 Увеличить |
ГЛАВА I
С
раннего детства во мне жило сознание бытия иных мест и времен. Я чувствовал
присутствие в себе иного «я». И верьте мне, мой грядущий читатель, это бывало и
с вами! Оглянитесь на свое детство – и ощущение инобытия, о котором я говорю,
вспомнится вам как опыт вашего детства. Вы тогда еще не определились, не
выкристаллизовались, вы были пластичны, вы были – душа в движении, сознание и
тождество в процессе формирования, – да, формирования и… забывания.
Вы
многое забыли, читатель; но все же, читая эти строки, вы смутно припомните
туманные перспективы иных времен и мест, в которые заглядывал ваш детский глаз.
Теперь они вам кажутся грезами, снами. Но если это были сны, привидевшиеся вам
в ту пору, – откуда, в таком случае, их вещественность? Наши грезы
уродливо складываются из вещей, знакомых нам. Материал самых бесспорных наших
снов – это материал нашего опыта. Ребенком, совсем крохотным ребенком, вы в грезах
падали с громадных высот; вам снилось, что вы летаете по воздуху, вас пугали
ползающие пауки и слизистые многоножки, вы слышали иные голоса, видели иные
лица, ныне кошмарно знакомые вам, и любовались восходами и закатами солнц иных,
чем известные вам ныне.
Так вот,
эти детские грезы принадлежат иному миру, иной жизни, относятся к вещам,
которых вы никогда не видели в нынешнем вашем мире и в нынешней вашей жизни. Но
где же? В другой жизни? В других мирах?
Когда вы
прочтете все, что я здесь описываю, вы, может быть, получите ответ на
недоуменные вопросы, которые я перед вами поставил и которые вы сами ставили
себе еще до того, как читали эту книгу.
Вордсворт
знал эту тайну. Он был не ясновидящий, не пророк, а самый обыкновенный человек,
как вы, как всякий другой. То, что знал он, знаете вы, знает всякий. Но он
необычайно талантливо выразил это в своей фразе, начинающейся словами: «Не в
полной наготе, не в полноте забвенья…»
Поистине
тени тюрьмы окружают нас, новорожденных, и слишком скоро мы забываем! И все же,
едва родившись, мы вспоминали иные времена и иные места. Беспомощными
младенцами, на руках старших, или ползая на четвереньках по полу, мы вновь
переживали во сне свои воздушные полеты. Да, мы познавали муки и пытку
кошмарного страха перед чем-то смутным, но чудовищным. Мы, новорожденные младенцы
без опыта, рождались со страхом, с воспоминанием страха, а в о с п о м и н а н
и е е с т ь о п ы т.
Что
касается меня, то я, еще не начав говорить, в столь нежном возрасте, что
потребность пищи и сна я мог выражать только звуками, – уже в ту пору я знал,
что я был мечтателем, скитальцем среди звезд. Да, я, чьи уста не произносили
слова «король», знал, что некогда я был сыном короля. Мало того – я помнил, что
некогда я был рабом и сыном раба и носил железный ошейник.
Это не
все. Когда мне было три, и четыре, и пять лет, «я» не был еще «я». Я еще только
с т а н о в и л с я; я был расплавленный дух, еще не застывший и не отвердевший
в форме нынешнего моего тела, нынешнего моего времени и места. В этот период во
мне бродило, шевелилось все, чем я был в десятках тысяч прежних существований,
это все мутило мое расплавленное «я», стремившееся воплотиться во м н е и стать
м н о ю.
Глупо
это все, не правда ли? Но вспомните, читатель, – которого надеюсь увлечь
за собою в скитания по безднам времени и пространства, – сообразите,
читатель, прошу вас, что я много думал об этих вещах, что в кровавые ночи и в
холодном поту мрака, длившегося долгими годами, я был один на один со своими
многоразличными «я» и мог совещаться с ними и созерцать их. Я пережил ад всех
существований, чтобы поведать вам тайны, которые вы разделите со мной, склонясь
в час досуга над моей книгой.
