XI
Десять жрецов в белых одеждах, испещренных красными пятнами,
вышли на середину алтаря. Следом за ними шли еще двое жрецов, одетых в женские
одежды. Они должны были изображать сегодня Нефтис и Изиду, оплакивающих
Озириса. Потом из глубины алтаря вышел некто в белом хитоне без единого
украшения, и глаза всех женщин и мужчин с жадностью приковались к нему. Это был
тот самый пустынник, который провел десять лет в тяжелом подвижническом искусе
на горах Ливана и нынче должен был принести великую добровольную кровавую жертву
Изиде. Лицо его, изнуренное голодом, обветренное и обожженное, было строго и
бледно, глаза сурово опущены вниз, и сверхъестественным ужасом повеяло от него
на толпу.
Наконец вышел и главный жрец храма, столетний старец с
тиарой на голове, с тигровой шкурой на плечах, в парчовом переднике, украшенном
хвостами шакалов.
Повернувшись к молящимся, он старческим голосом, кротким и
дрожащим, произнес:
– Сутон-ди-готпу. (Царь приносит жертву.)
И затем, обернувшись к жертвеннику, он принял из рук
помощника белого голубя с красными лапками, отрезал птице голову, вынул у нее
из груди сердце и кровью ее окропил жертвенник и священный нож.
После небольшого молчания он возгласил:
– Оплачемте Озириса, бога Атуму, великого
Ун-Нофер-Онуфрия, бога Она!
Два кастрата в женских одеждах – Изида и Нефтис – тотчас же
начали плач гармоничными тонкими голосами:
«Возвратись в свое жилище, о прекрасный юноша. Видеть тебя –
блаженство.
Изида заклинает тебя, Изида, которая была зачата с тобою в
одном чреве, жена твоя и сестра.
Покажи нам снова лицо твое, светлый бог. Вот Нефтис, сестра
твоя. Она обливается слезами и в горести рвет свои волосы.
В смертельной тоске разыскиваем мы прекрасное тело твое.
Озирис, возвратись в дом свой!»
Двое других жрецов присоединили к первым свои голоса. Это
Гор и Анубис оплакивали Озириса, и каждый раз, когда они оканчивали стих, хор,
расположившийся на ступенях лестницы, повторял его торжественным и печальным
мотивом.
Потом, с тем же пением, старшие жрецы вынесли из святилища
статую богини, теперь уже не закрытую наосом. Но черная мантия, усыпанная
золотыми звездами, окутывала богиню с ног до головы, оставляя видимыми только
ее серебряные ноги, обвитые змеей, а над головою серебряный диск, включенный в
коровьи рога. И медленно, под звон кадильниц и систр, со скорбным плачем
двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в храм, вдоль его
стен, между колоннами.
Так собирала богиня разбросанные члены своего супруга, чтобы
оживить его при помощи Тоота и Анубиса:
«Слава городу Абидосу, сохранившему прекрасную голову твою,
Озирис.
Слава тебе, город Мемфис, где нашли мы правую руку великого
бога, руку войны и защиты.
И тебе, о город Саис, скрывший левую руку светлого бога,
руку правосудия.
И ты будь благословен, город Фивы, где покоилось сердце
Ун-Нофер-Онуфрия».
Так обошла богиня весь храм, возвращаясь назад к алтарю, и
все страстнее и громче становилось пение хора. Священное воодушевление
овладевало жрецами и молящимися. Все части тела Озириса нашла Изида, кроме
одной, священного Фаллуса, оплодотворяющего материнское чрево, созидающего
новую вечную жизнь. Теперь приближался самый великий акт в мистерии Озириса и
Изиды...
– Это ты, Элиав? – спросила царица юношу, который
тихо вошел в дверь.
В темноте ложи он беззвучно опустился к ее ногам и прижал к
губам край ее платья. И царица почувствовала, что он плачет от восторга, стыда
и желания. Опустив руку на его курчавую жесткую голову, царица произнесла:
– Расскажи мне, Элиав, все, что ты знаешь о царе и об
этой девочке из виноградника.
