 Увеличить |
ГЛАВА IX
Гаррис нарушает закон. – Опасности, ожидающие
услужливых людей. – Преступления Джорджа. – Рай земной, с точки
зрения молодого англичанина. – Разочарования, ожидающие его в
Англии. – Обилие развлечений в Германии. – Закон о тюфяках. –
Воспитанная собака. – Невоспитанный жук. – Люди, которые делают то,
что должны, делать. – Дети, которые делают то, что должны делать – и
другие дети. – Ограниченная свобода.
По пути из Нюрнберга в Шварцвальд каждый из нас умудрился
попасть в неприятную историю.
Началось с Гарриса. Мы были тогда в Штутгарте; это
прелестный, чистый, светлый городок – маленький Дрезден; даже лучше Дрездена,
потому что все близко и все небольшое: небольшая картинная галерея, небольшой
музей редкостей, половина дворца – и больше ничего; осмотрев все это, можно
гулять и наслаждаться с чистой совестью.
Гаррис начал с того, что выказал неуважение к властям; он
оскорбил сторожа; он принял его не за сторожа, а за пожарного, и назвал ослом.
Хотя в Германии не позволено называть сторожей ослами, но
Гаррис в данном случае был совершенно прав, Дело вышло таким образом; мы гуляли
в городском саду, когда Гаррису вздумалось перешагнуть через протянутую над
травой проволоку; рядом был выход из сада – настоящая калитка, но Гаррису,
вероятно, проще показалось прямо шагнуть на тротуар, что он и сделал. Стоявший
у калитки сторож немедленно указал ему на табличку: «Durchgang verboten!» и
объяснил Гаррису, что он совершил противозаконный поступок, Гаррис поблагодарил
(он уверяет, что не заметил объявления, хотя оно, несомненно, там было), –
и хотел идти дальше; но сторож потребовал, чтобы он перешагнул обратно. Тогда
Гаррис логически заметил, что, переступая обратно, он вторично нарушит
предписание, чего не желал бы делать. Сторож сообразил справедливость этого
замечания и потребовал тогда, чтобы Гаррис сейчас же вошел опять в сад через
калитку и немедленно вышел через нее же обратно. Тут-то Гаррис и назвал его
ослом. Это стоило ему сорок марок и задержало нас в Штутгарте на целый день.
Вслед за Гаррисом отличился я – украв велосипед. Я не хотел
ничего красть, я хотел лишь принести пользу. Мы были на платформе вокзала в
Карлсруэ, когда я заметил в товарном вагоне отходившего поезда велосипед
Гарриса.
Никого не было поблизости, чтобы помочь мне, и я в последнюю
секунду извлек его оттуда собственными руками и торжественно покатил по
платформе – как вдруг увидел настоящий велосипед моего друга, прислоненный к
стене за кучей жестяных сосудов с молоком. Очевидно, я ошибся и «спас» чью-то
чужую собственность.
Положение было не совсем удобное. В Англии я отправился бы к
начальнику станции и объяснил бы ему ошибку; но в Германии этим не
удовольствуются: здесь полагается водить человека по разным инстанциям, чтобы
он объяснил свой поступок по крайней мере шести разным лицам; а если
кого-нибудь из них не застанешь, или ему неохота слушать объяснения в данную
минуту, – то вас оставят переночевать до завтра. Ввиду этого я решил
поставить чужой велосипед в каком-нибудь укромном месте и затем пойти
прогуляться, не подымая шума. Заметив в стороне сарайчик, казавшийся очень
подходящим, я только успел подкатить к нему велосипед, как меня усмотрел
железнодорожный служащий в красной фуражке, похожий на отставного фельдмаршала.
Он подошел и спросил:
– Что вы здесь делаете с велосипедом?
– Хочу его убрать в сарай, чтобы не мешал на дороге.
Я постарался выразить тоном моего голоса, что оказываю этим
любезность, но чиновник был не из чутких людей; вместо благодарности он начал
меня допрашивать:
– Это ваш велосипед?
