Увеличить |
XII Катастрофа
Я
остался один. Положение мое было нестерпимое: мне отказали, а дядя хотел женить
меня чуть не насильно. Я сбивался и путался в мыслях. Мизинчиков и его
предложение не выходили у меня из головы. Во что бы ни стало дядю надо было
спасти! Я даже думал пойти сыскать Мизинчикова и рассказать ему все. Но куда,
однако ж, пошел дядя? Он сам сказал, что идет отыскивать Настеньку, а между тем
поворотил в сад. Мысль о тайных свиданиях промелькнула в моей голове, и
пренеприятное чувство ущемило мое сердце. Я вспомнил слова Мизинчикова про тайную
связь… Подумав с минуту, я с негодованием отбросил все мои подозрения. Дядя не
мог обманывать: это очевидно. Беспокойство мое возрастало каждую минуту.
Бессознательно вышел я на крыльцо и пошел в глубину сада, по той самой аллее, в
которой исчез дядя. Месяц начинал всходить. Я знал этот сад вдоль и поперек и
не боялся заблудиться. Дойдя до старой беседки, уединенно стоявшей на берегу
одряхлевшего, покрытого тиной пруда, я вдруг остановился как вкопанный: мне
послышались в беседке голоса. Не могу выразить, какое странное чувство досады
овладело мною! Я был уверен, что это дядя и Настенька, и продолжал подходить,
успокаивая на всякий случай свою совесть тем, что иду прежним шагом и не
стараюсь подкрадываться. Вдруг раздался ясно звук поцелуя, потом звуки каких-то
одушевленных слов, и тотчас же вслед за этим – пронзительный женский крик. В то
же мгновение женщина в белом платье выбежала из беседки и промелькнула мимо
меня, как ласточка. Мне показалось даже, что она закрывала руками лицо, чтоб не
быть узнанной: вероятно, меня заметили из беседки. Но каково же было мое
изумление, когда в вышедшем вслед за испуганной дамой кавалере я узнал
Обноскина, – Обноскина, который, по словам Мизинчикова, давно уж уехал! С
своей стороны, и Обноскин, увидав меня, чрезвычайно смутился: все нахальство
его исчезло.
– Извините
меня, но… я никак не ожидал с вами встретиться, – проговорил он, улыбаясь
и заикаясь.
– А
я с вами, – отвечал я насмешливо, – тем более что я слышал, вы уж
уехали.
– Нет-с…
это так… я проводил только недалеко маменьку. Но могу ли я обратиться к вам как
к благороднейшему человеку в мире?
– С
чем это?
– Есть
случаи, – и вы сами согласитесь с этим, – когда истинно благородный
человек принужден обратиться ко всему благородству чувств другого, истинно
благородного человека… Надеюсь, вы понимаете меня…
– Не
надейтесь: ничего решительно не понимаю.
– Вы
видели даму, которая находилась вместе со мной в беседке?
– Видел,
но не узнал.
– А,
не узнали!.. Эту даму я назову скоро моею женою.
– Поздравляю
вас. Но чем же я могу быть вам полезен?
– Только
одним: сохранив глубочайшую тайну о том, что вы меня видели с этой дамой.
«Кто ж
бы это? – подумал я, – уж не…»
– Право,
не знаю-с, – отвечал я Обноскину. – Надеюсь, вы извините, что не могу
дать вам слова…
– Нет,
ради бога, пожалуйста, – умолял Обноскин. – Поймите мое положение:
это секрет. Вы тоже можете быть женихом, тогда и я, с своей стороны…
– Тс!
кто-то идет!
– Где?
Действительно,
шагах в тридцати от нас, чуть приметно, промелькнула тень проходившего
человека.
– Это…
это, верно, Фома Фомич! – прошептал Обноскин, трепеща всем телом. – Я
узнаю его по походке. Боже мой! и еще шаги, с другой стороны! Слышите…
Прощайте! благодарю вас и… умоляю вас…
Обноскин
скрылся. Чрез минуту передо мной очутился дядя, как будто вырос из-под земли.
