* * *
Из-за непогоды завтраки у фонтана с воробьями прекратились.
Февральское солнце затянуло туманами. Но они не могли погасить то солнце, которое
влюбленные носили в своем сердце. Не все ли равно, какая погода: холод, жара,
дождь, ветер, снег или солнце! Им всегда хорошо. А будет все лучше и лучше.
Когда счастье в поре своего цветенья, самый прекрасный день — это сегодня.
Туман был им на руку: было меньше риска попасться
кому-нибудь на глаза, и они не расставались подолгу. С утра Пьер поджидал Люс у
остановки трамвая и сопровождал ее в беготне по Парижу. Воротник его пальто был
поднят. Люс была в меховой шапочке, в боа, плотно окутывавшем ее шею до самого
подбородка: под туго натянутой вуалеткой маленьким кружочком вырисовывались ее
губки. Но самой лучшей вуалью для обоих была влажная пелена укрывающей мглы,
густая, пепельно-серая, с желтыми фосфоресцирующими бликами. В десяти шагах
ничего не было видно. Они шли по старым улицам, выходившим к Сене, среди
сгущавшегося тумана. О друг туман, на твоих ледяных простынях потягивается и
нежится мечта! Они были как зернышко в мякоти плода, как огонек, скрытый в
потайном фонаре. Пьер крепко держал свою спутницу под руку; они шли в ногу, оба
почти одного роста, — Люс чуть повыше, — и щебетали вполголоса,
близко наклонившись друг к другу; ему так хотелось поцеловать влажный кружок на
вуалетке!
Люс ходила продавать к скупщику поддельной старины
заказанные ей «брюквы» и «репки», как она их называла. Они не спешили и как бы
нечаянно (по крайней мере они хотели себя в этом уверить) выбирали путь
подлиннее, сваливая вину на туман. Когда же, наконец, вопреки всем хитростям,
на которые они пускались, чтобы обойти его, нужный им дом вставал перед ними,
Люс входила в лавку, а Пьер становился на углу улицы. Он ждал подолгу, и ему
было холодно. Но ради Люс он счастлив был ждать, зябнуть и даже скучать.
Наконец девушка показывалась, быстрым шагом подходила к нему, улыбающаяся,
растроганная, обеспокоенная, не продрог ли он. По ее глазам он видел, когда все
сходило благополучно, и радовался не меньше ее самой. Но чаще она возвращалась
с пустыми руками; чтобы получить деньги, приходилось наведываться два-три дня
подряд. Хорошо еще, если ей не делали грубых замечаний и не возвращали заказа.
Как раз сегодня ей устроили целый скандал из-за миниатюры, сделанной по
фотографии одного почтенного покойника, которого она никогда не видела. Родные
возмущались тем, что она не передала в точности цвет его глаз и волос. Придется
переделывать! Склонная видеть смешное в своих житейских невзгодах, она
посмеивалась, бодрилась; но Пьеру это не казалось смешным; он выходил из себя:
— Идиоты! Какие идиоты!
Рассматривая фотографии, которые Люс предстояло
воспроизвести в красках, Пьер кипел от негодования (до чего ее забавляла эта
смешная ярость!) при виде тупых физиономий, застывших в торжественной улыбке.
Он считал кощунством, что милые глаза Люс должны созерцать, а руки
воспроизводить эти грубые лица. Нет, это возмутительно! Лучше уж копировать
картины старых мастеров; но на это нечего было рассчитывать: закрывались
последние музеи, искусство больше не интересовало заказчиков. Прошла пора
пресвятых дев и ангелов, налетала пора солдата. В каждой семье был свой живой
мертвый, чаще мертвый, и семья хотела увековечить его черты. Богатые заказывали
копии в красках; работа эта неплохо оплачивалась, но, к сожалению, перепадала
все реже и реже; приходилось быть покладистее! Скоро кончится и это — ничего больше
не останется, как делать за грошовую плату увеличенные копии с фотографий.
Словом, Люс уже не было надобности находиться в городе:
работа в музее отпала; бывать в магазине — получать и сдавать заказы —
требовалось не чаще двух-трех раз в неделю; а работать можно и дома. Это не
очень-то устраивало юных друзей. Они кружили по улицам, не решаясь повернуть
обратно к трамвайной остановке.
Почувствовав усталость и продрогнув от холодного,
пронизывающего тумана, они зашли в церковь; усевшись тихонько в уголке одного
из приделов и любуясь витражами, они заговорили вполголоса о мелочах жизни.
Время от времени наступало молчание, и душа, освобожденная от слов (ибо не
смысл слов имел для них значение, но самое дыхание их жизней, соприкасавшихся
трепетно и тайно), продолжала другую беседу, более значительную и сокровенную.
Призрачные видения витражей, сумрак меж колонн, убаюкивающее пение псалмов —
все это сливалось с их мечтами, напоминало о горестях жизни, о которых хотелось
забыть, порождало умиротворение, мысли о бесконечном. Хотя было уже около
одиннадцати часов, желтоватый сумрак наполнял храм, как масло — священный
сосуд. Сверху, откуда-то издалека, падали неясные отблески, темнел пурпур
цветного стекла, скользил алый блик среди лиловых тонов, смутно различались
лики в черных рамах. В высокой стене мрака зияла, словно рана, полоса кровавого
света.