– Не совсем, – отвечал я.
– Чей же он?
– Право, не могу вам сказать: я не знаю, чей он.
– Откуда же вы его взяли? – В этом вопросе
зазвучала оскорбительная подозрительность.
– Из товарного вагона, – отвечал я с достоинством,
какое только мог выразить в эту минуту. – Я просто ошибся, – прибавил
я откровенно.
– Я так и думал, – сказал чиновник, не давая мне
договорить, и в ту же секунду свистнул.
О том, что последовало затем, вспоминать не интересно.
Благодаря судьбе – которая бережет некоторых из нас – в Карлсруэ у меня
оказался знакомый, пользующийся некоторым влиянием; это было крайне удачно, и
мне удалось выскользнуть из-под нависшего меча закона; но в местной полиции до
сих пор думают, что, выпустив меня сухим из воды, они сделали страшный промах.
Вся эта история повергла нас в большое замешательство, из
которого последовало третье преступление. Мы потеряли Джорджа, и он отличился
пуще всех. Впоследствии выяснилось, что он ждал нас у дверей полицейского
управления; но нам очень хотелось уехать поскорее, мы его не заметили, не
подумали хорошенько и, решив, что он уехал вперед, вскочили в первый же поезд,
проходивший в Баден.
Бедный Джордж, устав от напрасного ожидания, пришел на
вокзал и убедился, что мы уехали вместе со всем багажом и его деньгами –
бывшими у меня в кармане, как у общественного кассира. Оставленный на произвол
судьбы, с несколькими мелкими монетами в кошельке, Джордж махнул рукой на все
законы и решил идти напролом, по пути позора и бесчестья.
Когда мы с Гаррисом прочли перечень всех его преступлений,
указанных в присланной из суда повестке, – у нас волосы стали дыбом.
Надо сказать, что путешествовать по Германии – дело довольно
сложное. Вы покупаете на станции билет с обозначением места, откуда и куда
едете; вы думаете, что этого достаточно, но сильно ошибаетесь. Поезд подходит;
вы стараетесь пробиться сквозь толпу и занять место, но кондуктор отстраняет вас
величественным мановением руки: где доказательства на право проезда? Вы
показываете билет; но он объясняет, что билет ничего не значит; это лишь первый
шаг, теперь надо идти в кассу и прикупить другой билет – на право проезда в
скором поезде. Вы идете, покупаете и возвращаетесь в радостном настроении,
думая, что все треволнения кончены. Действительно, вас пускают в вагон; но тут
выясняется, что сесть вы не имеете права. Вы обязаны взять третий билет –
плацкарту – и сидеть на указанном месте, пока вас не привезут, куда следует.
Я, право, не знаю, что может выйти, если человек купит
первый билет, дающий ему право проезда, но откажется от второго и третьего.
Заставят ли его бежать за поездом? Или позволят приклеить на себя билет и
поместиться в товарном вагоне?
И что сделают с пассажиром, который, имея добавочный билет
для скорого поезда, откажется купить плацкарту? Положат ли его на сетку для
зонтиков или позволят висеть за окном?
У Джорджа хватило денег только на билет третьего класса в
почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать разговоров с кондукторами, он
подождал, пока поезд тронется, и уже тогда вскочил в него. Тут и начались
преступления нашего друга, предусмотренные законом:
«Вскакивание в поезд на ходу».
«Вскакивание в поезд, несмотря на замечание железнодорожного
служащего».
«Езда в скором поезде с билетом для обыкновенного
пассажирского».
«Отказ доплатить разницу в цене». (Джордж говорит, что он не
отказывался, а просто ответил, что у него нет добавочного билета и нет денег, и
предложил, вывернув карманы, все, что у него нашлось: около тридцати
пфеннигов).
«Проезд в вагоне высшего класса, чем указанный на билете».
