Глава X
СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя
у себя в комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и вслух
сам себе читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за стенкой.
По прочтении каждой картины я отмечал на бумажке. Когда
дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что во время
спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет. Прибавив
время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Ночные
мучения, связанные с этим вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну
картину. Это сократило спектакль на двадцать минут, ко положения не спасло. Я
вспомнил, что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и,
плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то
уходит. Стало быть, бормотать текст у себя дома — одно, а произносить его со
сцены — совершенно иное дело.
Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что — неизвестно.
Все мне казалось важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию,
как все с трудом построенное здание начинало сыпаться, и мне снилось, что
падают карнизы и обваливаются балконы, и были эти сны вещие.
Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна
картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать
картин.
Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего
сократить не мог. У меня каждый день болел левый висок. Решив, что дальше
ничего не выйдет, решил дело предоставить его естественному течению.
И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой[86].
«Нет, без Бомбардова мне не обойтись...» — думалось мне.
И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже
вторично попадающаяся Индия, и предбанник — это вовсе не бред и не послышалось
мне. Теперь окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра стояли
двое директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и Аристарх Платонович...
— Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал
договор, только один портрет — Ивана Васильевича?
Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся:
— Почему?.. Внизу?.. Гм... гм... нет... Аристарх
Платонович... он., там... его портрет наверху...
Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется
меня. Это было ясно по этому невразумительному ответу. И я не стал
расспрашивать из деликатности... «Этот мир чарует, но он полон загадок...» —
думал я.
Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее
время находился в Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается
предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось) комнату
перед верхним директорским кабинетом, в которой работала Поликсена Васильевна
Торопецкая. Она — секретарь Аристарха Платоновича...
— А Августа Авдеевна?
— Ну, натурально, Ивана Васильевича.
— Ага, ага...
— Ага-то оно ага, — сказал, задумчиво поглядывая
на меня, Бомбардов, — но вы, я вам это очень советую, постарайтесь
произвести на нее хорошее впечатление.
— Да я не умею!
— Нет, уж вы постарайтесь!
Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний
отдел театра и дошел до того места, где, согласно указаниям, помещался
предбанник.
Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я
остановился, поволновался, поправил галстух, размышляя о том, как мне
произвести на Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне
показалось, что из предбанника слышатся рыдания. «Это мне показалось...» —
подумал я и вошел в предбанник, причем сразу выяснилось, что мне ничуть ке
показалось. Я догадался, что дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере
за желтой конторкой и есть Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.
Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.
Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала
платок, другой стучала по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с
зелеными петлицами, с блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед
конторкой, тыча руками в воздух.
— Поликсена Васильевна! — диким от отчаяния
голосом восклицал человек. — Поликсена Васильевна! Не подписали еще!
Завтра подпишут!
— Это подло! — вскричала Поликсена
Торопецкая. — Вы поступили подло, Демьян Кузьмич[87]! Подло!
— Поликсена Васильевна!
— Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича,
пользуясь тем, что он в Индии, а вы помогали им!
— Поликсена Васильевна! Матушка! — закричал
страшным голосом человек. — Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля
своего...
— Ничего не хочу слушать, — закричала
Торопецкая, — все ложь, презренная ложь! Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:
— Поли... Поликсена, — и вдруг зарыдал сам
страшным, глухим, лающим басом.
А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке,
треснула и всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут
Поликсена взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и
засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на
пряжках.
Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
— Батюшки! Доктора! — и кинулся вон, а за ним
кинулся и я в сени.
Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме,
с марлей и склянкой в руке и скрылся в предбаннике.
Я слышал его крик:
— Дорогая! Успокойтесь!
— Что случилось? — шепотом спросил я в сенях у
Демьяна Кузьмича.
— Изволите ли видеть, — загудел Демьян Кузьмич,
обращая ко мне отчаянные, слезящиеся глаза, — послали они меня в комиссию
за путевками нашим в Сочи на октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а
племяннику Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии...
Приходи, говорят, завтра в двенадцать... И вот, изволите ли видеть, — я
интригу подвел! — И по страдальческим глазам Демьяна Кузьмича [видно]
было, что он чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами не
занимается.
Из предбанника донесся слабый крик «аи!», и Демьян Кузьмич
брызнул из сеней и скрылся бесследно. Минут через десять ушел и доктор[88]. Я некоторое время
просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал слышаться стук машины,
тут осмелился и вошел.
Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за
конторкой и писала на машине. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный
и в то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и
приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.
Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того,
чтобы диктовать пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать,
что я и сделал.
Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями,
дагерротипами и картинками, среди которых царствовал большой, масляными
красками писанный, портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами
по моде семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не
понял, кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая из-за головы
Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загадка до
того меня мучила, что, выбрав пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.
Произошла пауза, во время которой Поликсена остановила на
мне свой взор, как бы изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:
— Это — муза.
— А-а, — сказал я.
Опять застучала машинка, а я стал осматривать стены и
убедился, что на каждом из снимков или карточек был изображен Аристарх
Платонович в компании с другими лицами.
Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха
Платоновича на опушке леса. Аристарх Платонович был одет по-осеннему и
городскому, в ботах, в пальто и цилиндре. А спутник его был в какой-то
кацавейке, с ягдташем, с двухствольным ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая
борода показались мне знакомы.
Поликсена Торопецкая тут обнаружила замечательное свойство —
в одно и то же время писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в
комнате. Я даже вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:
— Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охоте.
Таким же образом я узнал, что двое в шубах у подъезда Славянского
Базара[89], рядом с пароконным
извозчиком — Аристарх Платонович и Островский.