– О, как ты его любишь, царица! – сказал Элиав с
горьким стоном.
– Говори... – приказала Астис.
– Что я могу тебе сказать, царица? Сердце мое
разрывается от ревности.
– Говори!
– Никого еще не любил царь, как ее. Он не расстается с
ней ни на миг. Глаза его сияют счастьем. Он расточает вокруг себя милости и
дары. Он, авимелех и мудрец, он, как раб, лежит около ее ног и, как собака, не
спускает с нее глаз своих.
– Говори!
– О, как ты терзаешь меня, царица! И она... она – вся
любовь, вся нежность и ласка! Она кротка и стыдлива, она ничего не видит и не
знает, кроме своей любви. Она не возбуждает ни в ком ни злобы, ни ревности, ни
зависти...
– Говори! – яростно простонала царица, и,
вцепившись своими гибкими пальцами в черные кудри Элиава, она притиснула его
голову к своему телу, царапая его лицо серебряным шитьем своего прозрачного
хитона.
А в это время в алтаре вокруг изображения богини, покрытой
черным покрывалом, носились жрецы и жрицы в священном исступлении, с криками,
похожими на лай, под звон тимпанов и дребезжание систр.
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи
носорога, другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные
кровавые раны, третьи пальцами разрывали себе рты, надрывали себе уши и
царапали лица ногтями. В середине этого бешеного хоровода у самых ног богини
кружился на одном месте с непостижимой быстротой отшельник с гор Ливана в
белоснежной развевающейся одежде. Один верховный жрец оставался неподвижным. В
руке он держал священный жертвенный нож из эфиопского обсидиана, готовый передать
его в последний страшный момент.
– Фаллус! Фаллус! Фаллус! – кричали в экстазе
обезумевшие жрецы. – Где твой Фаллус, о светлый бог! Приди, оплодотвори
богиню. Грудь ее томится от желания! Чрево ее как пустыня в жаркие летние
месяцы!
И вот страшный, безумный, пронзительный крик на мгновение
заглушил весь хор. Жрецы быстро расступились, и все бывшие в храме увидели
ливанского отшельника, совершенно обнаженного, ужасного своим высоким,
костлявым, желтым телом. Верховный жрец протянул ему нож. Стало невыносимо тихо
в храме. И он, быстро нагнувшись, сделал какое-то движение, выпрямился и с
воплем боли и восторга вдруг бросил к ногам богини бесформенный кровавый кусок
мяса.
Он шатался. Верховный жрец осторожно поддержал его, обвив
рукой за спину, подвел его к изображению Изиды и бережно накрыл его черным
покрывалом и оставил так на несколько мгновений, чтобы он втайне, невидимо для
других, мог запечатлеть на устах оплодотворенной богини свой поцелуй.
Тотчас же вслед за этим его положили на носилки и унесли из
алтаря. Жрец-привратник вышел из храма. Он ударил деревянным молотком в
громадный медный круг, возвещая всему миру о том, что свершилась великая тайна
оплодотворения богини. И высокий поющий звук меди понесся над Иерусалимом.
Царица Астис, еще продолжая содрогаться всем телом, откинула
назад голову Элиава. Глаза ее горели напряженным красным огнем. И она сказала
медленно, слово за словом:
– Элиав, хочешь, я сделаю тебя царем Иудеи и Израиля?
Хочешь быть властителем над всей Сирией и Месопотамией, над Финикией и
Вавилоном?
– Нет, царица, я хочу только тебя...
– Да, ты будешь моим властелином. Все мои ночи будут
принадлежать тебе. Каждое мое слово, каждый мой взгляд, каждое дыхание будут
твоими. Ты знаешь пропуск. Ты пойдешь сегодня во дворец и убьешь их. Ты убьешь
их обоих! Ты убьешь их обоих!
Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула его к себе и
прильнула к его рту своими жаркими губами и языком. Это продолжалось мучительно
долго. Потом, внезапно оторвав юношу от себя, она сказала коротко и повелительно:
– Иди!
– Я иду, – ответил покорно Элиав.
|