ГЛАВА II
Итак, я
– Дэррель Стэндинг. Скоро меня выведут из тюрьмы и повесят. Пока что я скажу
свое слово и буду писать на этих страницах об иных временах и об иных местах.
После
приговора меня отправили доживать жизнь в Сан-Квэнтинскую тюрьму. Я оказался «неисправимым».
А «неисправимый» – это ужасный человек, по крайней мере такова характеристика
«неисправимых» в тюремной психологии. Я стал «неисправимым» потому, что
ненавидел лишние движения. Тюрьма, как и все тюрьмы, была сплошной провокацией
лишних движений. Меня приставили к прядению джута. Преступная бесцельная
растрата сил возмущала меня. Да и как могло быть иначе? Борьба с
нецелесообразными движениями была ведь моей специальностью. До изобретения пара
или паровых станков, три тысячи лет назад, я гнил в тюрьме Древнего Вавилона;
и, поверьте мне, я говорю правду, утверждая, что в те древние времена мы,
узники, гораздо продуктивнее работали на ручных станках, чем работают арестанты
на паровых станках Сан-Квэнтина.
Бессмысленный
труд стал мне нестерпим. Я взбунтовался. Я попробовал было показать надзирателям
десятокдругой более продуктивных приемов. На меня донесли. Меня посадили в
карцер и лишили света и пищи. Я вышел и опять попробовал работать в хаотической
бессмыслице станков. Опять взбунтовался, опять – карцер и вдобавок смирительная
рубашка. Меня распинали, связывали и тайком поколачивали грубые надзиратели, у
которых ума хватало только на то, чтобы чувствовать, что я не похож на них и не
так глуп, как они.
Два года
длилось это бессмысленное преследование. Тяжко и страшно человеку быть связанным
и отданным на растерзание крысам. Грубые сторожа были этими крысами; они грызли
мою душу, выгрызали тончайшие волокна моего сознания. А я, в моей прежней жизни
отважнейший боец, в этой нынешней жизни совсем не был бойцом. Я был
земледельцем-агрономом, кабинетным профессором, рабом лаборатории,
интересующимся только почвой и повышением ее производительности.
Я дрался
на Филиппинах потому, что у Стэндингов была традиция драться. У меня не было дарований
воина. Как нелепо это введение разрывных инородных тел в тела маленьких черных
людей. Смешно было видеть, как наука проституирует мощь своих достижений и ум
своих изобретателей в целях насильственного введения инородных тел в организмы
черных людей.
Как я
уже говорил, я пошел на войну, только повинуясь традиции Стэндингов, и
убедился, что у меня нет воинских дарований. К такому убеждению пришли и мои
начальники, ибо они сделали меня писарем квартирмейстера, и в этом чине писаря,
за конторкой, я и проделал всю испано-американскую войну.
И не как
боец, а как мыслитель возмущался я бессмысленной тратой усилий на тюремных станках.
За это и стали меня преследовать надзиратели, и я превратился в
«неисправимого». Мозг мой работал, и за его работу я был наказан. Когда моя
«неисправимость» стала настолько явной, что смотритель Этертон нашел нужным
постращать меня в своем кабинете, я сказал ему:
– Нелепо
думать, дорогой смотритель, будто эти крысы-надзиратели в состоянии вытравить
из моей головы вещи, которые так ясно и определенно рисуются в моем мозгу! Вся
организация этой тюрьмы бессмысленна. Вы – политический деятель. Вы умеете
плести политические сети для улавливания болтунов в кабаках Сан-Франциско, но
вы не умеете прясть джут. Ваши станки отстали по крайней мере на пятьдесят лет…
Но стоит
ли продолжать эту тираду? Я доказал ему, как он был глуп, после чего он решил,
что я безнадежно неисправим.
«Дайте
псу худую кличку…» Вы знаете эту поговорку! Ну, что ж! Смотритель Этертон дал последнюю
санкцию моей дурной репутации. Я стал предметом общих преследований. Все грехи
каторжников сваливали на меня, и за них мне приходилось расплачиваться
заключением в карцер на хлеб и воду, или же меня подвешивали за большие пальцы
рук и держали в таком положении на цыпочках целые часы; каждый такой час
казался мне длиннее всей жизни, прожитой до этого.
Умные
люди бывают жестоки; глупые люди – чудовищно жестоки. Сторожа и другие мои
начальники, начиная со смотрителя, были тупые чудовища. Послушайте, что они со
мной сделали! Был в тюрьме поэт-каторжник с маленьким подбородком и широким
лбом, – поэт – дегенерат. Лгун, трус, доносчик, шпик. Изящные слова, не
правда ли, в устах профессора агрономии? Но и профессор агрономии может
научиться дурным словам, если запереть его в тюрьму на всю жизнь.
Этого
поэта – мазурика звали Сесиль Винвуд. Его уже не раз присуждали к каторге, но
так как он был предатель и доносчик, то в последний раз его приговорили всего
лишь к семи годам. «Хорошее поведение» могло значительно сократить и этот срок.
Мой же срок заключения был – до самой смерти! И этот-то жалкий дегенерат, чтобы
сократить свое заключение на несколько лет, вздумал добавить целую вечность к
моему пожизненному сроку!
