ГЛАВА XI
Домик в Шварцвальде. – Его «общительность». –
Его атмосфера. – Джордж не хочет спать. – Дорога, на которой нельзя
заблудиться. – Мой особенный природный инстинкт. – Неблагодарность
товарищей. – Гаррис и наука. – План Джорджа. – Мы
катаемся. – Немецкий кучер. – Человек, который распространяет
английский язык по всему миру.
Оказавшись как-то вечером в пустынной местности, слишком
утомленные, чтобы плестись до города или деревни, мы остановились ночевать в
одинокой крестьянской хижине. Большое очарование здешних горных домиков
заключается в своеобразном общежитии: коровы помещаются в соседней комнате,
лошади – над вами, гуси и утки – в кухне, а свиньи, цыплята и дети – по всему
дому.
Просыпаясь, вы слышите хрюканье и оборачиваетесь.
– Здравствуйте! Нет ли у вас здесь картофельных
очистков? Нет, что-то не видно. Прощайте.
Вслед за этим, из-за притолки вытягивается шея старой
курицы; заглядывая в комнату и кудахтая, она любезно спрашивает:
– Прелестное утро, не правда ли? Надеюсь, я вам не
помешаю, если зайду сюда позавтракать? Я принесла червячка с собой, а то в
целом доме не найти покойного местечка; поесть не дадут с удовольствием… Я с
детства привыкла кушать не торопясь, и теперь, когда вывела дюжину цыплят – не
успеваю проглотить ни кусочка, они все растащут!.. Ведь ничего, если я помещусь
у вас на кровати? Здесь они меня, может быть, не найдут.
Пока вы одеваетесь, в дверях то и дело появляются
всклокоченные детские головы; вы не можете разобрать, к какому полу принадлежат
любопытствующие фигурки, но надеетесь, что к мужскому. Захлопывать дверь не
имеет смысла, потому что замка в ней вовсе нет, и каждый раз она снова
торжественно отворяется, не успеете вы отойти на несколько шагов. Очевидно, вы
с товарищами представляете исключительный интерес, вроде странствующего
зверинца.
Завтракая, вы невольно сравниваете себя с блудным сыном: на
полу поместилась пара свиней, у порога топчется компания гусей, оглядывая вас с
ног до головы и ехидно критикуя свистящим шепотом; иногда в окошко заглянет
корова.
Это сходство с порядками Ноева ковчега служит, вероятно,
причиной того особенного запаха, которым отличаются хижины в Шварцвальде: если
вы возьмете розы и лимбургский сыр, прибавите туда немного помады, вереска,
луку, персиков, мыльной воды – и смешаете все это с запахом моря и нескольких
трупов – то получите нечто подобное; различить нельзя ничего, но здесь
чувствуется все, что есть на свете. Горные жители любят такой воздух; они не
проветривают своих домиков и нарочно берегут в них эту «хозяйственную»
атмосферу. Если вам хочется подышать запахом хвойного леса или фиалок – для
этого можно выйти за порог дома; но говорят, что подобные поэтические фантазии
скоро проходят и заменяются искренней привязанностью к домашнему уюту.
Так как мы собирались на следующий день пройти большой путь
пешком, то с вечера решили встать как можно раньше – даже в шесть часов, если
никому не помешаем. Мы спросили хозяйку, нельзя ли это устроить. Она отвечала,
что можно: сама она разбудить нас не обещает – так как в этот день обыкновенно
отправляется в город, миль за восемь, – но кто-нибудь из сыновей уже
вернется завтракать, так что услужит и нам.
Но будить нас не пришлось: мы сами не только проснулись, но
и даже встали в четыре часа – не исключая Джорджа. Мы не могли больше спать. Я
не знаю, в котором часу встает шварцвальдский крестьянин в летнее время: нам
казалось, что семья наших хозяев вставала всю ночь. Начинается с грохота грубых
сапожищ на деревянной подошве: это сам глава семьи обходит весь дом, чтобы
окинуть его хозяйским оком; пройдясь раза три вверх и вниз по лестнице – домик
лепится к склону горы – и, проснувшись как следует, он отправляется на верхний
этаж будить лошадей. Оказывается, что последние тоже обязаны пройтись по всему
дому, прежде чем выйти на воздух. Затем хозяин идет вниз, в кухню и принимается
рубить дрова; наколов изрядное количество, он приходит в хорошее настроение – и
начинает петь. Тут поневоле придешь к заключению, что пора вставать.