– Это
ты? – окрикнул он меня. – Все пропало, Сережа! все пропало!
Я
заметил, что он дрожал всем телом.
– Что
пропало, дядюшка?
– Пойдем! –
сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю
дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь
сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним
сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «
Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, – думал я, – когда с
таким человеком делается обморок».
– Дядюшка,
что с вами? – спросил я наконец.
– Все
пропало, Сережа! Фома застал меня в саду вместе с Настенькой в ту самую минуту,
когда я поцеловал ее!
– Поцеловали!
в саду! – вскричал я, смотря в изумлении на дядю.
– В
саду, братец. Бог попутал! Пошел я, чтоб непременно ее увидать. Хотел ей все
высказать, урезонить ее, насчет тебя то есть. А она меня уж целый час
дожидалась, там, у сломанной скамейки, за прудом… Она туда часто приходит,
когда надо поговорить со мной.
– Часто,
дядюшка?
– Часто,
братец! Последнее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас,
верно и выследили, – уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна
все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уж ничего не было; а вот
сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы
я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня
дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…
– Боже
мой, какая неосторожность! ведь вы знали, что за вами следят?
– Да
ведь критический случай, Сережа; многое надо было взаимно сказать. Днем-то я и
смотреть на нее не смею: она в один угол, а я в другой нарочно смотрю, как
будто и не замечаю, что она есть на свете. А ночью сойдемся, да и наговоримся…
– Ну,
что ж, дядюшка?
– Не
успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы
выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебя вышла; а она мне: «Верно, вы
меня не любите, верно, вы ничего не видите», и вдруг как бросится мне на шею,
обвила меня руками, заплакала, зарыдала! «Я, говорит, одного вас люблю и ни за
кого не выйду. Я вас уж давно люблю, только и за вас не выйду, а завтра же уеду
и в монастырь пойду».
– Боже
мой! неужели она так и сказала? Ну, что ж дальше, дальше, дядюшка?
– Смотрю,
а перед нами Фома! и откуда он взялся? Неужели за кустом сидел да этого греха
выжидал?
– Подлец!
– Я
обмер. Настенька бежать, а Фома Фомич молча прошел мимо нас, да пальцем мне и
пригрозил, – понимаешь, Сергей, какой трезвон завтра будет?
– Ну,
да уж как не понять!
– Понимаешь
ли ты, – вскричал он в отчаянии, вскакивая со стула, – понимаешь ли
ты, что они хотят ее погубить, осрамить, обесчестить; ищут предлога, чтоб
бесчестие на нее всклепать и за это выгнать ее; а вот теперь и нашелся предлог!
Ведь они говорили, что она со мной гнусные связи имеет! ведь они, подлецы,
говорили, что она с Видоплясовым имеет! Это все Анна Ниловна говорила. Что
теперь будет? что завтра будет? Неужели расскажет Фома?
– Непременно
расскажет, дядюшка.
– А
если расскажет, если только расскажет… – проговорил он, закусывая губу и сжимая
кулаки, – но нет, не верю! он не расскажет, он поймет… это человек
высочайшего благородства! Он пощадит ее…
– Пощадит
иль не пощадит, – отвечал я решительно, – но во всяком случае ваша
обязанность завтра же сделать предложение Настасье Евграфовне.
Дядя
смотрел на меня неподвижно.
– Понимаете
ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, если разнесется эта история? Понимаете
ли вы, что вам надо предупредить беду как можно скорее; что вам надо смело и
гордо посмотреть всем в глаза, гласно сделать предложение, плюнуть на их резоны
и стереть Фому в порошок, если он заикнется против нее?
– Друг
мой! – вскричал дядя, – я об этом думал, идя сюда!
– И
как же решили?
– Неизменно!
Я уж решился, прежде чем начал тебе рассказывать!
– Браво,
дядюшка!
И я
бросился обнимать его.
