Глава III
МОЕ САМОУБИЙСТВО
— Да, это ужасно, — говорил я сам себе в своей
комнате, — все ужасно. И этот салат, и нянька, и пожилой литератор, и
незабвенное «пойми», вообще вся моя жизнь.
За окнами ныл осенний ветер, оторвавшийся железный лист
громыхал, по стеклам полз полосами дождь. После вечера с нянькой и гитарой
много случилось событий, но таких противных, что и писать о них не хочется.
Прежде всего я бросился проверять роман с той точки зрения, что, мол, пропустят
его или не пропустят. И ясно стало, что его не пропустят. Пожилой был
совершенно прав. Об этом, как мне казалось, кричала каждая строчка романа.
Проверив роман, я последние деньги истратил на переписку
двух отрывков и отнес их в редакцию одного толстого журнала. Через две недели я
получил отрывки обратно. В углу рукописи было написано: «Не подходит». Отрезав
ножницами для ногтей эту резолюцию, я отнес эти же отрывки в другой толстый
журнал и получил через две недели их обратно с такою же точно надписью: «Не
подходит».
После этого умерла кошка. Она перестала есть, забилась в
угол и мяукала, доводя меня до исступления. Три дня это продолжалось. На
четвертый я застал ее неподвижной в углу на боку.
Я взял у дворника лопату и зарыл ее на пустыре за нашим
домом. Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в глубине
души обрадовался. Какой обузой для меня являлся несчастный зверь.
А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболело плечо и
левая нога в колене.
Но самое худшее было не это, а то, что роман был плох. Если
же он был плох, то это означало, что жизни моей приходит конец.
Всю жизнь служить в «Пароходстве»? Да вы смеетесь!
Всякую ночь я лежал, тараща глаза в тьму кромешную, и
повторял — «это ужасно». Если бы меня спросили — что вы помните о времени
работы в «Пароходстве»? — я с чистою совестью ответил бы — ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими
ушами на вешалке — и это все.
— Это ужасно! — повторил я, слушая, как гудит
ночное молчание в ушах.
Бессонница дала себя знать недели через две.
Я поехал в трамвае на Самотечную-Садовую, где проживал в
одном из домов, номер которого я сохраню, конечно, в строжайшей тайне, некий
человек, имевший право по роду своих занятий на ношение оружия[18].
При каких условиях мы познакомились, не важно.
Войдя в квартиру, я застал моего приятеля лежащим на диване.
Пока он разогревал чай на примусе в кухне, я открыл левый ящик письменного его
стола и выкрал оттуда браунинг, потом напился чаю и уехал к себе.
Было около девяти часов вечера. Я приехал домой. Все было
как всегда. Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный, хорошо
известный мне туман, в нем тускло горела под потолком лампочка. Я вошел к себе.
Свет брызнул сверху, и тотчас же комната погрузилась в тьму. Перегорела
лампочка.
— Всё одно к одному, и всё совершенно правильно, —
сказал я сурово.
Я зажег керосинку на полу в углу. На листе бумаги написал:
«Сим сообщаю, что браунинг № (забыл номер), скажем, такой-то, я украл у Парфена
Ивановича (написал фамилию, № дома, улицу, все как полагается)». Подписался,
лег на полу у керосинки. Смертельный ужас охватил меня. Умирать страшно. Тогда
я представил себе наш коридор, баранину и бабку Пелагею, пожилого и
«Пароходство», повеселил себя мыслью о том, как с грохотом будут ломать дверь в
мою комнату и т. д.
Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В
это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр,
и тенор в граммофоне запел:
Но мне Бог возвратит ли все?!.
«Батюшки! „Фауст"[19]! —
подумал я. — Ну, уж это, действительно, вовремя. Однако подожду выхода
Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не услышу».
Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал
все громче:
Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
«Сейчас, сейчас, — думал я, — но как быстро он
поет!..»
Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.
Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот
оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из
керосинки в потолок, я уронил револьвер.
Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжкий басовый голос:
— Вот и я[20]!
Я повернулся к двери.
|