Наскоро позавтракав в половине пятого, мы сейчас же вышли и
отправились в путь. Нам нужно было перевалить через гору; судя по сведениям,
добытым в ближайшей деревушке, заблудиться было невозможно. Бывают такие
дороги: они всегда приводят к тому месту, откуда вы вышли; и еще хорошо, если
приводят, – тогда, по крайней мере знаешь где находишься.
Я предчувствовал неудачу с самого начала. Не прошли мы и
двух миль, как дорога разделилась на три ветви. Изъеденный червями столб
указывал, что одна из ветвей вела к месту, о котором мы никогда не слыхали и ни
на какой карте не видали; средняя надпись отвалилась совершенно и исчезла без
следа; третья несомненно относилась к той дороге, по которой мы шли.
– Старик объяснил очень ясно, – напомнил нам
Гаррис, – что надо держаться все время вправо и обходить гору.
– Какую гору? – капризно спросил Джордж. Перед
нами их действительно было штук шесть разной величины.
– Он говорил, что мы придем к ней по лесу.
– В этом я не сомневаюсь! – опять сострил Джордж.
(Примета была слабая, спорить нельзя: все горы кругом поросли лесом).
– И он сказал, – пробормотал Гаррис уже не так
уверенно, – что мы дойдем до вершины через полтора часа.
– Вот в этом я очень сомневаюсь!
– Что же нам делать? – спросил Гаррис. Надо
сказать, что я очень легко ориентируюсь. Это не Бог весть какое достоинство, и
хвастаться тут нечем; но у меня, право, есть какой-то инстинкт, чутье узнавать
местность. Конечно, не моя вина, если по дороге встречаются горы, реки,
пропасти и тому подобные препятствия.
Я повел их по средней дороге. В том, что она не могла
выдержать ни одной четверти мили по прямому направлению и через три мили вдруг
уперлась в осиное гнездо – никто меня упрекнуть не может; если бы она вела куда
следует, то и мы бы пришли куда следует; это ясно, как Божий день.
Даже несмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в
возможности и дальше эксплуатировать мой талант, – но ведь мог я
рассчитывать хотя бы на каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь откровенно, и
не люблю трудиться на пользу людей, которые не выказывают ничего, кроме
холодности и грубости: Кроме того, Гаррис и Джордж, вероятно, отказались бы
следовать за мной дальше. Поэтому я умыл руки и предоставил Гаррису занять
место вожака.
– Ну, – спросил он, – доволен ли ты собой?
– Совершенно! – отвечал я с груды камней, на
которой сидел. – Сюда я довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и
дальше, но каждому художнику необходимо сочувствие толпы! Вы, очевидно, не
довольны тем, что не знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь
именно там, где нужно! Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда
хотите, я вмешиваться не стану.
В моих словах действительно было много горечи – но ведь я не
слыхал еще ни одного ободряющего слова.
– Послушай, между нами не должно быть
недоразумений, – заметил Гаррис, – Джордж и я признаем покорно и
искренно, что без твоей помощи мы никогда не забрались бы в эти дебри! Поверь,
мы отдаем тебе полную справедливость. Но, видишь ли, чутье иногда подводит. Я
предлагаю положиться на науку: где теперь солнце?
– А не лучше ли, – неожиданно заметил
Джордж, – вернуться в деревню и положиться на мальчишку-проводника? Мы
сберегли бы таким образом время.
– Мы только потеряли бы его! – решительно заявил
Гаррис. – Оставь, пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень
интересный способ, я о нем много читал.
Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.
– Ничего не может быть легче, – продолжал
он, – надо направить часовую стрелку на солнце, потом взять угол между ею
и цифрой двенадцать, разделить его пополам – и секущая укажет на север! Очень
просто.
Он повертелся еще минуты две и, наконец, решительно протянул
руку к осиному гнезду:
– Вот, вот север! Теперь дайте мне карту.
Мы подали. Не оборачиваясь больше, он уселся на землю и
начал рассматривать карту, потом объявил:
– Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.
– Откуда «отсюда»? – спросил Джордж.
– Да вот с этого места, где мы сидим.
