ГЛАВА XII
Мы огорчены низменными инстинктами немцев. –
Великолепный вид. – Мнение континентальных жителей об англичанах. –
Унылый путник с кирпичом. – Погоня за собакой. – Неудобный для жизни
город. – Обилие фруктов. – Веселый человек. – Джордж находит,
что поздно, и удаляется. – Гаррис следует за ним, чтобы показать ему
дорогу. – Я не хочу оставаться один и следую за ними. – Выговор,
предназначенный для иностранцев.
Что возмущает чувствительную душу интеллигентного
англичанина – так это практический, но пошлый обычай немцев устраивать
рестораны в самых поэтических уголках; они не могут видеть сказочной долины,
одинокой дорожки или шумящего водопада, чтобы не поставить там домика с
надписью: «УИгЪксЪа. П»; у них это инстинктивная потребность. А между тем разве
высокие восторги могут вылиться во вдохновенную песнь над липким от пива столиком?
Разве мыслимо внимать отголоскам старины, когда тут же вас одолевает запах
жареной телятины и шпинатного соуса?
Как-то мы подымались на гору сквозь чашу густого леса и
философствовали.
– А наверху, – заключил Гаррис глубокую
мысль, – окажется разукрашенный ресторан, где публика бесстыдно уплетает
жареные бифштексы, фруктовые пироги и хлещет белое вино!
– Ты думаешь? – спросил Джордж.
– Конечно. Разве ты не знаешь их привычек! Ведь здесь
ни одной рощицы не оставят для тихого созерцания, для одиночества; настоящий
ценитель природы не может насладиться ею ни на одной вершине – все они
осквернены угождением грубым человеческим слабостям?
– По моим расчетам, мы должны дойти туда в три четверти
первого, если не станем терять времени, – заметил я.
– Да и противный табльдот будет уже готов! –
проворчал Гаррис. – Здесь, вероятно, подают к столу местную форель из
горных речек… В Германии от еды и питья никуда не уйдешь. Даже злость берет!
Мы продолжали путь, и благодаря окружающей красоте на время
забыли возмущавшее нас обстоятельство. Я высчитал верно: в три четверти
первого. Гаррис, шедший впереди, сказал:
– Вот и добрались! Я вижу вершину.
– И ресторан? – спросил Джордж.
– Пока нет, но он, конечно, на месте, провались он
совсем!
Через пять минут выше идти было некуда, мы стояли на вершине
горы. Поглядели на север, на юг, на восток и на запад, потом посмотрели друг на
друга.
– Величественный вид! Не правда ли? – сказал
Гаррис.
– Великолепный, – согласился я.
– Восхитительный, – заметил Джордж.
– И они хорошо сделали, – продолжал Гаррис, –
что догадались убрать с глаз ресторан.
– Они его, кажется, спрятали.
– Это разумно – когда вещь не мозолит глаз, она
перестает раздражать.
– Конечно, – заметил я, – ресторан на
надлежащем месте никому не мешает.
– Хотел бы я знать, куда они его дели? – спросил
Джордж.
Лицо Гарриса вдруг озарилось вдохновением.
– А что, если мы поищем?!
Вдохновение было натуральное, оно увлекло даже меня. Мы
условились, что отправимся на поиски в разные стороны и снова сойдемся на
вершине.
Через полчаса мы уже стояли друг перед другом. Слов не нужно
было: лица показывали ясно, что наконец нашлось в Германии прекрасное место, не
оскверненное грубым употреблением пищи и питья!
– Я бы этому никогда не поверил, – вымолвил
Гаррис, – а ты?
– Кажется, это единственная квадратная миля в Германии
без ресторана, – отвечал я.
– И не странно ли, что мы – путешественники, иностранцы
– открыли такое место! – сказал Джордж.
– Действительно, – заметил я, – это удачный
случай: теперь мы можем удовлетворить возвышенное стремление к прекрасному, не
оскорбляя его искушением низменных инстинктов. Обратите внимание на освещение
этих гор вдали – восхитительно, не правда ли?
– Кстати, – перебил меня Джордж, – не можешь
ли ты сказать, какой отсюда кратчайший путь вниз?