«Отказ доплатить за это разницу в цене». (Джордж говорит,
что, не имея денег, он согласился перейти в третий класс, – но третьего
класса в поезде не было; предложил поместиться в товарном вагоне – но они об
этом и слушать не хотели).
«Сиденье на нумерованном месте». (Ненумерованных мест не
было вовсе).
«Хождение по коридору». (Трудно сообразить, что ему
оставалось делать, когда они не позволяли сидеть даром).
Но объяснений в Германии не допускается, то есть им не
придают никакого значения, и путешествие бедного Джорджа от Карлсруэ до Бадена
обошлось в конце концов в такую цену, какую, по всей вероятности, не платил еще
ни один путешественник.
Легкость, с которой постоянно попадаешь в Германии в
какую-нибудь историю, наводит меня на мысль, что это идеальная страна для
молодого англичанина: студентам, молодым кандидатам на судебные должности,
офицерам запаса армии на половинном жалованье – развернуться в Лондоне очень
трудно: для среднего здорового юноши британской крови развлечение тогда только
доставляет истинное удовольствие, если оно является нарушением какого-нибудь
закона. То, что не запрещено, не может дать ему полного удовлетворения. Попасть
в затруднительное положение, «влететь в историю» для юного англичанина –
блаженство; а между тем в Англии это требует большого упорства и настойчивости
со стороны любителя приключений.
Я как-то беседовал на эту тему с одним почтенным знакомым,
церковным старостой. Мы не без тревоги просматривали с ним 10 ноября[3] дневник
происшествий: у него есть собственные сыновья, а у меня на попечении находится
племянник, который, по мнению любящей матери, пребывает в Лондоне для изучения
инженерного искусства. Но знакомых имен среди молодежи, взятой накануне в
полицию, не числилось – и мы разговорились об общем легкомыслии и испорченности
юношества.
– Удивительно, – заметил мой друг, – как
крепко держатся традиции. Когда я был молод, этот вечер тоже обязательно кончался
скандалом в ресторане Крайтирион.
– Бессмысленно это! – заметил я.
– И однообразно! Вы не можете себе представить, –
говорил он, не сознавая, что по его суровому лицу разливается мечтательное
выражение, – как может надоесть хождение по знакомой дороге в полицейский
участок. А между тем, что же нам оставалось делать? Положительно ничего! Если
мы, бывало, потушим фонарь на улице – придет человек и зажжет его опять; если
начнем оскорблять полисмена – он не обращает ни малейшего внимания, как будто
не понимает; а если понимает, то ему все равно. Когда находило желание устроить
потасовку со швейцаром у подъезда в театр, то это кончалось большею частью его
победой и пятью шиллингами отступного с нашей стороны; полное же торжество над
ним обходилось в десять шиллингов. Это развлечение не привлекало меня, и я
испробовал однажды то, что считалось у нас верхом молодечества: вскочил на
козлы кеба, хозяин которого сидел в трактире – на Дин-стрит, – и отъехал,
изображая извозчика. На углу первой же площади меня подозвала барыня с тремя
детьми, из которых двое ревели, а третий наполовину спал. Прежде чем я успел
сообразить, что следует спастись бегством, она всунула малышей в кеб, заплатила
мне вперед шиллингом больше, чем следовало (так она сама сказала), и дала адрес,
куда вести детвору – на другой конец города. Лошадь оказалась уставшая, и мы
плелись битых два часа. Более скучного развлечения я в жизнь мою не испытывал!
Два раза отворял я окошечко и принимался уговаривать детей вернуться к маме, но
каждый раз младший подымал неистовый рев. Когда я предлагал другим извозчикам
взять у меня седоков, они большею частью отвечали словами популярной тогда
песни: «Не далеко ли, друг мой, ты зашел?» Один из них предложил передать моей
жене все прощальные распоряжения, а другой обещал собрать шайку и освободить
меня, когда схватят.
