XII
И была седьмая ночь великой любви Соломона.
Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и
Суламифи. Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное
предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и объятия.
Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догорающий
вечер, Суламифь остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая
трепетала кротко и нежно.
– Как называется эта звезда, мой возлюбленный? –
спросила она.
– Это звезда Сопдит, – ответил царь. – Это
священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на
ней после смерти тела.
– Ты верить этому, царь?
Соломон не ответил. Правая рука его была под головою
Суламифи, а левою он обнимал ее, и она чувствовала его ароматное дыхание на
себе, на волосах, на виске.
– Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того
как умрем? – спросила тревожно Суламифь.
Царь опять промолчал.
– Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, – робко
попросила Суламифь.
Тогда царь сказал:
– Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и
вещество бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю,
земля вскармливает колос, колос приносит зерно, человек поглощает хлеб и питает
им свое тело. Проходят тьмы и тьмы тем веков, все в мире повторяется, –
повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте времени
и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это так же верно, как и
то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим
в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая много раз из мешка,
ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоценность. Мы с тобою встретимся,
Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и восторгом будут стремиться
наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя
прекрасная Суламифь, но мы не помним этого.
– Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном
моего дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!»
– я узнала тебя, я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем.
Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты
вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволнованный:
– Не говори так никогда... Не говори так, о Суламифь!
Ты избранная Богом, ты настоящая, ты царица души моей... Смерть не коснется
тебя...
Резкий медный звук вдруг пронесся над Иерусалимом. Он долго
заунывно дрожал и колебался в воздухе, и когда замолк, то долго еще плыли его
трепещущие отзвуки.
– Это в храме Изиды окончилась таинство, – сказал
царь.
– Мне страшно, прекрасный мой! – прошептала
Суламифь. – Темный ужас проник в мою душу... Я не хочу смерти... Я еще не
успела насладиться твоими объятиями... Обойми меня... Прижми меня к себе
крепче... Положи меня, как печать, на сердце твоем, как печать, на мышце
твоей!..
– Не бойся смерти, Суламифь! Так же сильна, как и
смерть, любовь... Отгони грустные мысли... Хочешь, я расскажу тебе о войнах
Давида, о пирах и охотах фараона Суссакима? Хочешь ты услышать одну из тех
сказок, которые складываются в стране Офир?.. Хочешь, я расскажу тебе о чудесах
Вакрамадитья?
– Да, мой царь. Ты сам знаешь, что, когда я слушаю
тебя, сердце мое растет от радости! Но я хочу тебя попросить о чем-то...
– О Суламифь, – все, что хочешь! Попроси у меня
мою жизнь – я с восторгом отдам ее тебе. Я буду только жалеть, что слишком
малой ценой заплатил за твою любовь.
Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя
руками, прошептала ему на ухо:
– Прошу тебя, когда наступит утро, пойдем вместе
туда... на виноградник... Туда, где зелень, и кипарисы, и кедры, где около
каменной стенки ты взял руками мою душу... Прошу тебя об этом, возлюбленный...
Там снова окажу я тебе ласки мои...
В упоении поцеловал царь губы своей милой.
Но Суламифь вдруг встала на своем ложе и прислушалась.
– Что с тобою, дитя мое?.. Что испугало тебя? –
спросил Соломон.
– Подожди, мой милый... сюда идут... Да... Я слышу
шаги...
Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение
своих сердец.
Легкий шорох послышался за дверью, и вдруг она распахнулась
быстро и беззвучно.
– Кто там? – воскликнул Соломон.
Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась
навстречу темной фигуре человека с блестящим мечом в руке. И тотчас же,
пораженная насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивленным
криком упала на пол.
Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет
ночной лампады. Он увидал Элиава, который стоял у двери, слегка наклонившись
над телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин под взглядом Соломона
поднял голову и, встретившись глазами с гневными, страшными глазами царя,
побледнел и застонал. Выражение отчаяния и ужаса исказило его черты. И вдруг,
согнувшись, спрятав в плащ голову, он робко, точно испуганный шакал, стал
выползать из комнаты. Но царь остановил его, сказав только три слова:
– Кто принудил тебя?
Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от
страха, молодой воин уронил глухо:
– Царица Астис...
– Выйди, – приказал Соломон. – Скажи
очередной страже, чтобы она стерегла тебя.
Скоро по бесчисленным комнатам дворца забегали люди с
огнями. Все покои осветились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья
царя.
Старший врач сказал:
– Царь, теперь не поможет ни наука, ни Бог. Когда
извлечем меч, оставленный в ее груди, она тотчас же умрет.
Но в это время Суламифь очнулась и сказала со спокойною
улыбкой:
– Я хочу пить.
И когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкой
остановила свои глаза на царе и уже больше не отводила их; а он стоял на
коленях перед ее ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени
купаются в ее крови и что руки его обагрены алою кровью.
Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила
с трудом прекрасная Суламифь:
– Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за
твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как
к сладкому источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта
до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не
будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой
прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем
Суламифи.
И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:
– До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока
красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех
пор, клянусь тебе, Суламифь, имя твое во многие века будет произноситься с
умилением и благодарностью.
К утру Суламифи не стало.
Тогда царь встал, велел дать себе умыться и надел самый
роскошный пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабеями, и возложил на свою
голову венец из кроваво-красных рубинов. После этого он подозвал к себе Ванею и
сказал спокойно:
– Ванея, ты пойдешь и умертвишь Элиава.
Но старик закрыл лицо руками и упал ниц перед царем.
– Царь, Элиав – мой внук!
– Ты слышал меня, Ванея?
– Царь, прости меня, не угрожай мне своим гневом,
прикажи это сделать кому-нибудь другому. Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм
и схватился за рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я не смею взять на
свою душу этого двойного преступления.
Но царь возразил:
– Однако, когда я поручил тебе умертвить моего брата
Адонию, также схватившегося за священные рога жертвенника, разве ты ослушался
меня, Ванея?
– Прости меня! Пощади меня, царь!
– Подними лицо твое, – приказал Соломон.
И когда Ванея поднял голову и увидел глаза царя, он быстро
встал с пола и послушно направился к выходу.
Затем, обратившись к Ахиссару, начальнику и смотрителю
дворца, он приказал:
– Царицу я не хочу предавать смерти, пусть она живет,
как хочет, и умирает, где хочет. Но никогда она не увидит более моего лица.
Сегодня, Ахиссар, ты снарядишь караван и проводишь царицу до гавани в Иаффе, а
оттуда в Египет, к фараону Суссакиму. Теперь пусть все выйдут.
И, оставшись один лицом к лицу с телом Суламифи, он долго
глядел на ее прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так
красиво при ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал
Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть
поблескивали из-под них.
Долго глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо
прикоснулся пальцем к ее лбу, уже начавшему терять теплоту жизни, и медленными
шагами вышел из покоя.
За дверями его дожидался первосвященник Азария, сын Садокии.
Приблизившись к царю, он спросил:
– Что нам делать с телом этой женщины? Теперь суббота.
И вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его
отец, и лежал на песке, и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные
запахом падали, уже бродили вокруг него с горящими от голода и жадности
глазами. И, как и теперь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый
старик:
– Вот лежит твой отец, собаки могут растерзать его
труп... Что нам делать? Почтить ли память царя и осквернить субботу или
соблюсти субботу, но оставить труп твоего отца на съедение собакам?
Тогда ответил Соломон:
– Оставить. Живая собака лучше мертвого льва. И когда
теперь, после слов первосвященника, вспомнил он это, то сердце его сжалось от
печали и страха.
Ничего не ответив первосвященнику, он пошел дальше, в залу
судилища.
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже
лежали на циновках, по обе стороны трона, держа наготове свертки папируса,
тростник и чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь
же сел на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на
спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал:
– Пишите!
«Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень, на
руке твоей, потому что крепка, как смерть, любовь и жестока, как ад, ревность:
стрелы ее – стрелы огненные».
И, помолчав так долго, что писцы в тревоге затаили дыхание,
он сказал:
– Оставьте меня одного.
И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один
на один со своими мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу
судилища.
1908
|