Я посмотрел в путеводитель и отвечал:
– Дорога налево приводит в Зонненштейг. Между прочим,
там рекомендуется «Золотой Орел»; ходьбы туда два часа. Дорога направо длиннее,
но зато «представляете прекрасную точку обзора окружающей местности».
– По моему мнению, – заметил Гаррис, –
красивая местность со всех точек обзора одинаково хороша? Вы не согласны с
этим?
– Я лично, – отвечал Джордж, – иду налево. Мы
последовали за ним.
Но спуститься скоро не удалось. В этих краях грозы
собираются совершенно неожиданно, и раньше чем через четверть часа нам пришлось
выбирать одно из двух: или искать убежища, или промокнуть до костей. Мы
решились на первое и выбрали дерево, которое при обыкновенных обстоятельствах
было бы вполне надежным убежищем. Но гроза в Шварцвальде – не совсем обыкновенное
обстоятельство. Сначала мы утешали друг друга тем, что скоро нам нечего будет
бояться промокнуть еще больше…
– При подобных условиях, – сказал Гаррис, – я
был бы почти рад, если бы здесь оказался ресторан.
– Через пять минут я иду вниз, – объявил
Джордж, – так как, промокнув, считаю излишним еще и голодать в придачу.
– Эти пустынные горные местности, – заметил
я, – более привлекательны в хорошую погоду; а во время дождя, в
особенности когда человек достиг того возраста, в котором…
В эту секунду нас окликнули. В пятидесяти шагах вдруг
появился откуда-то толстый господин под огромным зонтиком; он вопросительно
смотрел на нас.
– Вы не войдете внутрь?
– Внутрь чего? – переспросил я, думая, что это
один из тех идиотов, которые стараются острить, когда нет ничего смешного.
– Внутрь ресторана, – отвечал толстый господин. Мы
оставили наше убежище и подошли.
– Я звал вас из окна, – продолжал он, – но
вы, вероятно, не слыхали. Гроза, может быть, не кончится раньше чем через час.
Вы бы ужасно промокли! – Почтенный и любезный толстяк волновался за нас.
– С вашей стороны было очень любезно выйти, –
отвечал я. – Мы не сумасшедшие и не стояли бы здесь целых полчаса, если бы
знали, что в нескольких шагах есть ресторан. Мы не подозревали о его
существовании.
– Я так и думал, – заметил почтенный
господин, – потому и пошел за вами.
Оказалось, что все сидевшие в ресторане смотрели на нас из
окон и удивлялись, зачем мы там стоим с самым несчастным видом. Они бы,
пожалуй, любовались нами до вечера, если бы не любезность толстого господина.
Хозяин ресторана оправдывался тем, что принял нас за
англичан: на континенте все искренно убеждены, что каждый англичанин –
помешанный; это мнение так же укоренилось, как мнение наших крестьян о
французах – они думают, что каждый француз питается лягушками. И такое
убеждение поколебать очень трудно.
Ресторанчик был отличный, с хорошей едой и очень порядочным
столовым вином. Мы просидели в нем часа два, высыхая, угощаясь и беседуя о
красоте природы; и как раз перед тем, как собрались уходить, произошел
маленький случай, доказавший, что зло производит в этом мире гораздо больше
последствий, чем добро.
В столовую поспешно и взволнованно вошел новый посетитель.
Вид у него был уставший, истощенный. Он нес в руке кирпич, с привязанной к нему
веревкой. Войдя, он быстро прихлопнул за собой дверь, запер ее на задвижку и
прежде всего долго и пристально поглядел в окно. Потом вздохнул с облегчением,
сел, положил подле себя на скамейку кирпич и спросил еды и питья.
Во всем этом было что-то таинственное. Казалось странным,
зачем он запер дверь, что будет делать с кирпичом, почему так взволнованно
смотрел в окно. Но измученный вид незнакомца удерживал от вопросов и желания
вступить с ним в беседу.
Постепенно он успокоился, закусил, перестал ежеминутно
вздыхать, вытянул на скамье ноги, закурил гадкую сигару и, видимо, отдыхал.