– А где мы сидим? – поинтересовался Джордж. Гаррис
было опешил, но скоро просиял:
– Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на
юго-юго-запад, вот и все! Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего,
только время теряем!
– Положим, я не совсем понял, – заметил Джордж,
вставая и одевая на плечи ранец, – но это, конечно, все равно – мы здесь
находимся ради свежего воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.
– Да, да! – весело поддержал его Гаррис. – Ты
не беспокойся, к десяти часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не
откажусь от бифштекса и омлета.
Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш
Тодтмоса.
Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели
ту деревню, через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по
оригинальной колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.
Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли
всего на четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.
– Ну, теперь мы знаем, где находимся!
– А ты, кажется, говорил, что это все равно, –
напомнил ему Джордж.
– Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее,
если знаешь. Теперь я более уверен в себе.
– Приятнее, положим… – пробормотал Джордж. –
Но пользы от этого мало.
Гаррис не слышал замечания друга.
– Теперь, – продолжал он, – мы находимся на
востоке от солнца; а Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что… – Он
остановился. – Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая,
на север или на юг?
– Ты говорил, что на север.
– Это точно!
– Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты
тогда ошибся.
Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.
– Отлично! Конечно, на север. Как же она могла
указывать на юг?! Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!
– Ладно, – отвечал Джордж. – На запад так на
запад. Я хотел только сказать, что теперь мы идем на восток.
– Что ты! Конечно, на запад!
– Нет, на восток.
– Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.
– Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я тебе
говорю, что мы идем прямехонько на восток.
– Какие глупости! Ведь солнце – вот где!
– Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей
науке оно и стоит там, где должно стоять; но я сужу не по солнцу, а по этой
горе со скалистой верхушкой: она находится на севере от деревни, из которой мы
вышли: значит, перед нами теперь восток.
– Правда. Я и забыл, что мы повернули.
– Я бы на твоем месте записывал, – проворчал
Джордж.
Мы повернули – и зашагали в противоположном направлении.
Дорога шла в гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки…
Деревня опять лежала прямо перед нами, внизу.
– Удивительно! – проговорил Гаррис.
– А я не вижу ничего удивительного, – возразил
Джордж. – Если кружиться все время вокруг одной и той же деревни, то,
понятное дело, она иногда мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это
доказывает, что мы не заблудились окончательно.
– Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед
носом!
– Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем
твердо держаться прежнего направления.
Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между
собой; но мне приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис
действительно сглупил со своим «научным способом».
Он задумался.
– Хотел бы я знать, – проговорил он
наконец, – на север или на юг указывала та секущая?..
– А тебе пора бы решить этот вопрос, – заметил
Джордж.
– Знаешь что?! Она не могла указывать на север – и я
тебе сейчас объясню почему!
– Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.
– А ты недавно говорил, что она указывала на север.
– Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая
разница. Если хочешь, пойдем в другую сторону – во всяком случае, хоть какое-то
разнообразие.
Тогда Гаррис вычислил все сначала – только наоборот, –
и мы снова нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного
лазания по скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше;
она находилась между нами и солнцем.
– Мне кажется, – сказал Джордж, полюбовавшись
картиной, – что с любой точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы
можем спокойно спуститься к ней и отдохнуть.
– Невероятно, чтобы это была та же деревня! –
воскликнул Гаррис. – Не может быть!
– Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая
же другая деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком
случае, решай: куда нам теперь идти?
– Я не знаю. Мне все равно! – отвечал
Гаррис. – Я честно старался, а ты только ворчал и смущал меня все время.
– Может быть, я действительно отнесся к тебе слишком
строго, – признал Джордж, – но взгляни на дело с моей точки зрения:
один из вас говорит, что обладает каким-то безошибочным инстинктом – и приводит
в чащу леса, прямо к осиному гнезду.
– Я не виноват, что осы устраивают гнезда в чаще
леса, – перебил я.
– Я в этом тебя не виню и вовсе не спорю; я только
излагаю факты. Другой – водит меня вверх и вниз по горам в продолжение
нескольких часов «на научном основании», не зная где юг, где север, и не помня,
поворачивал он направо или не поворачивал!.. У меня нет ни сверхъестественных
инстинктов, ни глубоких научных познаний; но я вижу отсюда человека, который собирает
в поле сено: я пойду и предложу ему плату за весь стог – вероятно, марки
полторы, не больше – за то, чтобы он бросил работу и довел меня до Тодтмоса.
