7
Поручик Синюхаев стоял на том самом месте, где налетел на
него распекателем, и не распек, и так внезапно остановился командир.
Вокруг него никого не было.
Обычно после развода он расправлялся, сбавлял выправку, руки
размякали, и он шел в казармы вольно. Каждый член становился вольным: он
становился партикулярным.
Дома, в офицерской казарме, поручик расстегивал сюртук и
играл на гобое любви. Потом набивал трубку и смотрел в окно. Он видел большой
кус вырубленного сада, где теперь была пустыня, называемая Царицыным лугом. На
поле не было никакого разнообразия, никакой зелени, но на песке сохранились
следы коней и солдат. Куренье нравилось ему всеми статьями: набивкой,
придавкой, затяжкой и дымом. С куреньем человек никогда не пропадет. Этого было
достаточно, так как вскоре наступал вечер и он уходил к приятелям или просто
погулять.
Он любил вежливость простонародья. Однажды мещанин сказал
ему, когда он чихнул: "Спица в нос невелика - с перст".
Перед сном он садился играть со своим денщиком в карты. Он
выучил денщика в контру и в памфил, и когда денщик проигрывал, поручик хлопал
его колодой по носу, а когда он сам проигрывал, то не хлопал денщика. Наконец
он осматривал начищенную денщиком амуницию, сам завивал, заплетал и салил косу
и ложился спать.
Но теперь он не расправился, мышцы его были надуты, и
дыханья было не слышно у поручиковых губ. Он стал рассматривать разводную
площадь, и она оказалась незнакомой ему. По крайней мере он никогда не замечал
раньше карнизов на окнах красного казенного здания и мутных стекол.
Круглые булыжники мостовой были не похожи один на другой,
как разные братья.
В большом порядке, в сером аккурате, лежал солдатский
С.-Петербург с пустынями, реками и мутными глазами мостовой, вовсе ему
незнакомый город.
Тогда он понял, что умер.
8
Павел Петрович заслышал шаги адъютанта, кошкой прокрался к
креслам, стоявшим за стеклянною ширмою, и сел так твердо, как будто сидел все
время.
Он знал шаги приближенных. Сидя задом к ним, он различал
шарканье уверенных, подпрыгиванье льстивых и легкие, воздушные шаги
устрашенных. Прямых шагов он не слыхал.
На этот раз адъютант шел уверенно, он подшаркивал. Павел
Петрович полуобернул голову.
Адъютант зашел до середины ширм и склонил голову.
- Ваше величество. Караул кричал подпоручик Киже.
- Кто таков?
Страх становился легче, он получал фамилию.
Этот вопроса адъютант не ждал и слегка отступил.
- Подпоручик, который назначен в караульную службу, ваше
величество.
- Для чего кричал? - император притопнул ногой. - Слушаю,
сударь.
Адъютант помолчал.
- По неразумию, - лепетнул он.
- Произвесть дознание и, бив плетьми, пешком в Сибирь.
9
Так началась жизнь подпоручика Киже.
Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был
ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море
бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки
даже стали бы ее воспроизводить.
Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком
дал ей сомнительную жизнь - описка стала подпоручиком без лица, нос фамилией.
Потом в прерывистых мыслях адъютанта у него наметилось лицо,
правда едва б, как во сне. Это он крикнул "караул" под дворцовым
окном.
Теперь это лицо отвердело и вытянулось: подпоручик Киже
оказался злоумышленником, который был осужден на дыбу или, в лучшем случае,
кобылу и Сибирь.
Это была действительность.
До сих пор он был беспокойством писаря, растерянностью
командира и находчивостью адъютанта.
Отныне кобыла, плети и путешествие в Сибирь были его
собственным, личным делом.
Приказ должен быть выполнен. Подпоручик Киже должен был
выйти из военной инстанции, перейти в юстицкую инстанцию, а оттуда пойти по
зеленой дороге прямо в Сибирь.
И так сделалось.
В том полку, где он числился, командир таким громовым
голосом, который бывает только у совсем потерянного человека, выкликнул перед
строем имя подпоручика Киже.
В стороне уже стояла наготове кобыла, и двое гвардейцев
захлестнули ее ремнями в головах и по ногам. Двое гвардейцев, с обеих сторон
хлестали семихвостками по гладкому дереву, третий считал, а полк смотрел.
Так как дерево было отполировано уже ранее тысячами животов,
то кобыла казалась не вовсе пустою. Хотя на ней никого не было, а все же как
будто кто-то и был. Солдаты, нахмуря брови, смотрели на молчаливую кобылу, а
командир к концу экзекуции покраснел, и его ноздри раздулись, как всегда.
Потом ремни расхлестнули: и чьи-то плечи как будто
освободились на кобыле. Двое гвардейцев подошли к ней и подождали команды.
Они пошли по улице, удаляясь от полка ровным шагом, ружья на
плечо, и изредка посматривали косвенным взглядом, не друг на друга, но на
место, заключенное между ними.
В строю стоял молодой солдат, его недавно забрили. Он
смотрел на экзекуцию с интересом. Он думал, то все происходящее - дело
обыкновенное и часто совершается на военной службе.
Но вечером он вдруг заворочался на нарах и тихонько спросил
у старого гвардейца, лежащего рядом:
- Дяденька, а кто у нас императором?
- Павел Петрович, дура, - ответил испуганно старик.
- А ты его видел?
- Видел, - буркнул старик, - и ты увидишь.
Они замолчали. Но старый солдат не мог заснуть. Он
ворочался. Прошло минут десять.
- А ты почто спрашиваешь? - вдруг спросил старик у молодого.
- А я не знаю, - охотно ответил молодой, - говорят, говорят:
император - а кто такой - неизвестно. Может, только говорят...
- Дура, - сказал старик и покосился по сторонам, - молчи,
дура деревенская.
Прошло еще минут десять. В казарме было темно и тихо.
- Он есть, - сказал вдруг старик на ухо молодому, - только
он подмененный.
|