Тогда это и случилось. Все произошло слишком неожиданно,
чтобы можно было заметить подробности. Я только помню, как через кухонную дверь
вошла девушка с кастрюлей в руке, прошла комнату поперек и подошла к наружной,
входной двери. В следующую секунду в комнате было полное столпотворение –
метаморфоза вроде тех, какие изображаются в цирке; вместо плывущих облаков,
тихой музыки, колышущихся цветов и летающих фей вдруг делается какой-то хаос:
толпа мечется, полисмены прыгают и спотыкаются о ревущих бэби, франты борются с
клоунами, мелькают колбасы, арлекины, ничто не стоит на месте ни секунды.
Лишь только девушка с кастрюлей отперла дверь, как она
распахнулась настежь, словно злые силы давно ждали этого мгновения, притаившись
снаружи. Две свиньи и курица как бомбы влетели в комнату; за ними – терьер;
кошка, спавшая на пивной бочке, моментально вскочила и приняла горячее участие
в действии; девушка отбросила кастрюлю и грохнулась на пол; таинственный
незнакомец вскочил и опрокинул стол со всем, что на нем было; из кухни выбежал
хозяин и бросился по комнате за зачинщиком суматохи – терьером с острыми ушами
и беличьим хвостом; рассчитав хорошенько удар ногой, хозяин хотел одним махом
вышвырнуть собачонку из комнаты – но попал не в собачонку, а в одну из свиней,
самую жирную. Удар был нешуточный; видно было, что бедному животному пришлось
нелегко. Все огорчились за свинью, но больше всех, конечно, сам хозяин; он
перестал бегать, сел посредине комнаты и так заныл, взывая к небесам о
справедливости, что жители окрестных долин, вероятно; приняли эти звуки на
вершине горы за какое-нибудь новое явление природы.
Между тем курица с громким кудахтаньем, криком и хлопаньем
крыльев мелькала одновременно во всех углах комнаты; она без всякого труда
взбиралась по стенам до самого потолка, и скоро они вдвоем с кошкой снесли на
пол все, что еще оставалось на местах. Через сорок секунд все девять человек,
бывшие в комнате, старались поймать терьера или хотя бы наградить его пинком.
Последнее некоторым удавалось, так как пес, несмотря на свалку, еще успевал по
временам останавливаться и лаять; но удары не портили его настроения: видимо,
он сознавал, что за всякое удовольствие следует платить, и охота на курицу и
пару свиней стоили этого. Кроме того, он мог без труда заметить то
удовлетворяющее обстоятельство, что на один удар по его бокам приходилось
несколько ударов на каждое живое существо в комнате; в особенности не везло
первой жирной свинье, которая так и не двигалась с места, принимая со стоном
назначенные терьеру ожесточенные пинки. Погоня за этой собачонкой напоминала
игру в футбол, при которой мяч исчезал бы каждый раз, когда играющий разбежался
и хорошенько замахнулся на него ногой, дав изо всей силы пинка по пустому
пространству. При этом только и остается желать, чтобы в воздухе встретилась
какая-нибудь точка сопротивления, которая приняла бы удар и избавила бы вас от
удовольствия эффектно грохнуться на землю. Терьеру попадало только случайно,
неожиданно для самих преследователей, так что они теряли равновесие и летели на
пол – обязательно на ту же свинью; каждые полминуты на нее кто-нибудь
сваливался, а она продолжала лежать и визжать, не видя выхода из своего
положения.
Неизвестно, сколько времени продолжалось бы столпотворение,
если бы Джордж не догадался остановить его: он один из всех нас занялся другой
свиньей – той, которая еще могла бегать и была способна к сопротивлению.
Ловкими приемами он зажал ее в угол, из которого был только один выход: в
открытую дверь. Хитрость подействовала – и свинья с радостным воплем выскочила
во двор, чтобы побегать на свежем воздухе вместо тесной комнаты.
Нам всегда хочется того, чего нет под рукой: оставшаяся
свинья, курица, девять человек и кошка сразу потеряли всякий интерес в глазах
терьера сравнительно с выбежавшей свиньей; он как вихрь помчался за исчезнувшей
добычей – а Джордж захлопнул дверь и запер ее на задвижку.
Тогда хозяин встал и оглядел свое добро, лежавшее на полу.
– Игривая у вас собачка! – обратился он к
странному посетителю с кирпичом.
– Это не моя собака, – угрюмо отвечал тот.
– Чья же она?
– Не знаю.
– Ну, это плохое объяснение! – заметил хозяин,
поднимая портрет немецкого императора и вытирая с него рукавом пролитое
пиво. – Я не верю.