Садясь на козлы, я представлял себе шутку совсем иначе: я
думал о том, как завезу какого-нибудь ворчливого старика, отставного военного,
миль за шесть от того места, куда ему нужно, в безлюдную местность, и оставлю
его на тротуаре браниться. Из этого могло бы выйти развлечение – в зависимости
от обстоятельств и от джентльмена, – но мне в голову не приходило, что
придется отвозить на конец города беспомощных ребятишек. Да! В Лондоне, –
заключил мой друг, – представляется очень мало возможности развлечься на
противозаконном основании.
Я советовал бы нашей молодежи, любящей пошуметь,
отправляться на время в Германию; не стоит только покупать сразу обратных
билетов, так как срок – два месяца, а в этот промежуток времени можно не успеть
выпутаться из всех последствий «развлечений».
Здесь запрещается делать многое, что делать очень легко и
очень интересно; существуют целые списки запретных поступков, от которых пришел
бы в восторг молодой англичанин. Он может начать с самого утра – стоит только
вывесить из окна тюфяк: здесь запрещается вывешивать из окон тюфяки. Дома он
может вывеситься хоть сам – никому это не мешает, и никто ему не запретит, лишь
бы он не разбивал при этом окон и не вредил прохожим. Затем, в Германии запрещается
гулять по улицам в таком платье, которое может показаться фантастическим: один
мой знакомый шотландец, приехав в Дрезден, провел всю первую неделю в спорах с
саксонским правительством из-за своего национального костюма. Его остановили на
улице и спросили, что он делает в этом платье. Он отвечал коротко и ясно, что
носит его. Они спросили, зачем он его носит. Он отвечал, что для тепла. Они
прямо заявили, что не верят, посадили его в карету и отвезли в гостиницу.
Понадобилось личное удостоверение английского консула в том, что это действительно
национальный шотландский костюм, который носят почтенные, благонадежные люди.
Дрезденские власти принуждены были уступить, но вряд ли изменили свое
внутреннее убеждение. Когда один англичанин, приехавший в Германию охотиться со
знакомыми офицерами, показался верхом в охотничьем костюме у подъезда
гостиницы, – его живо забрали в полицию вместе с конем.
В Германии запрещается кормить на улицах лошадей, ослов и
мулов – своих, равно как и чужих. Если на вас найдет неудержимое желание
покормить чью-нибудь лошадь, вы должны уговориться об этом как следует и
явиться в назначенное место; там можете кормить сколько угодно.
Запрещается на улицах и вообще в публичных местах бить
стекло и посуду; а если разбили, обязаны подобрать все осколки. Я только не
знаю, что полагается с ними делать, так как ни оставлять их, ни выбрасывать
нигде не разрешается; остается или носить с собой по гроб жизни, или же съесть
– это, вероятно, можно.
Запрещается стрелять на улицах из самострела. Положим,
никому не приходит в голову стрелять на улицах из самострела – но немецкие
законы написаны не для одних нормальных людей, а также и для сумасшедших. В
Германии нет закона только насчет того, что запрещается стоять на голове
посреди улицы. Но в ближайшем будущем кто-нибудь из государственных людей, сидя
в цирке, живо сформулирует важный, упущенный в законах пункт – и новое правило
появится в числе других, аккуратно заключенное в рамку, во всех публичных
местах, с указанием штрафа за его нарушение.
Это большое удобство в Германии: здесь каждый вид дурного
поведения имеет определенный денежный эквивалент; сотворив какую-нибудь
глупость, вам не приходится проводить бессонную ночь, как у нас в Англии,
размышляя о том, что с вами за это будет: отделаетесь ли вы предостережением,
или придется заплатить сорок шиллингов, или же попадете пред очи правосудия в
неудачную минуту и придется отсиживать семь дней ареста. Здесь все оценено заранее:
вы можете выложить на стол все наличные деньги, открыть «полицейский регламент»
и составить программу целого вечера из развлечений разнообразной стоимости.