Долго мы
говорили. Я выставил перед ним все резоны, всю неумолимую необходимость
жениться на Настеньке, что, впрочем, он сам понимал еще лучше меня. Но
красноречие мое было возбуждено. Я радовался за дядю. Долг подстрекал его, иначе
бы он никогда не поднялся. Перед долгом же, перед обязанностью он благоговел.
Но, несмотря на то, я решительно не понимал, как устроится это дело. Я знал и
слепо верил, что дядя ни за что не отступит от того, что раз признал своею
обязанностью; но мне как-то не верилось, чтоб у него достало силы восстать против
своих домашних. И потому я старался как можно более подстрекнуть и направить
его и работал со всею юношескою горячностью.
– Тем
более, тем более, – говорил я, – что теперь уже все решено и последние
сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы не ожидали, хотя в сущности все
это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовна вас любит! Неужели же
вы попустите, – кричал я, – чтоб эта чистая любовь обратилась для нее
в стыд и позор?
– Никогда!
Но, друг мой, неужели ж я буду наконец так счастлив? – вскричал дядя, бросаясь
ко мне на шею. – И как это она полюбила меня, и за что? за что? кажется,
во мне нет ничего такого… Я старик перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой,
ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал, не влюблен ли я в нее: имел ты
какую-нибудь идею?
– Я
видел только, дядюшка, что вы ее любите, как больше любить нельзя: любите и
между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня, хотите женить
меня на ней, единственно для того, чтоб она вам стала племянницей и чтоб иметь
ее всегда при себе…
– А
ты… а ты прощаешь меня, Сергей!
– Э,
дядюшка!..
И он
снова обнял меня.
– Смотрите
же, дядюшка, все против вас: надо восстать и пойти против всех, и не далее, как
завтра.
– Да…
да, завтра! – повторил он несколько задумчиво, – и, знаешь, примемся
за дело с мужеством, с истинным благородством души, с силой характера… именно с
силой характера!
– Не
сробейте, дядюшка!
– Не
сробею, Сережа! Одно: не знаю, как начать, как приступить!
– Не
думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все решит. Успокойтесь сегодня. Чем
больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит – немедленно его выгнать из дому
и стереть его в порошок.
– А
нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к нему, чем свет,
все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть, чтоб он не понял меня; он
благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что если
маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь
это уж худо!
– Не
беспокойтесь о Татьяне Ивановне, дядюшка.
И я
рассказал ему сцену в беседке с Обноскиным. Дядя был в чрезвычайном удивлении.
Я ни слова не упомянул о Мизинчикове.
– Фантасмагорическое
лицо! истинно фантасмагорическое лицо! – вскричал он. – Бедная! Они
подъезжают к ней, хотят воспользоваться ее простотою! Неужели Обноскин? Да ведь
он же уехал… Странно, ужасно странно! Я поражен, Сережа… Это завтра же надо
исследовать и принять меры… Но уверен ли ты совершенно, что это была Татьяна
Ивановна?
Я
отвечал, что хотя и не видел в лицо, но по некоторым причинам совершенно
уверен, что это Татьяна Ивановна.
– Гм!
Не интрижка ли с кем-нибудь из дворовых, а тебе показалось, что Татьяна
Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливая девочка! Замечена, потому и
говорю, что замечена. Анна Ниловна выследила… Да нет же, однако! Ведь он
говорил, что жениться хочет. Странно! Странно!
Наконец
мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, – повторял
он, – все решится, – прежде чем ты встанешь, решится. Пойду к Фоме и
поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы
сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во
всю ночь глаз не сомкну».
Он ушел.
Я тотчас же лег, усталый и измученный донельзя. День был трудный. Нервы мои
были расстроены, и, прежде чем заснул, я несколько раз вздрагивал и просыпался.
Но как ни странны были мои впечатления при отходе ко сну, все-таки странность
их почти ничего не значила перед оригинальностью моего пробуждения на другое
утро.
|