ГЛАВА X
В
довершение всего на следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою камеру с
явным намерением убить меня. С ним были капитан Джэми, доктор Джексон,
Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс. Эль Гетчинс отбывал сорокалетний срок заключения
и надеялся на помилование. Вот уже четыре года, как он был главным «старостой»
арестантов Сан-Квэнтина. Вы поймете, какой это был важный пост, если я вам
скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись в три тысячи долларов в
год. Вследствие этого Эль Гетчинс, обладавший десятью или двенадцатью тысячами
долларов капитала и обещанием помилования, слепо повиновался смотрителю,
который мог смело на него рассчитывать. Я только что сказал, что смотритель
Этертон вошел в мою камеру с намерением убить меня. Последнее было написано на
его лице, и он доказал это своими действиями.
– Исследуйте
его! – приказал он доктору Джексону.
Это
жалкое подобие человека стащило с меня заскорузлую от грязи рубашку, которую я
носил с момента поступления в одиночку, и обнаружил мое жалкое тело – кожа
сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и была сплошь в ссадинах
от стягивания курткой. Медицинский осмотр был произведен бесстыдно
поверхностно.
– Выдержит? –
спросил смотритель
– Да, –
ответил доктор Джексон.
– А
как сердце?
– Великолепно!
– Вы
думаете, он выдержит, доктор?
– Без
сомнения.
– Я
не верю этому, – свирепо огрызнулся смотритель, – но мы все же
попробуем. Ложись, Стэндинг! – Я повиновался и лег ничком на разостланный
брезент. Смотритель с минуту, казалось, колебался. – Перевернись! –
скомандовал он.
Я
несколько раз пытался это сделать, но слишком ослабел и мог только беспомощно
ерзать по полу.
– Притворяется, –
объяснил Джексон.
– Ну,
он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, – заметил
смотритель. – Помогите ему: я не могу тратить на него много времени!
Меня
положили на спину, и я увидел прямо над собой лицо смотрителя Этертона.
– Стэндинг, –
медленно заговорил он. – Я устал, мне надоело твое упрямство, терпение мое
истощилось. Доктор Джексон говорит, что ты в состоянии провести десяток суток в
куртке. Взвесь свои силы. Теперь я даю тебе последний шанс. Признайся насчет
динамита. В ту же минуту, как он будет в моих руках, я выпущу тебя отсюда. Ты
сможешь принять ванну, побриться, одеться в чистое платье. Я дам тебе
бездельничать шесть месяцев на больничном пайке, а затем сделаю тебя хранителем
библиотеки. Ты не можешь требовать от меня большего! Кроме того, ты ведь ни на
кого не доносишь. Ты – единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где
находится динамит. Ты никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет хорошо с
той минуты, как ты признаешься. Если же ты откажешься…
Он
помолчал, многозначительно пожав плечами.
– Что
ж, если ты откажешься, так лучше тебе сейчас начинать свои десять дней!
Перспектива
была чудовищная. Я так ослабел, что был уверен не меньше смотрителя, что новая
порция куртки означает для меня верную смерть. И тут я вспомнил о фокусе
Морреля. Вот когда он нужен был мне; вот когда время испытать свою веру в этот прием!
Я усмехнулся прямо в лицо Этертону. Я вложил веру в эту улыбку, вложил веру в
предложение, которое сделал ему.
– Смотритель, –
начал я, – видите: я улыбаюсь. Так вот, если через десять дней, когда вы
меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли вы пачку табаку и книжку
папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
– Ну,
не сумасшедшие ли они, эти университетские парни? – прохрипел капитан
Джэми.
Смотритель
Этертон был человек холерического темперамента. Он принял мое предложение как
оскорбительную браваду.
– За
это ты получишь лишнюю затяжку! – объявил он мне.
– Я
сделал вам хорошее предложение, смотритель, – возразил я. – Можете
стягивать меня, как вам будет угодно, но если через десять дней я буду
улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?
– Как
ты уверен в себе!
– Оттого
я и делаю это предложение.
– Верующий,
а? – насмешливо спросил он.
– Нет, –
ответил я, – просто случилось так, что во мне больше жизни, чем вы можете
отнять у меня! Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней я буду так же
улыбаться.
– Я
думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
– Так
вы полагаете? – отвечал я. – Вы в это верите? Если верите, то вы не
потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек табаку. В конце концов,
чего вы боитесь?
– За
два цента я сворочу тебе физиономию! – прорычал он.
– Не
пугайте! – с вежливой наглостью продолжал я. – Бейте меня сколько
хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки. Но раз вы
колеблетесь – примите мое первоначальное предложение!