Экономным людям я советовал бы начать с гулянья по
неуказанной стороне тротуара. Это самое дешевое из запрещенных удовольствий;
если выбирать безлюдные улицы, где полицейских мало, то весь вечер такого
гулянья обойдется в каких-нибудь три марки.
Запрещается в германских городах ходить по улицам скопом, в
особенности после захода солнца. Я не знаю, из скольких человек должна состоять
компания для того, чтобы она могла быть названа скопом – и никто не мог дать
мне точных объяснений. Я как-то спросил знакомого немецкого офицера, который
собирался в театр со своей женой, тещей, пятью детьми, двумя племянницами и
сестрой с ее женихом, – не рискует ли он нарушить закон «о хождении скопом».
Мой знакомый осмотрел компанию и сказал:
– Видите ли, мы все принадлежим к одному семейству.
– Да, но в параграфе ничего не говорится о «семейных
скопах»; там просто сказано: «запрещается ходить скопом». Вы не обижайтесь, но
мне, право, кажется, что ваша компания подходит под это название. Я не знаю,
как взглянет полиция; я только хотел предупредить вас с своей точки зрения.
Мой знакомый готов был тем не менее посмеяться над такой
«точкой зрения», но его жена, не желая рисковать и испортить вечер в самом
начале, настояла, чтобы общество разделилось на две партии и сошлось только в
вестибюле театра.
Есть еще один заурядный человеческий порок, который в
Германии усиленно преследуют; выбрасывание из окна разных вещей. Кошки
оправданием не считаются. В начале моего пребывания в Германии я каждую ночь
несколько раз просыпался из-за кошачьих концертов; наконец освирепев, я
приготовил как-то вечером маленький арсенал: два-три куска каменного угля, несколько
твердых груш, пару свечных огарков, яйцо, (вероятно, оно было лишнее, я его
нашел на кухонном столе), пустую бутылку от содовой воды и еще несколько
предметов в том же роде. Когда пришло время, я открыл окно и начал
бомбардировку. Сомневаюсь, чтобы я кого-нибудь ранил; я вообще не знаю ни одного
человека, который хоть раз в жизни попал бы в кошку, даже при дневном
свете, – разве только, если целился во что-нибудь другое. Мне случалось
видеть известных стрелков, бравших королевские призы на состязаниях, которые
без промаха попадают в самое яблочко мишени, в бегущего оленя и т. п.; но
пусть бы они лучше попробовали попасть в обыкновенную кошку на расстоянии
пятидесяти шагов.
Тем не менее раздражавшее меня кошачье общество разошлось;
может быть, им не понравилось яйцо: я и сам заметил, что яйцо не особенно
свежее, когда брал его в кухне. Как бы то ни было, но, считая дело оконченным,
я лег снова и собрался уснуть.
Через несколько минут грянул отчаянный звонок. Я попробовал
оставить его без внимания, но это оказалось невозможным. Пришлось одеть халат и
спуститься вниз. У дверей стоял полицейский; он был нагружен всеми теми
предметами, которые я метал в котов – кроме яйца.
– Это ваши вещи? – спросил он.
– Они были моими, но теперь я с ними расстался. Кто
хочет, может взять их себе. Если вы хотите – пожалуйста!
Он не обратил внимания на мое предложение и продолжал:
– Вы выбросили их из окна?
– Да, выбросил.
– Отчего вы их выбросили из окна?
Немецкий городовой твердо знает правила допроса; он никогда
не пропустит ничего и спросит все по порядку.
– Оттого, что мне кошки мешали, – отвечал я.
– Какие именно кошки вам мешали?
Постаравшись придать голосу побольше сарказма, я отвечал,
что не знаю какие, но прибавил, что если полиция соберет всех местных котов в
участок, то я согласен зайти и попробовать узнать их по голосу.
Немецкие городовые шуток не понимают – да, впрочем, это и к
лучшему, так как шутить с ними здесь запрещается под страхом крупного штрафа;
они это называют «непочтительностью к властям».
