Глава 14
Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на
все ноги подкована на настоящие подковы, а левша доложил, что и это ещё не все
удивительное.
– Если бы, – говорит, – был лучше мелкоскоп,
который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы, –
говорит, – увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено:
какой русский мастер ту подковку делал.
– И твоё имя тут есть? – спросил государь.
– Никак нет, – отвечает левша, – моего одного
и нет.
– Почему же?
– А потому, – говорит, – что я мельче этих
подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, – там
уже никакой мелкоскоп взять не может.
Государь спросил:
– Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести
это удивление?
А левша ответил:
– Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не
имеем, а у нас так глаз пристрелявши.
Тут и другие придворные, видя, что левши дело выгорело,
начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит:
– Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.
Левша отвечает:
– Бог простит, – это нам не впервые такой снег на
голову.
А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем
разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную
нимфозорию уложить и отослать назад в Англию – вроде подарка, чтобы там поняли,
что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вёз блоху особый курьер,
который на все языки учен, а при нем чтобы и левша находился и чтобы он сам
англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
Платов его перекрестил.
– Пусть, – говорит, – над тобою будет
благословение, а на дорогу я тебе моей собственной кислярки пришлю. Не пей
мало, не пей много, а пей средственно.
Так и сделал – прислал.
А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских
всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с
придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь
жалованный чин есть.
Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем
с платовскою кисляркою, затянули ремённым поясом как можно туже, чтобы кишки не
тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды.
Глава 15
Ехали курьер с левшою очень скоро, так что от Петербурга до
Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на
один значок ещё уже перетягивали, чтобы кишки с лёгкими не перепутались; но как
левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная
порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю
Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли – се
тре жули».
Курьер как привёз его в Лондон, так появился кому надо и
отдал шкатулку, а левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно
стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на
рот, а тот сейчас его и свёл в пищеприемную комнату.
Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь по-аглицки
спросить – не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит
да в рот себе покажет, – англичане догадываются и подают, только не всегда
того, что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего
приготовления горячий студинг в огне, – он говорит: «Это я не знаю, чтобы
такое можно есть», и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья
поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зелёная – вроде как
будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждёт курьера в
прохладе за баклажечкой.
А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту её
рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости
описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветон вышел.
– А самого этого мастера, – говорят, – мы
сейчас хотим видеть.
Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу,
где наш левша порядочно уже подрумянился, и говорит: «Вот он!»
Англичане левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как равного себе
– за руки. «Камрад, – говорят, – камрад – хороший мастер, –
разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твоё
благополучие».
Спросили много вина, и левше первую чарку, а он с
вежливостью первый пить не стал: думает, – может быть, отравить с досады
хотите.
– Нет, – говорит, – это не порядок: и в
Польше нет хозяина больше, – сами вперёд кушайте.
Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали
наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.
Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у
курьера:
– Что он – лютеранец или протестантист?
Курьер отвечает:
– Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской
веры.
– А зачем же он левой рукой крестится?
Курьер сказал:
– Он – левша и все левой рукой делает.
Англичане ещё больше стали удивляться – и начали накачивать
вином и левшу и курьера и так целые три дня обходилися, а потом говорят:
«Теперь довольно». По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши,
начали расспрашивать левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику
знает?
Левша отвечает:
– Наша наука простая: но Псалтирю да по Полусоннику, а
арифметики мы нимало не знаем.
Англичане переглянулись и говорят:
– Это удивительно.
А Левша им отвечает:
– У нас это так повсеместно.
– А что же это, – спрашивают, – за книга в
России «Полусонник»?
– Это, – говорит, – книга, к тому относящая,
что если в Псалтире что-нибудь насчёт гаданья царь Давид неясно открыл, то в
Полусоннике угадывают дополнение.
Они говорят:
– Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по
крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо
пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в
каждой-машине расчёт силы есть; а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не
сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную
точность рассчитана и её подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и
не прыгает и дансе не танцует.
Левша согласился.
– Об этом, – говорит, – спору нет, что мы в
науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.
А англичане сказывают ему:
– Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность
передадим, и из вас удивительный мастер выйдет.
Но на это левша не согласился.
– У меня, – говорит, – дома родители есть.
Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но
левша не взял.
– Мы, – говорит, – к своей родине привержены,
и тятенька мой уже старичок, а родительница – старушка и привыкши в свой приход
в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я
ещё в холостом звании.
– Вы, – говорят, – обвыкнете, наш закон
примете, и мы вас женим.
– Этого, – ответил левша, – никогда быть не
может.
– Почему так?
– Потому, – отвечает, – что наша русская вера
самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и
потомцы.
– Вы, – говорят англичане, – нашей веры не
знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.
– Евангелие, – отвечает левша, –
действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас
полнее.
– Почему вы так это можете судить?
– У нас тому, – отвечает, – есть все
очевидные доказательства.
– Какие?
– А такие, – говорит, – что у нас есть и
боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме
одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине –
мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
– Отчего же так? – спрашивают. – Вы не
пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные.
А левша говорит:
– Я их не знаю.
Англичане отвечают:
– Это не важно суть – узнать можете: мы вам грандеву
сделаем.
Левша застыдился.
– Зачем, – говорит, – напрасно девушек
морочить. – И отнекался. – Грандеву, – говорит, – это дело
господское, а нам нейдёт, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною
большую насмешку сделают.
Англичане полюбопытствовали:
– А если, – говорят, – без грандеву, то как
же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать?
Левша им объяснил наше положение.
– У нас, – говорит, – когда человек хочет
насчёт девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную
женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку
смотрят не таясь, а при всей родственности.
Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и
такого обыкновения не водится, а левша говорит:
– Это тем и приятнее, потому что таким делом если
заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не
чувствую, то зачем девушек морочить?
Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что
они его опять пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а
сами спрашивают:
– Мы бы, – говорят, – только через одно
любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и
за что их обегаете?
Тут левша им уже откровенно ответил:
– Я их не порочу, а только мне то не нравится, что
одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой
надобности; тут одно что-нибудь, а ниже ещё другое пришпилено, а на руках
какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу – плисовая тальма.
Англичане засмеялись и говорят:
– Какое же вам в этом препятствие?
– Препятствия, – отвечает левша, – нет, а
только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из
этого разбираться станет.
– Неужели же, – говорят, – ваш фасон лучше?
– Наш фасон, – отвечает, – в Туле простой:
всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят.
Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и
спрашивали:
– Для чего вы морщитесь?
Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены.
Тогда ему по-русски вприкуску подали.
Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:
– На наш вкус этак вкуснее.
Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь
прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в
это время по разным заводам водить будут и все своё искусство покажут.
– А потом, – говорят, – мы его на своём
корабле привезём и живого в Петербург доставим.
На это он согласился.
|