Если вы хотите следовать за мной, можете; если же намерены делать еще
какие-нибудь опыты, то тоже можете, но только без меня.
План Джорджа был не блестящий и не оригинальный, но в ту
минуту показался нам привлекательным. К счастью, мы недалеко отошли от дороги в
Тодтмос и с помощью косаря прибыли туда благополучно четырьмя часами позже, чем
предполагали накануне. Для того, чтобы удовлетворить аппетит, нам понадобилось
сорок пять минут молчаливой работы.
У нас было решено пройти от Тодтмоса к Теину пешком; но
после утомительного утреннего похода мы предпочли нанять экипаж и прокатиться.
Экипаж был живописный; лошадь можно было бы назвать бочкообразной, но в сравнении
с кучером она была совсем угловатая. Здесь все экипажи делаются на две лошади,
но впрягается обыкновенно одна; вид получается довольно неуклюжий, но зато
такой, как будто вы всегда ездите на паре лошадей и только в этот раз случайно
выехали на одной. Лошади здесь очень опытные и развитые; кучера большею частью
спокойно спят на козлах, и если бы можно было отдавать лошадям деньги, то
никаких кучеров не требовалось бы вовсе. Когда последние не спят и звучно
щелкают бичом – я не чувствую себя в безопасности. Однажды мы катались в
Шварцвальде с двумя дамами; дорога вилась, как пробочник по крутому склону
горы; откосы приходились под углом в семьдесят градусов к горизонту. Мы ехали
вниз тихо и спокойно, видя с удовольствием, что возница спит, а лошади уверенно
спускаются по знакомой дороге. Вдруг его что-то разбудило – недомогание или
тревожный сон: он схватился за возжи и быстрым движением направил лошадь,
приходившуюся с наружной стороны, к самому краю дороги; дальше идти ей было
некуда, и она сползла вниз, повисши на вожжах и постромках. Возница ничуть не
удивился, лошади нисколько не испугались. Мы вышли из экипажа, кучер вытащил
из-под сиденья большой складной нож, очевидно предназначенный для этой цели, и
спокойно, не колеблясь, перерезал постромки. Освобожденная лошадь скатилась на
пятьдесят футов вниз, до следующего поворота дороги, и встала на ноги, ожидая
нас. Мы сели снова и доехали до того места на одном коне; а там возница запряг
ожидавшую лошадь, использовав несколько кусков веревки, и катанье продолжалось.
Интереснее всего было полнейшее спокойствие всех троих – кучера и обоих коней;
видимо, они так привыкли к подобному сокращению пути, что я не удивился бы,
если б он нам предложил скатиться целиком со всем экипажем.
Меня поражает еще одна особенность немецких кучеров; они
никогда не натягивают и не отпускают вожжей. У них для регулирования езды есть
тормоз – а скорость хода лошади их не касается. Для езды по восьми миль в час –
возница закручивает ручку тормоза не много, так что он только слегка
исцарапывает колесо, производя звук словно пилу оттачивают; для четырех миль в
час – он закручивает сильнее, и вы едете под аккомпанимент жутких криков и
стонов, напоминающих хор недорезанных свиней. Желая остановиться совсем, кучер
завинчивает ручку тормоза до упора – и он останавливает лошадей раньше, чем они
пробегут расстояние, равное длине своего корпуса. То, что можно остановиться
иным, более естественным способом, очевидно не приходит в голову ни кучеру, ни
самим лошадям; они добросовестно тянут изо всей силы до тех пор, пока не могут
сдвинуть экипаж ни на полдюйма дальше; тогда они останавливаются. В других
странах лошади могут ходить даже шагом; но здесь они обязаны стараться и бежать
рысью; остальное их не касается. На моих глазах один немец бросил вожжи и
принялся усиленно закручивать тормоз обеими руками – боясь, что не успеет
разминуться с другим экипажем. Я нисколько не преувеличиваю.