– Я знаю, что не верите, – отвечал человек, –
я и не ждал этого. Я устал уже доказывать людям, что это не моя собака. –
Никто не верит.
– Чем же вас привлекает этот чужой пес, что вы с ним
гуляете? Чем он так хорош?
– Я с ним не гуляю: это он сам выбрал меня сегодня в
десять часов утра и с тех пор не оставляет ни на минуту. Я было думал, что
отделался, когда зашел сюда; он остался довольно далеко, свернув шею утке. Мне,
конечно, придется платить за нее на обратном пути.
– А вы пробовали бросать в него камни? – спросил
Гаррис.
– Пробовал ли я бросать в него камни?! – повторил
человек презрительным тоном. – Я бросал в него камни до тех пор, пока руки
чуть не отвалились! А он думает, что это такая игра, и приносит их мне обратно.
Я битый час таскал с собой кирпич на веревке, надеясь утопить его – да он не
дается в руки: сядет на шесть дюймов дальше, чем я могу достать, раскроет рот и
смотрит на меня.
– Забавная история! – заметил хозяин. – Я
давно не слыхал такой.
– Очень рад, если она кого-нибудь забавляет, –
проговорил человек.
Мы оставили их с хозяином подбирать вещи, а сами вышли. В двенадцати
шагах от двери верный пес ждал друга; вид у него был усталый, но довольный. Так
как симпатии являлись у него, по-видимому, довольно неожиданно и легкомысленно,
то мы в первую минуту испугались, как бы он не почувствовал влечения к нам; но
он пропустил нас с полным равнодушием. Трогательно было видеть такую примерную
верность, и мы не старались ее подорвать.
Объехав весь Шварцвальд, мы покатили на велосипедах через
Альт-Брейзах и Кольмар в Мюнстер, откуда сделали маленькую экскурсию в Вогезы
(составляющие границу страны, где живут настоящие люди – по мнению немецкого
императора).
Рейн омывает Альт-Брейзах то с одной, то с другой стороны;
он был еще молод, когда добрался сюда, и не мог сразу решить, какое ему выбрать
направление. Альт-Брейзах, представляющий скорее крепость на скале, имел в
старину какое-то особенное значение: кто бы с кем ни воевал, из-за чего бы ни
началась борьба – Альт-Брейзах непременно был в деле. Все его осаждали,
некоторые покоряли, но скоро снова теряли власть над ним; никто не мог с ним
справиться. Житель древнего Альт-Брейзаха сам не всегда мог сказать о себе с
уверенностью, чей он подданный: только что его причисляли к французам, и он
настолько научался по-французски, чтобы сознательно платить подати, как ему
объявляли, что он уже австриец; человек начинал осматриваться, стараясь
сообразить, как ему сделаться хорошим австрийцем, но вдруг оказывалось, что он
больше не австриец, а немец; в последнем случае он оставался в сомнении, какой
он именно немец и к какому сорту немцев из всей дюжины имеет отношение. То ему
объявляли, что он протестант, то – католик. Единственное обстоятельство его
существования была обязательная тяжелая плата за то, что он француз, или
австриец, или немец. Когда начинаешь думать обо всех условиях жизни в средние
века, то становится странным: что за охота была жить всем этим людям – кроме
королей и собирателей подати?
По разнообразию и красоте, Вогезы, с точки зрения
путешественника, гораздо выше Шварцвальда; здесь нет нарушающей поэзию
зажиточности шварцвальдского крестьянина: разрушение и бедность повсюду
удивительные. Развалины замков, начатых римлянами и достроенных в эпоху
трубадуров, расположены на таких высотах, где, казалось бы, могли гнездиться
только орлы; но стоящие до сих пор остатки стены представляют целые лабиринты,
в которых можно бродить часами.
Фруктовых и зеленных лавок в Вогезах не существует;
представленные в них товары растут сами по себе – бери сколько хочешь. Поэтому
здесь трудно придерживаться составленного плана прогулки; в жаркий день фрукты
представляют слишком сильное искушение для остановок. Малина, какой я не
встречал больше нигде, земляника, смородина, крыжовник – все это растет на
склонах гор, как у нас ежевика на полях. Здесь мальчишкам не приходится
устраивать грабежей в садах; они могут объедаться до болезни без всякого греха.