В данном случае полицейский отвечал, что они не обязаны
помогать публике различать кошек, а просто заставят меня уплатить штраф.
Я спросил, что полагается делать в Германии, если нет
возможности спать из-за кошек. Он отвечал, что можно подать жалобу на их
владельцев, после чего полиция сделает им предупреждение и, если окажется
нужным, прикажет уничтожить животных; а когда я спросил, каким образом мне
разыскать владельца какой-нибудь кошки, то он, подумав, предложил следовать за
ней до места жительства. После этого я замолчал, а то пришлось бы платить
слишком много за «непочтительность к властям»; и без того мне эта история
обошлась в двенадцать марок. Меня интервьюировали по этому случаю четыре
полицейских, и никто из них не усомнился в важности дела.
Однако есть еще более страшное преступление, перед которым
все остальные ничтожны: это хождение по траве. Нигде, никогда и ни при каких
обстоятельствах в Германии ходить по траве не разрешается; ступить на нее было
бы таким же святотатством, как протанцевать матросский танец на молитвенном
ковре магометанина. Даже немецкие собаки воспитаны в чувствах глубокого
уважения к каждой лужайке, и если вы здесь встретите собачонку, восторженно описывающую
круги по траве, то можете быть уверены, что она принадлежит бессовестному иностранцу.
В Англии, желая оградить место от собак, его окружают колючей проволочной сеткой;
в Германии же просто ставится доска с надписью: «Хождение запрещается» – и ни
один пес с немецкой кровью в жилах не подумает поставить на это место лапу. Я
видел в парке старика-немца, садовника, который осторожно шагнул на траву в
войлочных туфлях, поднял жука, серьезно опустил его на дорожку и постоял, чтобы
убедиться, что тот не вернется на прежнее место. Бедный жук был пристыжен
ужасно, поскорее спустился в канавку и повернул на первую же дорожку с надписью:
«Ausgang».
Роль каждой дорожки в парках строго определена, и ходить,
пренебрегая указаниями, значит рисковать своей свободой и благосостоянием. Есть
дороги «для велосипедистов», «для пешеходов», «для верховой езды», «для легких
экипажей», «для тяжелых экипажей», «для детей» и «для одиноких дам»; меня
поражает, почему нет еще специальных дорожек «для лысых» и «для потерявших
невинность женщин». Это крупное упущение.
В дрезденском Большом саду я встретил однажды даму, стоявшую
в полном недоумении на месте схождения семи дорожек; над каждой из них была
надпись, строго воспрещавшая проход всем, кроме указанных лиц.
– Мне совестно вас беспокоить, – сказала дама,
узнав, что я говорю по-английски и читаю по-немецки, – но не можете ли вы
объяснить, кто я и куда обязана идти?
Я осмотрел ее внимательно и, придя к заключению, что она
«взрослая» и «пешеход», указал ей соответствующую дорожку. Она посмотрела и
пришла в уныние:
– Но мне совсем не туда нужно? Не могу ли я пройти этим
путем?
– Боже вас сохрани: это дорожка только для «детей».
– Но я их не обижу! – заметила дама с улыбкой;
действительно, трудно было думать, чтобы она могла бы обидеть детей.
– Поверьте, сударыня, – отвечал я, – что я
лично смело пустил бы вас по этой дорожке, даже если бы там гулял мой старший
сын. Но здесь с законами шутить нельзя; вот ваша дорога – «Для взрослых
пешеходов», – и я бы на вашем месте поспешил, потому что стоять и
сомневаться тоже не полагается.
– Но, повторяю вам, мне туда вовсе не нужно идти!
– Вот должно быть нужно туда идти! – ответил я, и
мы расстались.
