манеры
у него ни в какие ворота; но, правда, ей нравится, как он смеется, – спускаясь
в этих мыслях по лестнице, она заметила, что луна уже смотрит в лестничное окно
– круглая, желтая луна равноденствия; и она повернула, и все увидели, как она
стоит над ними на лестнице.
Это моя мама, – думала Пру. Да. Пусть Минта смотрит;
пусть Пол Рэйли смотрит. Мы все – что? А она настоящая[16], – чувствовала Пру, и никто на свете не
мог сравниться с ней; с ее мамой. И, только что по‑взрослому беседовавшая с
другими, она стала снова маленькой девочкой, и все, что делали они, –
оказалось игрой, и вопрос был только в том, позволит ли мама игру или ее
запретит. И, думая про то, как повезло Минте, и Полу, и Лили, что они ее видят,
и какое невозможное счастье ей самой привалило, и что она никогда не станет
взрослой и не уедет из дому, она сказала, как маленькая:
– Мы хотели пойти на берег, на волны посмотреть.
В миг, ни с того ни с сего миссис Рэмзи превратилась в
двадцатилетнюю, одержимую весельем девчонку. Лихую полуночницу. Да‑да, пусть
идут, конечно, пусть идут, кричала она и смеялась; и, бегом одолев последние
две‑три ступеньки, она поворачивалась к одному, к другому, и смеялась, и кутала
Минтины плечи шарфом, и говорила, что ей бы страшно хотелось пойти, и они,
наверное, страшно поздно вернутся. А часы у них есть?
– Да, есть, у Пола, – сказала Минта. Пол выкатил
из замшевого футлярчика изящные золотые часы, чтобы ей показать. И, протягивая
ей часы на ладони, он думал: «Она знает. Ничего не надо говорить». Показывая ей
часы, он говорил: «Я это сделал, миссис Рэмзи. А все благодаря вам». И, глядя
на золотые часы у него на ладони, миссис Рэмзи чувствовала – вот счастливица
Минта! Стать женой человека, у которого золотые часы в замшевом футляре!
– Как бы мне тоже хотелось пойти! – вскрикнула
она. Но ее удерживало что‑то такое сильное, что и спрашивать даже не надо – что
именно. Разумеется, ей невозможно было с ними пойти. Но она бы пошла с
удовольствием, если б не то, другое, и, развлекаясь смешной мыслью (какое
счастье стать женой человека, у которого есть замшевый футляр для часов), она с
улыбкой вошла в другую комнату, где за книгой сидел ее муж.
|
