Увеличить |
II
Новости
– Я,
брат, к тебе на минутку, – начал он торопливо, – спешил сообщить… Я
уже все разузнал. Никто из них сегодня даже у обедни не был, кроме Илюши, Саши
да Настеньки. Маменька, говорят, была в судорогах. Оттирали; насилу оттерли.
Теперь положено собираться к Фоме, и меня зовут. Не знаю только, поздравлять
или нет Фому с именинами-то, – важный пункт! И, наконец, как-то они примут
весь этот пассаж? Ужас, Сережа, я уж предчувствую…
– Напротив,
дядюшка, – заспешил я в свою очередь, – все превосходно устроивается.
Ведь уж теперь вам никак нельзя жениться на Татьяне Ивановне – это одно чего
стоит! Я вам еще дорогою это хотел объяснить.
– Так
так, друг мой. Но все это не то; во всем этом, конечно, перст божий, как ты говоришь;
но я не про то… Бедная Татьяна Ивановна! какие, однако ж, с ней пассажи
случаются!.. Подлец, подлец Обноскин! А впрочем, что ж говорю «подлец»? я разве
не то же бы самое сделал, женясь на ней?.. Но, впрочем, я все не про то… Слышал
ты, что кричала давеча эта негодяйка, Анфиса, про Настю?
– Слышал,
дядюшка. Догадались ли вы теперь, что надо спешить?
– Непременно,
и во что бы ни стало! – отвечал дядя. – Торжественная минута
наступила. Только мы, брат, об одном вчера с тобой не подумали, а я после всю
ночь продумал: пойдет ли она-то за меня, – вот что?
– Помилосердуйте,
дядюшка! Когда сама сказала, что любит…
– Друг
ты мой, да ведь тут же прибавила, что «ни за что не выйду за вас».
– Эх,
дядюшка! это так только говорится; к тому же обстоятельства сегодня не те.
– Ты
думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А
знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало от какого-то
счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал,
слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! – вскричал он, возвращаясь, –
главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!
– Когда?
– Ночью;
а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил,
на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, – словом, что я
должен, то есть непременно должен, – понимаешь? – сделать предложение
Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему
благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо
написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами…
– И
что ж? Никакого ответа?
– Покамест
еще нет; только давеча, когда мы собирались в погоню, встретил его в сенях,
по-ночному, в туфлях и в колпаке, – он спит в колпаке,
– куда-нибудь
выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул. Я заглянул ему в лицо, эдак
снизу, – ничего!
– Дядюшка,
не надейтесь на него: нагадит он вам.
– Нет,
нет, братец, не говори! – вскричал дядя, махая руками, – я уверен. К
тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; он оценит. Он брюзглив,
капризен – не спорю; но когда дело дойдет до высшего благородства, тут-то он и
засияет, как перл… именно, как перл. Это ты все оттого, Сергей, что ты еще не
видал его в самом высшем благородстве… Но, боже мой! если он в самом деле
разгласит вчерашнюю тайну, то… я уж и не знаю, что тогда будет, Сергей! Чему же
остается и верить на свете? Но нет, он не может быть таким подлецом. Я подметки
его не стою! Не качай головой, братец: это правда – не стою!
– Егор
Ильич! маменька об вас беспокоются-с, – раздался снизу неприятный голос
девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успела подслушать в открытое окно весь
наш разговор. – Вас по всему дому ищут-с и не могут найти-с.
– Боже
мой, опоздал! Беда! – всполошился дядя. – Друг мой, ради Христа,
одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтоб вместе пойти…
Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!
Оставшись
один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал
о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я большую грозу и не мог
понять, каким образом дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке.
Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в
успехе.
Однако ж
надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и тотчас же начал
одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, замешкался. Вошел
Мизинчиков.
– Я
за вами, – сказал он, – Егор Ильич вас просит немедленно.
– Идем!
Я был
уже совсем готов. Мы пошли.
– Что
там нового? – спросил я дорогою.
– Все
у Фомы, в сборе, – отвечал Мизинчиков, – Фома не капризничает, что-то
задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу, что
разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепелицыну
объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хотел испытать…
Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен. О нашей
истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому что Фома
молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хотя старуха давеча без нас всеми
святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний, да и сама ломилась к нему в
дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий или что-то в
этом роде. Он что-то затевает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в
состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости
Фомы Фомича: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали
за вами.
– А
Татьяна Ивановна?
– Что
Татьяна Ивановна?
– Она
там же? с ними?
– Нет;
она в своей комнате, – сухо отвечал Мизинчиков. – Отдыхает и плачет.
Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта… гувернантка. Что это? гроза
никак собирается. Смотрите, на небе-то!
– Кажется,
гроза, – отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба тучу.
В это
время мы всходили на террасу.
– А
признайтесь, каков Обноскин-то, – продолжал я, не могши утерпеть, чтоб не
попытать на этом пункте Мизинчикова.
– Не
говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! – вскричал он, вдруг
останавливаясь, покраснев и топнув ногою. – Дурак! дурак! Погубить такое
превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, конечно, осел, что
просмотрел его плутни, – я в этом торжественно сознаюсь, и, может быть, вы
именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, если б он сумел все это обделать
как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И как держат, как
терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на
каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть
опыт, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новую мысль… Согласитесь
сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл
вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой
Татьяне непременно надо выйти замуж – это ее назначение. И если ее до сих пор
еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому, что на ней еще
можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль…
– Но,
вероятно, после, – прервал я его, – потому что мы вот и пришли.
– Хорошо,
хорошо, после! – отвечал Мизинчиков, искривив свой рот судорожной улыбкой. –
А теперь… Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите за мной; вы там
еще не были. Увидите другую комедию… Так как уж дело пошло на комедии…
|