Итак, я
повторяю: в три, и в четыре, и в пять лет «я» не был еще «я»! Я только с т а н
о в и л с я, з а с т ы в а л в форме моего тела, и все могучее, неразрушимое
прошлое бродило в смеси моего «я», определяя, какую форму это «я» примет. Это
не мой голос, полный страха, кричал по ночам о вещах, которых я, несомненно, не
знал и не мог знать.
Также и
мой детский гнев, мои привязанности, мой смех. Иные голоса прорывались сквозь
мой голос, – голоса людей прошлых веков, голоса туманных полчищ
прародителей. Мой капризный плач смешивался с ревом зверей более древних, чем
горы, и истерические вопли моего детства, когда я багровел от бешеного гнева,
были настроены в лад бессмысленным, глупым крикам зверей, живших раньше Адама,
иных биологических эпох.
Я
раскрыл свою тайну. Багровый гнев! Он погубил меня в этой нынешней моей жизни.
По его милости меня через несколько быстролетных недель поведут из камеры на
высокое место с шатким помостом, увенчанное очень прочной веревкой; здесь меня
повесят за шею и будут дожидаться моего издыхания. Багровый гнев всегда губил
меня во всех моих жизнях; ибо багровый гнев – мое злосчастное, катастрофическое
наследие от эпохи комков живой слизи, – эпохи, предначальной миру.
Но пора
мне отрекомендоваться. Я не идиот и не помешанный. Вы должны это знать, иначе
вы не поверите тому, что я вам расскажу. Меня зовут Дэррель Стэндинг. Кое-кто
из тех, кто прочтет эти строки, тотчас же вспомнит меня. Но большинству
читателей – лицам, меня не знающим, – я должен представиться.
Восемь
лет назад я был профессором агрономии в сельскохозяйственном колледже Калифорнийского
университета. Восемь лет назад сонный университетский город Берклей был
взволнован убийством профессора Гаскелля в одной из лабораторий горнозаводского
отделения. Убийцей был Дэррель Стэндинг.
Я –
Дэррель Стэндинг. Меня поймали на месте преступления. Я не стану обсуждать
теперь, кто был прав и кто виноват в деле профессора Гаскелля. Это было чисто
личное дело. Главная суть в том, что в припадке ярости, одержимый
катастрофическим багровым гневом, который был моим проклятием во все века, я
убил своего товарищапрофессора. Протокол судебного следствия показал, что я
убил; и я, не колеблясь, признаю правильность судебного протокола.
Нет,
меня повесят не за это убийство. Меня приговорили к пожизненному заключению. В
ту пору мне было тридцать шесть лет, теперь сорок четыре. Эти восемь лет я
провел в государственной Калифорнийской тюрьме СанКвэнтина. Пять лет из этих
восьми я провел в темноте – это называется одиночным заключением. Люди, которым
приходилось переживать одиночное заключение, называют его погребением заживо.
Но за эти пять лет пребывания в могиле я успел достигнуть свободы, знакомой лишь
очень немногим людям. Самый одинокий из узников, я победил не только мир – я
победил и время. Те, кто замуровали меня на несколько лет, дали мне, сами того
не зная, простор столетий. Поистине благодаря Эду Моррелю я испытал пять лет
межзвездных скитаний. Впрочем, Эд Моррель – это уже из другой области. Я вам
расскажу о нем после. Мне так много нужно рассказать вам, что я, право, не
знаю, с чего начать!
Итак,
начнем. Я родился в штате Миннесота. Мать мою – дочь эмигрировавшего в Америку
шведа – звали Гильда Тоннесон. Отец мой, Чанси Стэндинг, принадлежал к
старинной американской фамилии. Он вел свою родословную от Альфреда Стэндинга,
по письменному контракту закабалившегося в слуги или, если вам угодно, в рабы и
перевезенного из Англии на плантации Виргинии в те дни, когда молодой Вашингтон
работал землемером в пустынях Пенсильвании.