На всех скамейках в парке тоже сделаны надписи; немецкий
мальчик, чуть-чуть не сев от усталости на скамейку с надписью «Только для
взрослых», с ужасом вскакивает, заметив свою ошибку, и осторожно садится на
другую, «Для детей», стараясь не запачкать ее грязными сапогами.
Воображаю скамейку с надписью «Только для взрослых»
где-нибудь у нас в Риджент-парке! Да все дети на пять миль в окружности
сбежались бы, чтобы постоять или посидеть на ней хоть чуточку, и вокруг
происходила бы отчаянная свалка из-за очереди. Ни одному «взрослому» не довелось
бы отдохнуть на этой скамье никогда, так как он не в состоянии был бы пробиться
сквозь толпу детишек.
А в Германии мальчуган покраснеет как рак от стыда, если
ошибется, и ему сделают замечание. И нельзя сказать, чтобы здесь о детях не
заботились: в определенных местах, на площадях, для них сложены кучи песку, где
они могут делать все, что душе угодно; но душа каждого мальчугана зреет здесь
на почве такой добропорядочности, что в неуказанном месте – и из частного, а не
казенного песку – изготовление пирожков не доставило бы ему никакого удовольствия.
Случайно вовлеченный в подобное искушение, он не успокоился бы до тех пор, пока
отец не заплатил бы положенного штрафа и не задал бы ему самому трепку.
«Kinderwagen» – детская коляска – тоже занимает в «Уставе
общественной благопристойности» целые страницы. Прочтя их, начинаешь думать,
что человек, благополучно провезший детскую коляску через весь город, –
величайший дипломат; предписывается «не задерживаться» с ней на улицах, но
запрещается катить ее скоро; запрещается наталкиваться на прохожих, но если
прохожие сами натолкнутся – то полагается «уступать им дорогу». Если вы хотите
остановиться с детской коляской, то обязаны прежде отправиться на то место, где
позволено останавливаться с ними, – и уже там стойте: кружиться нельзя.
Через улицу катить коляску не полагается, и если вы живете на другой стороне,
то это ваша собственная вина; конечно, возить ее можно только по указанным
местам и оставлять нигде нельзя. Словом, если кому-нибудь из нашей молодежи
охота развлечься и попасть в историю – то пусть отправляется по улицам
немецкого города с детской коляской; через полчаса он будет сыт по горло.
После десяти часов вечера здесь все двери должны быть на
запоре, а после одиннадцати запрещается играть на рояле. В Англии мне никогда
не хотелось ни играть самому, ни слушать игру на рояле после одиннадцати часов
вечера; но здесь я чувствую полное равнодушие к музыке именно до одиннадцати, а
потом с наслаждением слушал бы «Пампу» или «Молитву девушки»! Мне всегда
хочется того, чего нельзя. А для немцев музыка после указанного часа уже не удовольствие,
а проступок, тревожащий совесть.
Некоторая свобода предоставлена в Германии только студентам
– и то до известной степени; граница этой свободы выработалась постепенно
обычаем. Например, студенту разрешается засыпать в пьяном виде на улицах – но
не на главных; на следующее утро полицейский доставит его без всякого штрафа
домой – но при том условии, если он свалился с ног в тихом месте; поэтому,
чувствуя приближение бессознательного состояния, выпивший студент спешит
завернуть за угол, в переулок, и там уже спокойно протягивается вдоль канавки.
В некоторых частях города им разрешается звонить для развлечения у подъездов
частных домов; квартиры в этих местах более дешевы, и вам необходимо знать
тайный, условный способ звона во всех знакомых домах – иначе вы рискуете
попасть под ведро воды, вылитой из верхнего этажа.
Позволяется также студентам гасить фонари – штук шесть в
ночь; они уже это знают и считают сами; позволяется кричать, петь на улицах до
половины третьего ночи и позволяется в некоторых ресторанах флиртовать с
продавщицами; ввиду этого в означенных ресторанах продавщицы выбираются
солидного возраста и наружности – для избежания недоразумений.
Да, они большие законники, эти немцы!
|