Сады не огораживаются, и платы за вход в них не берут – как нельзя было бы
требовать платы от рыбы, которая попала в ванну. Тем не менее ошибки все-таки
иногда случаются.
Мы проходили как-то после обеда по склону горы и больше, чем
следовало, увлеклись фруктами, которые росли со всех сторон в огромном выборе.
Начав с запоздавшей земляники, мы перешли к малине; потом Гаррис нашел дерево
ренглотов, с чудными зрелыми плодами.
– Это открытие, кажется, лучше всех прежних! –
сказал Джордж. – Следует воспользоваться им основательно.
Совет был правильный.
– Жаль, что груши еще не поспели, – заметил
Гаррис.
Но я скоро утешил его, найдя по близости какие-то
необыкновенные желтые сливы.
– Жаль, здесь холодно для ананасов, – сказал
Джордж. – Я с удовольствием съел бы теперь свежий ананас! Все эти
обыкновенные фрукты скоро приедаются.
– Вообще, здесь слишком много ягод и слишком мало
фруктовых деревьев, – прибавил Гаррис. – Я бы не отказался от другого
дерева ренглотов.
– А вот сюда подымается человек, – заметил
я. – Он, вероятно, здешний и может нам указать, где еще растут ренглоты.
– Он взбирается довольно скоро для старика! –
сказал Гаррис.
Человек действительно подымался к нам очень скоро; насколько
можно было судить издали, он был веселого нрава – все время что-то кричал, пел
и размахивал руками.
– Вот весельчак! – сказал Гаррис. – Приятно
на него смотреть. Но почему он не опирается на палку, а несет ее на плече?
– Мне кажется, это вовсе не палка, – заметил
Джордж.
– Что же это, если не палка?
– Да по-моему, скорее похоже на ружье.
Гаррис подумал и спросил:
– Надеюсь, мы не сделали никакой ошибки. Неужели это
частный сад?
– Помнишь ли ты печальный случай, – сказал
я, – на юге Франции два года тому назад? Какой-то солдат, проходя мимо
сада, сорвал пару вишен; из дома вышел хозяин и, не говоря ни слова, застрелил
его на месте.
– Да разве можно убивать людей за то, что они срывают
фрукты, хотя бы и во Франции? – спросил Джордж.
– Конечно, нельзя, – отвечал я. – Это было
незаконно. Единственное оправдание, приведенное его защитником, заключалось в
том, что он был человек раздражительный и особенно любил вишни именно с того
дерева.
– Я вспоминаю теперь, – заметил Гаррис. –
Кажется, местная община должна была тогда уплатить большое вознаграждение
родственникам убитого солдата; вполне справедливо, конечно.
– Однако становится поздно! – заявил
Джордж. – И мне надоело топтаться на одном месте.
С этими словами он живо начал спускаться по другому склону
горы. Гаррис поглядел на него и заметил с беспокойством:
– Он упадет и расшибется! Здесь нельзя ходить так
скоро. И, кроме того, ведь он не знает дороги!
Через несколько секунд их уже не было видно. Мне стало
скучно одному; я вспомнил, что с самого детства не испытывал приятного ощущения,
когда сбегаешь с крутой горы – и мне захотелось вспомнить его. Это не совсем
правильное физическое упражнение, но, говорят, полезно для печени.
На ночь мы остановились в Барре, хорошеньком городке на пути
в Ст. – Оттилиенберг. Интересная старинная гостиница устроена на горе
монашеским орденом: прислуживают там монашенки и счет подает дьячок. Перед
самым ужином вошел в зал путешественник; он имел вид англичанина, но говорил на
языке, которого я никогда прежде не слыхал; звуки казались изящными и гибкими.
Хозяин гостиницы не понял ничего и глядел на путешественника в недоумении; хозяйка
покачала головой. Он вздохнул и заговорил иначе; на этот раз звуки напомнили
мне что-то знакомое, но я не знал, что именно. Снова он остался непонятным.
– А, черт возьми! – воскликнул он тогда невольно.
– О, вы англичанин?! – обрадовался хозяин.
– Monsieur устал, подавайте скорее ужин! –
заговорила приветливая хозяйка.