Сын
Альфреда Стэндинга сражался в войну Революции; внук – в войну 1812 года. С тех
пор не случалось войны, в которой Стэндинги не принимали бы участия. Я,
последний из Стэндингов, которому скоро предстоит умереть, не оставив потомков,
сражался простым солдатом на Филиппинах в последней войне Америки; для этого я
отказался в самом начале карьеры от профессорской кафедры в университете
Небраски. Подумайте! Когда я уходил, меня прочили в деканы сельскохозяйственного
отделения этого университета, – меня, мечтателя, сангвинического
авантюриста, бродягу, Каина столетий, воинственного жреца отдаленных времен,
мечтающего при луне, как поэт забытых веков, доныне не занесенный в историю человека,
писаную человеческой рукой.
И вот я
сижу в государственной тюрьме Фольсома, в Коридоре Убийц, и ожидаю дня, назначенного
государственной машиной, – дня, в который слуги государства уведут меня
туда, где, по их твердому убеждению, царит мрак, – мрак, которого они
страшатся, – мрак, который рождает в них трусливые и суеверные фантазии,
который гонит этих слюнявых и хнычущих людишек к алтарям божков, созданных их
страхом и ими очеловеченных.
Нет, не
быть мне никогда деканом агрономического отделения! А ведь я знал агрономию.
Это моя специальность. Я родился для земледелия, воспитывался на сельском
хозяйстве, обучался сельскому хозяйству и изучил сельское хозяйство. В нем я
был гениален. Я на глаз берусь определить, какая корова дает самое жирное молоко, –
и пусть специальным прибором проверяют меня! Довольно мне взглянуть не то что
на землю, а хотя бы на пейзаж – и я перечислю вам все достоинства и недостатки
почвы. Мне не нужна лакмусовая бумажка, чтобы определить, щелочна или кислотна
данная почва. Повторяю: сельское хозяйство, в высшем научном значении слова,
было моим призванием и остается моим призванием; в нем я гениален. А вот
государство, включающее в себя всех граждан государства, полагает, что оно
может при помощи веревки, затянутой вокруг моей шеи, и толчка, выбивающего
табуретку из-под ног, загнать в последнюю тьму все эти мои знания, всю ту
мудрость, которая накоплялась во мне тысячелетиями и была зрелой еще до того,
как поля Трои покрылись стадами кочующих пастухов.
Зерно?
Кто же знает зерно, как не я? Познакомьтесь с моими показательными опытами в Уистаре,
при помощи которых я повысил ценность годового урожая зерна в каждом графстве
Айовы на полмиллиона долларов. Это исторический факт. Многие фермеры,
разъезжающие сейчас в собственных автомобилях, знают, кто дал им возможность
кататься на автомобиле. Пышногрудые девушки и яснолицые юноши, склонившиеся над
университетскими учебниками, не подозревают, что это я, моими прекрасными
опытами в Уистаре, дал им возможность получать высшее образование.
А
управление фермой? Я знаю вред лишних движений, не изучая кинематографических
снимков; знаю, годится ли данная земля для обработки, знаю стоимость стройки и
стоимость рабочих рук. Познакомьтесь с моим руководством и с моими таблицами по
этому вопросу. Без всякого хвастовства скажу, что в этот самый момент сотня
тысяч фермеров сидит и морщит лоб над развернутыми страницами этого учебника,
перед тем как выколотить последнюю трубку и лечь спать. Но мои знания были
настолько выше моих таблиц, что мне достаточно было взглянуть на человека,
чтобы определить его наклонности, его координации и коэффициент его лишних
движений.
Я кончаю
первую главу моего повествования. Уже девять часов, а в Коридоре Убийц это значит,
что надо тушить огонь. Я уже слышу глухое шлепанье резиновых подошв
надзирателя, спешащего накрыть меня за горящей керосиновой лампой и изругать –
словно бранью можно обидеть осужденного на смерть!
|