В Вальдсгете – одном из маленьких городков шестнадцатого
столетия, расположенном в верховьях Рейна, мы встретили довольно обыкновенное
на континенте существо: путешествующего британца, удивленного и раздраженного
тем, что иностранцы не могут говорить с ним по-английски. Когда мы пришли на
станцию, он объяснял носильщику в десятый раз «самую обыкновенную» вещь, а
именно: что хотя у него билет куплен в Донаушинген, и он хочет ехать в Донаушинген
посмотреть на истоки Дуная (которых там нет: они существуют только в рассказах), –
но желает, чтобы его велосипед был отправлен прямо в Энген, а багаж в Констанц.
Все это было по его мнению так просто! А между тем носильщик, молодой человек,
казавшийся в эту минуту старым и несчастным, довел его до белого каления тем,
что ничего не мог понять. Джентльмену стало даже жарко от чрезмерных усилий
втолковать носильщику суть дела.
Я предложил свои услуги, но скоро пожалел: соотечественник
ухватился за предложенную помощь слишком ревностно. Носильщик объяснил нам, что
пути очень сложны – требуют многих пересадок; надо было узнать все
обстоятельно, а между тем наш поезд трогался через несколько минут. Как всегда
бывает в тех случаях, когда времени мало и надо что-нибудь разъяснить,
джентльмен говорил втрое больше, чем нужно. Носильщик, очевидно, изнемогал в
ожидании освобождения.
Через некоторое время, сидя в поезде, я сообразил одну вещь:
хотя я согласился с носильщиком, что велосипед джентльмена лучше отправить на
Иммендинген – как и сделали – но совершенно забыл дать указание, куда его
отправить дальше, из Иммендингена. Будь я человек впечатлительный, я бы долго
страдал от угрызений совести, так как злополучный велосипед, по всей
вероятности, пребывает в Иммендингене до сих пор. Но я придерживаюсь
оптимистической философии и стараюсь видеть во всем лучшую, а не худшую
сторону; быть может, носильщик догадался сам исправить мое упущение, а может
быть, случилось простенькое чудо, и велосипед каким-нибудь образом попал в руки
хозяина до окончания его путешествия. На багаж мы наклеили ярлык с надписью
«Констанц», а отправили его в Радольфцель – как нужно было по маршруту; я
надеюсь, что когда он полежит в Радольфцеле, его догадаются отправить в
Констанц.
Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его
заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого
носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к
соотечественнику, он высказал свои возмущенные чувства, нисколько не стесняясь:
– Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь –
а он ничего не понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в
Гейзинген, опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в
Констанц. Но брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже доставленным
в Констанц. И вот целых десять минут объясняю этому дураку – а он ничего не понимает!
– Да, это непростительно, – согласился я, –
некоторые немецкие рабочие почти не знают иностранных языков.
– Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и
жестами, – продолжал джентльмен, – и все напрасно!
– Даже невероятно, – заметил я, – казалось
бы, все понятно само собой, не правда ли?
Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что
глупо путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам,
не зная ни слова ни на каком другом языке, кроме своего собственного. Но я
удержал его: я указал на то, как этот человек бессознательно содействует
важному, полезному делу: Шекспир и Мильтон вложили в него частицу своего труда,
распространяя знакомство с английским языком в Европе; Ньютон и Дарвин сделали
его изучение необходимым для образованных и ученых иностранцев; Диккенс и Уида
помогли еще больше – хотя насчет последней мои соотечественники усомнятся, не
зная того, что ее столько же читают в Европе, сколько смеются над ней дома. Но
человек, который распространил английский язык от мыса Винцента до Уральских
гор, – это заурядный англичанин, не способный к изучению языков, не
желающий запоминать ни одного чужого слова и смело отправляющийся с кошельком в
руке в какие угодно захолустья чужих земель. Его невежество может возмущать,
его тупость скучна, его самоуверенность сердит, – но факт остается фактом:
это он, именно он англизирует Европу. Для него швейцарский крестьянин идет по
снегу в зимний вечер в английскую школу, открытую в каждой деревне; для него
извозчик и кондуктор, горничная и прачка сидят над английскими учебниками и
сборниками разговорных фраз; для него континентальные купцы посылают своих
детей воспитываться в Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая
состав прислуги, прибавляют к объявлению слова: «Обращаться могут только
знающие английский язык».
Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кроме
своего, то триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит
среди иностранцев и позвякивает золотом: «Вот, – говорит он, – плата
всем, кто умеет говорить по-английски!» Он великий учитель. Теоретически мы
можем бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку – он проповедник
нашего родного языка!
|