Люс прервала молчание:
— Вас должны взять?
Он сразу понял ее, ибо его мысль в тишине следовала тою же
темной тропою.
— Да, — ответил он, — не надо об этом
говорить.
— Скажите только одно: когда?
Он ответил:
— Через полгода.
Она вздохнула.
— Не стоит говорить об этом, — заметил
Пьер, — ведь не поможет.
— Да, не поможет, — отозвалась она.
Сделав над собой усилие, чтобы отогнать печальную мысль, они
мужественно (пожалуй, следовало бы сказать наоборот: «трусливо»? Кто знает, в
чем состоит истинная храбрость!) заставили себя говорить о посторонних вещах: о
звездах свеч, мерцавших в дымке храма; о заигравшем органе; о церковном
стороже, прошедшем мимо; о коробке с сюрпризами — сумочке Люс, в которой
беззастенчиво шарили пальцы Пьера — надо же было развлечься чем-нибудь. Ни он,
ни она не допускали даже мысли уйти от рока, грозившего разлучить их.
Противостоять войне, пойти против течения, уносившего за собой целый народ, это
все равно что поднять церковь, прикрывшую их своим щитом! Единственным
спасением было не думать, не думать, до последней минуты, надеясь втайне, что
она никогда и не наступит. А до той поры не омрачать своего счастья.
Когда они шли по улице, оживленно болтая, Люс вдруг дернула
Пьера за рукав, приглашая взглянуть на витрину обувного магазина. Он заметил,
что взгляд ее умильно ласкает пару высоких ботинок из тонкой кожи со шнуровкой.
— Недурны! — заметил он.
— Душки! — вырвалось у нее.
Это выражение рассмешило его; она тоже засмеялась.
— Но, пожалуй, чуточку велики?
— Нет, как раз впору.
— Так не купить ли?
Она сжала его руку и потянула прочь от витрины — от
соблазна.
— Будь мы при деньгах… (И — напевая на мотив: «Станцуем
капуцину…») Но это не для нас!
— Почему? Золушка ведь надела туфельки!
— В ту пору еще водились феи.
— А в наши времена еще водятся влюбленные.
Она пропела:
— Нет, нет и нет, мой милый друг!
— Почему же нет, раз я вам друг?
— Именно потому.
— Именно потому?
— Да, от друга нельзя брать.
От кого же можно? От врага?
— От постороннего, ну хотя бы от моего скупщика, если
бы этот скряга расщедрился дать мне аванс!
— Но, Люс, ведь и я тоже имею право заказать вам
картину!
Она прыснула и остановилась:
— Мне — картину! Бедняжка, да на что она вам нужна? Спасибо
и за то, что вы их смотрели. Я и сама знаю, что это за стряпня… Она застрянет у
вас в горле.
— Вовсе нет. Были очень приятные миниатюры. Да и о чем
толковать, раз у меня такой вкус?
— Он сильно изменился со вчерашнего дня!
— А разве нельзя меняться?
— Нельзя… если дружишь.
— Ну сделайте мой портрет!
— Еще что! Теперь подавай ему портрет!
— Я не шучу! Неужели я хуже этих болванов?
В невольном порыве она сжала ему руку:
— Милый!
— Что вы сказали?
— Ничего.
— Но я прекрасно слышал.
— Ну и держите про себя!
— Не буду держать… верну вам вдвойне… милая, милая…
Итак, вы делаете мой портрет, не правда ли? Решено?
— А есть у вас фотография?
— Нет.
— Как же быть? Не рисовать же мне вас посреди улицы?
— Вы говорили, что дома вы почти всегда одна?
— Да, в те дни, когда мама на заводе… но я не решаюсь…
— Вы опасаетесь, что нас могут увидеть?
— Нет, не то… да у нас и нет соседей.
— Чего же вы боитесь?
Она промолчала.
Они дошли до трамвайной остановки. Здесь было много
ожидавших, но в тумане, по-прежнему скрывавшем их от посторонних глаз, никто не
видел юной пары; Люс избегала смотреть на Пьера. Он взял обе ее руки в свои,
нежно сказал:
— Милая, не бойтесь ничего…
Она подняла глаза, и глаза их встретились; взгляд у обоих
был такой открытый!
— Я верю вам, — промолвила она.
И опустила веки. Она чувствовала, что для него она —
святыня. Они разомкнули руки. Трамвай уже трогался. Взгляд Пьера вопрошал Люс.
— Когда же? — спросил он.
— В среду, — ответила Люс, — приходите часам
к двум…
На лице ее снова заиграла лукавая улыбка, и на прощание она
шепнула ему на ухо:
— Все-таки захватите с собой снимок. Я не так искусна,
чтобы рисовать с натуры… Ну-ну, я знаю, что он у вас есть, притворщик вы
этакий!
|