Оба они превосходно говорили по-английски, почти так же, как
по-французски и по-немецки, и засуетились, устраивая нового гостя. За ужином он
сидел рядом со мной, и я начал разговор о занимавшем меня вопросе:
– Скажите, пожалуйста, на каком языке говорили вы,
когда вошли сюда?
– По-немецки, – ответил он.
– О! Извините, пожалуйста.
– Вы не поняли? – спросил он.
– Вероятно, я сам виноват, – отвечал я. – Мои
познания очень ограничены. Так, путешествуя, запоминаешь кое-что, но ведь этого
очень мало.
– Однако они тоже не поняли, – заметил он,
указывая на хозяина и на хозяйку, – хотя я говорил на их родном наречии.
– Знаете ли, дети здесь действительно говорят
по-немецки, и наши хозяева, конечно, тоже знают этот язык до известной степени,
но старики в Эльзасе и Лотарингии продолжают говорить по-французски.
– Да я по-французски к ним тоже обращался, и они
все-таки не поняли!
– Конечно, это странно, – согласился я.
– Более чем странно – это просто непостижимо! Я получил
диплом за изучение новых языков, в особенности за французский и немецкий.
Правильность построения речи и чистота произношения были признаны у меня безупречными.
И тем не менее за границей меня почти никто никогда не понимает! Можете ли вы
объяснить это?
– Кажется, могу, – отвечал я. – Ваше
произношение слишком безупречно. Вы помните, что сказал шотландец, когда первый
раз в жизни попробовал настоящее виски? «Может быть, оно и настоящее, да я не
могу его пить». Так и с вашим немецким языком: если вы позволите, я бы вам
советовал произносить как можно неправильнее и делать побольше ошибок.
Всюду я замечаю то же самое; в каждом языке есть два
произношения: одно «правильное», для иностранцев, а другое свое, настоящее.
Невольно вспоминал я первых мучеников христианства в тот
период моей жизни, когда старался выучить немецкое слово «Кurche». Учитель мой,
крайне старательный и добросовестный человек, непременно хотел добиться успеха.
– Нет, нет! – говорил он. – Вы произносите
так, как будто слово пишется К-u-с-h-е, а между тем в нем нет буквы «r»! Надо
произносить вот так, вот…
И он в двадцатый раз за каждым уроком показывал мне, как
надо произносить. Печально было то, что я ни за какие деньги не мог найти
разницы между его произношением и своим; по моему глубокому убеждению, мы
произносили это слово совершенно одинаково!
Тогда он принимался за другой способ:
– Видите ли, вы говорите горлом. – Совершенно
верно, я говорил горлом. – А я хочу, чтобы вы начинали вот отсюда! –
И он жирным пальцем показывал, из какой глубины я должен был «начинать» звук.
После многочисленных усилий и звуков, напоминавших что
угодно, только не храм, я извинялся и складывал оружие.
– Это, кажется, невыполнимо! – говорил я – Может
быть, причина заключается в том, что я всю жизнь говорил ртом и горлом и,
боюсь, теперь уже поздно начинать по-новому.
Тем не менее, упражняясь часами в темных углах и на
пустынных улицах – к великому ужасу редких прохожих, – я добился того, что
мой учитель пришел в восторг: я выговаривал это слово совершенно правильно. Мне
было очень приятно, и я оставался в хорошем настроении, пока не отправился в
Германию. Там оказалось, что этого звука никто не понимает. Мои расспросы вызывали
слишком много недоразумений. Мне приходилось обходить церкви подальше. Наконец
я догадался бросить «правильное» произношение и с трудом вспомнил первобытное.
Тогда, в ответ на расспросы, лица прохожих прояснялись, и они охотно сообщали,
что «церковь за углом» или «вниз по улице», как случалось.
Я вижу так же мало пользы в научном объяснении, которое
требует каких-то акробатических способностей, но не приводит ни к чему. Вот
образчик такого объяснения:
«Прижмите миндалевидные железы к нижней части гортани.
Затем, выгнув корень языка настолько, чтобы почти коснуться маленького язычка,
постарайтесь концом языка притронуться к щитовидному хрящу. Наберите в себя
воздух, сожмите глотку и тогда, не разжимая губ, скажите Каrоо».
И когда все это сделаешь, они еще недовольны.
|