Четверо за столом, а сзади фикус: Аристарх Платонович,
Писемский, Григорович и Лесков.
О следующем снимке не нужно было и спрашивать: старик босой,
в длинной рубахе, засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной
бородой и лысый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Аристарх
Платонович стоял против него в плоской соломенной шляпе, в чесучовом летнем
пиджаке.
Но следующая акварель поразила меня выше всякой меры. «Не
может этого быть!» — подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с
длиннейшим птичьим носом, больными и встревоженными глазами, с волосами,
ниспадавшими прямыми прядями на изможденные щеки, в узких светлых брюках со
штрипками, в обуви с квадратными носами, во фрачке синем. Рукопись на коленях,
свеча в шандале на столе.
Молодой человек лет шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем
же надменным носом, словом, несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял,
опираясь руками на стол.
Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо:
— Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вторую
часть «Мертвых душ».
Волосы шевельнулись у меня на макушке, как будто кто-то
дунул сзади, и как-то само собой у меня вырвалось, невольно:
— Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!
На неприличный вопрос я получил и соответствующий ответ,
причем в голосе Поликсены послышалась какая-то вибрация:
— У таких людей, как Аристарх Платонович, лет не
существует. Вас, по-видимому, очень удивляет, что за время деятельности
Аристарха Платоновича многие имели возможность пользоваться его обществом?
— Помилуйте! — вскричал я, испугавшись. —
Совершенно наоборот!.. Я... — но ничего больше путного не сказал, потому
что подумал: «А что наоборот?! Что я плету?»
Поликсена умолкла, и я подумал: «Нет, мне не удалось
произвести на нее хорошее впечатление. Увы! Это ясно!»
Тут дверь отворилась, и в предбанник оживленной походкой
вошла дама, и стоило мне взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу
Сильвестровну Пряхину из портретной галереи. Все на даме было, как на портрете:
и косынка, и тот же платочек в руке, и так же она держала его, оттопырив
мизинец.
Я подумал о том, что не худо бы было и на нее попытаться
произвести хорошее впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но
он как-то прошел незамеченным.
Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
— Нет, нет! Неужели вы не видите? Неужели вы не видите?
— А что такое? — спросила Торопецкая.
— Да ведь солнышко, солнышко! — восклицала Людмила
Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. — Бабье лето!
Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными
глазами и сказала:
— Тут анкету нужно будет заполнить.
Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее
настолько изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.
— Какую еще анкету? Ах, Боже мой! Боже мой! — И я
уж и голоса ее не узнал. — Только что я радовалась солнышку,
сосредоточилась в себе, что-то только что нажила, вырастила зерно, чуть запели
струны, я шла, как в храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!
— Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, — тихо
заметила Торопецкая.
— Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко
напечатано. — Пряхина бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг
оттолкнула его. — Ах, пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в этих
делах!
Торопецкая пожала плечами, взяла перо.
— Ну, Пряхина, Пряхина, — нервно вскрикивала
Людмила Сильвестровна, — ну, Людмила Сильвестровна, и все это знают, и
ничего я не скрываю!
Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:
— Когда вы родились?
Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на
скулах у нее выступили красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:
— Пресвятая Богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю,
кому это нужно знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в
мае! Что еще нужно от меня? Что?
— Год нужен, — тихо сказала Торопецкая.
Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.
— Ох, как бы я хотела, — зашептала она, — чтобы
Иван Васильевич видел, как артистку истязают перед репетицией!..
— Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, —
отозвалась Торопецкая, — возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами,
как хотите.
Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в
сумочку, дергая ртом.
Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:
— Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у
меня нет!.. Что? Гражданин! Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что?
Ах! — Торопецкая стала красной с лица. — Ах! Простите! Я не узнала
голос! Да, конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены. И программу я
распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович сам не будет? Мы будем очень
жалеть! Очень! Всего, всего, всего доброго!
Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:
— Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!
— Ах, оставьте, оставьте все это! — нервно
вскричала Пряхина. — Погублено зерно, испорчен день!
— Да, — сказала Торопецкая, — заведующий
труппой просил вас зайти к нему.
Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно
подняла брови.
— Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне
интересно!
— Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.
— Какая такая Королькова? — воскликнула
Пряхина. — Кто это? Ах да, вспомнила! Да и как не вспомнить, — тут
Людмила Сильвестровна рассмеялась так, что холодок прошел у меня по
спине, — на «у» и не разжимая губ, — как не вспомнить эту Королькову,
которая испортила мне подол? Что же она наябедничала на меня?
— Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной
при парикмахерах, — ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее
хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание.
Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня.
Пряхина вдруг широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее
двумя потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги.
Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна
Кузьмича и мгновенно исчезла.
Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким,
высоким голосом:
— Меня сживают со свету! Бог Господь! Бог Господь! Бог
Господь! Да взгляни же хоть ты, Пречистая Матерь, что со мною делают в театре!
Подлец Пеликан! А Герасим Николаевич предатель![90] Воображаю, что он нес обо мне в Сивцевом
Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать
меня!.. — Голос ее сел и треснул.
Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у
него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом
плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:
— Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! — и
выбежала вон.
За нею устремился доктор, воскликнув «дорогая!» — а за
доктором, вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами,
полетел Демьян Кузьмич.
Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный
голос страстно пропел:
«...и будешь ты царицей ми... и... и...» — он пошел шире,
лихо развернулся, — «ра-а...» — но двери захлопнулись, и голос погас.
— Ну-с, я освободилась, приступим, — сказала
Торопецкая, мягко улыбаясь.
|