Нужно было
сильно ослабеть или находиться в полном отчаянии, чтобы в одиночной камере
говорить таким тоном со смотрителем. Но я верил и действовал по моей вере. Я
верил тому, что Моррель рассказал мне. Я верил в господство духа над телом. Я
верил, что даже сто дней, проведенных в куртке, не убьют меня!
Должно
быть, капитан Джэми почувствовал эту веру, ибо он промолвил:
– Я
помню, лет двадцать назад сошел с ума один швед. Это было еще до вашего
поступления сюда, смотритель. Он убил человека в ссоре из-за двадцати пяти
центов. Его приговорили к пожизненному заключению. Он был повар и верующий
человек. Он объявил вдруг, что к нему спускается колесница, чтобы унести его на
небо, сел на раскаленную докрасна плиту и распевал гимны и осанны, поджариваясь
на ней! Его стащили с плиты и через два дня он умер в больнице. Он прожарился
до костей и до конца продолжал клясться, что даже не почувствовал огня! У него
ни разу не вырвалось стона!
– Мы
заставим стонать Стэндинга! – проговорил смотритель.
– Раз
вы так уверены в этом, почему бы вам не принять моего предложения? –
вызывающе спросил я.
Смотритель
пришел в такую ярость, что я захохотал бы, если бы не мое бедственное положение.
Лицо его судорожно исказилось, он стиснул кулаки, и мне казалось, что вот он
кинется на меня и изобьет. Но он, сделав усилие, овладел собой.
– Ладно,
Стэндинг, – пробурчал он. – Я согласен. Но знай, тебе придется много
вынести до того, как улыбнуться через десять дней! Переверните его, ребята, и
стягивайте, пока у него ребра не затрещат. Гетчинс, покажи ему, что ты знаком с
этим делом!
Меня
перевернули и стянули так крепко, как ни разу еще не стягивали. Без сомнения,
главный староста показывал свое усердие! Я старался украсть кусочек
пространства. Оно было очень невелико, ибо я давно уже потерял жир и мясо, и
мускулы мои превратились в какие-то веревочки. Мне удалось уворовать самую
крошечку места, и то ценой невероятного напряжения сил. Но и этого места меня
лишил Гетчинс, который в свое время, до того как он сделался старостой, имел
богатый опыт по части смирительной куртки.
Видите
ли, Гетчинс был собакой в душе, хотя когда-то был человеком. Он обладал десятью
или двенадцатью тысячами долларов, и его ждала свобода при условии
беспрекословного исполнения приказаний. Позднее я узнал, что его ждала преданная
ему девушка. Женщина многое объясняет в поступках людей!
Если
когда-либо человек совершил предумышленное убийство, то такое убийство совершил
в это утро в одиночной камере Гетчинс по приказу смотрителя. Он лишил меня
ничтожного пространства, которое я себе отвоевал! И, лишив меня его, при полной
моей беспомощности, он уперся ногой мне в спину и так крепко стянул, как никому
еще не удавалось до него. Мне казалось, что я сейчас умру; но чудо веры
оставалось со мной. Я не верил, что я умру! Я знал, – да, повторяю, знал,
что не умру. В голове у меня шумело, сердце яростно колотилось, и толчки
отдавались во всем моем теле от конца пальцев на ногах до корней волос на
голове.
– Довольно
туго, – неохотно заметил капитан Джэми.
– Черта
с два! – возразил Джексон. – Говорят вам, на него ничто не действует.
Он колдун! Ему давно пора быть на том свете!
С
невероятными усилиями смотритель Этертон протиснул указательный палец между
шнуровкой и моей спиной. Он поставил на меня ногу и налег всем телом, но не мог
прощупать ни крохи свободного пространства.
– Снимаю
перед тобой шапку, Гетчинс! Ты знаешь свое дело. Теперь переверни, и мы полюбуемся
им!
Меня
перевернули на спину. Я уставился на смотрителя выкатившимися глазами. Одно я
знаю наверное: если бы меня так же крепко спеленали в первый раз, я, конечно,
скончался бы в первые же десять минут. Но теперь я был вытренирован. За мной
была тысяча часов лежания в смирительной куртке; мало того, со мной была вера,
которую вселил в меня Моррель.
– Теперь
смейся, проклятый, смейся! – говорил смотритель. – Показывай же
улыбку, которой ты похвалялся!
И хотя
мои легкие задыхались от недостатка воздуха и сердце, казалось, вот-вот
разорвется, хотя в голове мутилось, – тем не менее я усмехнулся прямо в
рожу смотрителю Этертону!
|