Глава IV
ПРИ ШПАГЕ Я[21]
В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в
карман брюк и слабо крикнул:
— Войдите!
Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был
он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным
носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под
квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо на
ухо. Пера, правда, не было.
Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я
разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою держит
портфель. «Это естественно, — помыслил я, — не может он в ином виде
пройти по Москве в двадцатом веке».
— Рудольфи[22], —
сказал злой дух тенором, а не басом.
Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У
меня в комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире того
времени, редактор-издатель единственного частного журнала «Родина»[23], Илья Иванович Рудольфи.
Я поднялся с полу.
— А нельзя ли зажечь лампу? — спросил Рудольфи.
— К сожалению, не могу этого сделать, — отозвался
я, — так как лампочка перегорела, а другой у меня нет.
Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих
нехитрых фокусов — вынул из портфеля тут же электрическую лампочку.
— Вы всегда носите лампочки с собой? — изумился я.
— Нет, — сурово объяснил дух, — простое
совпадение — я только что был в магазине.
Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно
убрал со стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал вид, что
не заметил этого.
Сели. Помолчали.
— Вы написали роман? — строго осведомился наконец
Рудольфи.
— Откуда вы знаете?
— Ликоспастов сказал.
— Видите ли, — заговорил я (Ликоспастов и есть тот
самый пожилой), — действительно, я... но... словом, это плохой роман.
— Так, — сказал дух и внимательно поглядел на
меня.
Тут оказалось, что никакой бороды у него не было. Тени
пошутили.
— Покажите, — властно сказал Рудольфи.
— Ни за что, — отозвался я.
— По-ка-жи-те, — раздельно сказал Рудольфи.
— Его цензура не пропустит...
— Покажите.
— Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный
почерк, буква «о» выходит как простая палочка, а...
И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал
злополучный роман.
— Я любой почерк разбираю, как печатное, — пояснил
Рудольфи, — это профессиональное... — И тетради оказались у него в
руках.
Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи
читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я думал о
Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным редактором и попасть к
нему в журнал считалось приятным и почетным. Меня должно было радовать то
обстоятельство, что редактор появился у меня хотя бы даже и в виде Мефистофеля.
Но, с другой стороны, роман ему мог не понравиться, а это было бы неприятно...
Кроме того, я чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном
месте, теперь уж не состоится, и, следовательно, с завтрашнего же дня я опять
окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было предложить чаю, а у меня не
было масла. Вообще в голове была каша, в которую к тому же впутывался и зря
украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно
пытался узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо Рудольфи ровно
ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к
сказанным уже глупостям прибавил еще одну:
— А что говорил Ликоспастов о моем романе?
— Он говорил, что этот роман никуда не годится, —
холодно ответил Рудольфи и перевернул страницу. («Вот какая сволочь
Ликоспастов! Вместо того, чтобы поддержать друга и т. д.»)
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю
страницу.
Я заерзал на диване.
— Так, — сказал Рудольфи.
Помолчали.
— Толстому подражаете, — сказал Рудольфи.
Я рассердился.
— Кому именно из Толстых? — спросил я. — Их
было много... Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли
Андреевичу, поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану
Ивановичу или Льву Николаичу[24]?
— Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что [я]
окончил в университете два факультета и скрывал это.
— Я окончил церковно-приходскую школу, — сказал я,
кашлянув.
— Вон как! — сказал Рудольфи, и улыбка тронула
слегка его губы.
Потом он спросил:
— Сколько раз в неделю вы бреетесь?
— Семь раз.
— Извините за нескромность, — продолжал
Рудольфи, — а как вы делаете, что у вас такой пробор?
— Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить,
почему вас это...
— Бога ради, — ответил Рудольфи, — я просто
так, — и добавил: — Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется
каждый день и лежит на полу возле керосинки. Вы — трудный человек! — Затем
он резко изменил голос и заговорил сурово: — Ваш роман Главлит не пропустит, и
никто его не напечатает. Его не примут ни в «Зорях», ни в «Рассвете»[25].
— Я это знаю, — сказал я твердо.
— И тем не менее я этот роман у вас беру, — сказал
строго Рудольфи (сердце мое сделало перебой), — и заплачу вам (тут он
назвал чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет
перепечатан на машине.
— В нем четыреста страниц! — воскликнул я хрипло.
— Я разниму его на части, — железным голосом
говорил Рудольфи, — и двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра
к вечеру.
Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи.
— Переписка на ваш счет, — продолжал Рудольфи, а я
только кивал головой, как фигурка, — затем: надо будет вычеркнуть три
слова — на странице первой, семьдесят первой и триста второй.
Я заглянул в тетради и увидел, что первое слово было
«Апокалипсис», второе — «архангелы» и третье — «дьявол»[26]. Я их покорно вычеркнул; правда, мне
хотелось сказать, что это наивные вычеркивания, но я поглядел на Рудольфи и
замолчал.
— Затем, — продолжал Рудольфи, — вы поедете
со мною в Главлит. Причем я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного
слова.
Все-таки я обиделся.
— Если вы находите, что я могу сказать
что-нибудь... — начал я мямлить с достоинством, — то я могу и дома
посидеть...
Рудольфи никакого внимания не обратил на эту попытку возмущения
и продолжал:
— Нет, вы не можете дома посидеть, а поедете со мною.
— Чего же я там буду делать?
— Вы будете сидеть на стуле, — командовал
Рудольфи, — и на все, что вам будут говорить, будете отвечать вежливой
улыбкой...
— Но...
— А разговаривать буду я! — закончил Рудольфи.
Затем он попросил чистый лист бумаги, карандашом написал на
нем что-то, что содержало в себе, как помню, несколько пунктов, сам это
подписал, заставил подписать и меня, затем вынул из кармана две хрустящих
денежных бумажки, тетради мои положил в портфель, и его не стало в комнате.
Я не спал всю ночь, ходил по комнате, смотрел бумажки на
свет, пил холодный чай и представлял себе прилавки книжных магазинов. Множество
народу входило в магазин, спрашивало книжку журнала. В домах сидели под лампами
люди, читали книжку, некоторые вслух.
Боже мой! Как это глупо, как это глупо! Но я был тогда
сравнительно молод, не следует смеяться надо мною.
|