Я
расскажу вам, как это случилось. Я сам узнал правду лишь через много-много лет.
Этот Сесиль Винвуд, чтобы выслужиться перед начальником тюремного двора,
смотрителем, директорами тюрьмы, комитетом помилований и губернатором
Калифорнии, сочинил побег из тюрьмы. Теперь заметьте себе: во-первых, прочие
каторжники так ненавидели Сесиля Винвуда, что не позволили бы ему даже
поставить четвертушки табаку на тараканьих гонках (тараканьи гонки – любимое
развлечение каторжников); во-вторых, я был псом с худой кличкой; в-третьих, для
своих махинаций Сесиль Винвуд нуждался в псах с худыми кличками – в пожизненно
заключенных, в отчаянных, в «неисправимых».
Но
пожизненно заключенные (или «вечники») тоже презирали Сесиля Винвуда, и, когда
он подъехал к ним с планом общего побега, его высмеяли и прогнали с бранью, как
того заслуживает провокатор. И все же он их одурачил, этих сорок хитрейших
молодцов. Он не оставлял их в покое. Он хвастался, что пользуется влиянием в
тюрьме, как «доверенный» конторы смотрителя, а также благодаря тому, что
работает в тюремной аптеке.
Был
среди каторжников Долговязый Билль Ходж, горец, осужденный за грабеж в поезде и
целые годы живший одной мечтой: как бы убежать и убить своего товарища по
ограблению, который выдал его. Этот-то Долговязый Билль Ходж и сказал Винвуду:
«Докажи мне!»
Сесиль
Винвуд принял вызов. Он утверждал, что опоит сторожа в ночь побега.
– Рассказывай! –
говорил Долговязый Билль Ходж. – Нам нужно дело. Опои кого-нибудь из
сторожей в э т у же ночь. Вот, например, Барнума, – он дрянь-человек.
Вчера он исколотил помешанного Чинка в Аллее Беггауза, да еще не в свое
дежурство. В эту ночь он дежурит. Усыпи его, и пусть его выгонят. Докажи, что
ты это можешь, и тогда пойдет разговор о деле!
Все это
Билль Ходж рассказывал мне в карцере спустя много времени. Сесиль Винвуд противился
немедленной пробе сил. По его словам, нужно было время, чтобы выкрасть
снотворное средство из аптеки. Ему дали срок, и через неделю он объявил, что
все готово. Сорок дюжих вечников ждали, как это сторож Барнум заснет на своем
дежурстве. И Барнум заснул! Его застали и уволили.
Разумеется,
это убедило вечников. Но оставалось еще убедить начальника тюремного двора. Ему
Сесиль Винвуд каждый день докладывал, как подготовляется побег, который целиком
был им выдуман. Начальник тюремного двора также потребовал доказательств.
Винвуд представил их – и я только через несколько лет узнал все подробности
этой махинации: так медленно раскрываются тайны тюремных интриг.
Винвуд
донес, что сорок человек, готовящихся к побегу, к которым он вкрался в доверие,
забрали такую силу в тюрьме, что собираются получить контрабандой револьверы
при помощи подкупленного ими сторожа.
– Докажи
мне это! – потребовал, вероятно, начальник тюремного двора.
И
мазурик-поэт доказал!
В
пекарне работали по ночам. Один из каторжников, пекарь, был в первой ночной
смене. Он был сыщиком начальника двора, и Винвуд знал это.
– Нынче
ночью, – объявил он начальнику, – Сэммерфорс пронесет дюжину револьверов
калибра 44, В следующее дежурство он пронесет патроны. Нынче же он передаст
револьверы в пекарне мне. Там у вас есть хороший сыщик – он сделает вам доклад
завтра.
Сэммерфорс
представлял собой любопытную фигуру буколического сторожа из графства Гумбольдт.
Это был простодушный, ласковый олух, не упускавший случая честно заработать
доллар контрабандной доставкой табаку заключенным… В этот вечер, вернувшись из
поездки в Сан-Франциско, он принес с собой пятнадцать фунтов легкого табаку для
папирос. Это было уже не в первый раз, и всякий раз он передавал табак Сесилю
Винвуду. Так и в эту ночь, ничего не подозревая, он передал Винвуду в пекарне
табак – большую пачку самого невинного табаку, завернутого в бумагу.
Шпион-пекарь из укромного места видел, как Винвуду передали пакет, о чем и
доложил начальнику тюремного двора.
Тем
временем не в меру ретивое воображение поэтадоносчика усиленно работало. Он
задумал штуку, которая принесла мне пять лет одиночного заключения и привела
меня в эту проклятую камеру, где я сейчас пишу. И все эти пять лет я ничего не
подозревал. Я ничего не знал даже о побеге, к которому он подговорил сорок
вечников. Я не знал ничего, абсолютно ничего! Не больше меня знали и другие.
Вечники не знали, как он их обошел. Начальник тюремного двора не знал, что и
его обманули. Неповинней всех был Сэммерфорс. В худшем случае совесть могла
упрекнуть его в том, что он пронес контрабандой немного безобидного табаку.
Но
вернемся к глупой, безумной и вместе с тем мелодраматической махинации Сесиля
Винвуда. Когда он утром встретил начальника двора, вид у него был
торжествующий. Воображение его расскакалось без удержу.
– Да,
груз пронесли, совершенно так, как ты сказал, – заметил начальник двора.
– Его
хватило бы, чтобы взорвать на воздух половину тюрьмы, – подхватил Винвуд.
– Хватило
чего? – спросил начальник.
– Динамита
и фитилей, – продолжал глупец. – Тридцать пять фунтов. Ваш сыщик
видел, как Сэммерфорс передал его мне.
Должно
быть, начальник двора чуть не умер на месте. Я, право, сочувствую ему в этом случае
– подумайте только, тридцать пять фунтов динамита в тюрьме!
Рассказывают,
что капитан Джэми – таково было прозвище начальника тюремного двора – так и сел
на месте и схватился руками за голову.
– Где
же он теперь? – завопил он. – Давай его сюда! Сию минуту давай его
сюда!
Тут
только Сесиль Винвуд заметил свой промах.
– Я
зарыл его, – солгал он. Он должен был солгать, потому что табак,
упакованный в мелкие пачки, давно уже разошелся по рукам заключенных.
– Ну
ладно, – проговорил капитан Джэми, – веди меня сейчас к этому месту!
Но,
конечно, вести было некуда. Никаких взрывчатых веществ в тюрьме не имелось. Они
существовали только в воображении негодяя Винвуда.
В
большой тюрьме, как Сан-Квэнтинская, всегда найдется местечко, куда можно
спрятать вещи. Ведя за собой капитана Джэми, Сесиль Винвуд поневоле должен был
быстро соображать.
Как
свидетельствовал перед комитетом директоров капитан Джэми (а также и Винвуд),
на пути к тайнику Винвуд рассказал, что я вместе с ним зарывал динамит.
И я,
только что пробывший пять дней в карцере и восемьдесят часов в смирительной
рубашке, – я, полное бессилие которого было известно даже тупым
сторожам, – я, которому дали день на отдых от нечеловечески страшного
наказания, – я был назван соучастником в сокрытии несуществующих тридцати
пяти фунтов сильновзрывчатого вещества.
Винвуд
повел капитана Джэми к мнимому тайнику. Разумеется, они не нашли никакого динамита.
– Боже
мой! – продолжал лгать Винвуд. – Стэндинг надул меня. Он откопал
динамит и спрятал его в другом месте.
Начальник
двора употребил более выразительные слова, чем «боже мой».
В ту же
секунду, не теряя хладнокровия, он повел Винвуда в свой частный кабинет, запер
дверь и страшно избил его – как это впоследствии выяснилось перед комитетом
директоров. Получив трепку, Винвуд, однако, продолжал клясться, что он сказал
правду.
Что
оставалось делать капитану Джэми? Он убежден был, что тридцать пять фунтов
динамита спрятаны в тюрьме и что сорок отчаянных вечников приготовились
совершить побег. Он вызвал на очную ставку Сэммерфорса; Сэммерфорс твердил, что
в пакете был табак, но Винвуд клялся, что это был динамит, и ему вполне
поверили.
В этой
стадии дела я и вступил в него или, вернее, выступил, так как меня лишили
солнечных лучей и дневного света и снова отвели в карцер, в одиночное
заключение, где я в темноте гнил целых пять лет.
Я
совершенно был сбит с толку. Меня только что выпустили из карцера; я лежал,
изнывая от боли, в своей прежней камере, как вдруг меня схватили и снова
бросили в карцер.
Теперь, –
говорил Винвуд капитану Джэми, – динамит в безопасном месте, хотя мы и не
знаем, где он. Стэндинг – единственный человек, знающий это, а из карцера он
никому не сможет сообщить, где динамит. Каторжники готовы к побегу. Мы можем
накрыть их на месте преступления. От меня зависит назначить момент. Я им
назначу два часа ночи и скажу, что, когда стража уснет, я отопру камеры и
раздам им револьверы. Если в два часа ночи вы не застанете сорок человек,
которых я назову поименно, совершенно одетыми и бодрствующими, тогда, капитан,
можете запереть меня в одиночную камеру на весь остаток моего срока! А когда мы
запрем в карцер Стэндинга и тех сорок молодцов, у нас довольно будет времени
разыскать динамит.
– Даже
если бы для этого пришлось не оставить камня на камне, – храбро ответил
капитан Джэми.
Это
происходило шесть лет назад. За все это время они не нашли несуществующего
динамита, хотя тысячу раз перевернули тюрьму вверх дном, разыскивая его. Тем не
менее до последнего момента своей службы смотритель Этертон верил в
существование динамита. Капитан Джэми, все еще состоящий начальником тюремного
двора, и сейчас убежден, что в тюрьме спрятан динамит. Не далее как вчера он
приехал из Сан-Квэнтина в Фольсом, чтобы сделать еще одну попытку узнать место,
где спрятан динамит. Я знаю, что он свободно вздохнет, когда меня повесят.
|
