 Увеличить |
III
Прошел месяц. Старик Фуан, назначенный опекуном Франсуазы,
которой недавно исполнилось четырнадцать лет, убедил ее и Лизу, бывшую на целых
десять лет старше, отдать их участок земли в аренду двоюродному брату Делому,
оставив себе только небольшую полоску луга. Это нужно было для того, чтобы
земля поддерживалась и обрабатывалась как следует. Ведь теперь, когда обе
девушки остались сиротами, им пришлось бы взять батрака, а это было бы очень
разорительно, потому что цена на рабочие руки все росла. Делом же просто
оказывал им услугу, обязуясь расторгнуть арендный договор, как только
замужество одной из сестер сделает необходимым раздел полученного ими
наследства.
Лиза и Франсуаза, уступив своему родственнику также и
ставшую для них бесполезной лошадь, оставили, однако, у себя обеих коров,
Колишь и Белянку, и осла Гедеона. Они оставили себе еще огородик, не
превышавший половины арпана. Возделывание гряд брала на себя старшая, а на долю
младшей падал уход за скотом. Конечно, работы и с этим набиралось достаточно,
но обе они были, слава богу, здоровы и отлично могли со всем справиться.
Первые недели им приходилось туговато, так как после града
нужно было все привести в порядок, перекопать огород, заново посадить овощи.
Это побудило Жана кое‑чем помочь им. С тех пор как он привез им умирающего
отца, между ним и сестрами установились тесные приятельские отношения. На
другой день после похорон он зашел к ним узнать, как они себя чувствуют. Затем
пришел как‑то раз еще, держась с ними все более по‑домашнему и стараясь им
услужить. В один прекрасный день, явившись после обеда, он взял из рук Лизы
лопату и сам закончил перекапывание участка. С тех пор он, как друг семьи,
отдавал им все время, остававшееся у него свободным от работы на ферме. Он стал
совсем своим человеком и вошел в старый родовой дом Фуанов, который был
построен одним из их предков лет триста назад и к которому все члены этого рода
относились с совершенно исключительным почтением. Когда Муха, бывало, начинал
жаловаться, что ему при разделе достался плохой жребий, и обвинял сестру и
брата в том, что они его обобрали, те отвечали:
– А дом! Разве дом достался не тебе?
Убогий, весь в трещинах, дом осел и расшатался и был
заплатан тут и там досками и штукатуркой. Его построили первоначально из
песчаника пополам с глиной; позднее две стены были переделаны: их залили
гашеной известью. Наконец в начале текущего столетия заменили солому на крыше
маленькими плитками из шифера. Теперь и эта крыша уже прогнила. Так сохранялся
этот дом, так он еще кое‑как держался, уйдя в землю на целый метр: в старину
дома строили именно так – врывали их в грунт для того, чтобы было теплей.
Правда, это вызывало другие неудобства: во время больших ливней дом заливало
водой, и как бы ни мели укатанный земляной пол, все равно в углах всегда
оставалась грязь. Но особенно хитростным казалось расположение дома: он выходил
задней своей стеной на север, к бескрайной босской равнине, откуда зимой дули
неистовые ветры. В стене, почти на уровне земли, было пробито только одно,
крохотное, как глазок, окошко, закрываемое ставнями, как будто это была
рыбацкая хибара на берегу океана, у которой со стороны моря заделывают малейшую
щель. Мало‑помалу босские ветры наклонили дом вперед, и он стоял теперь, как старуха
преклонного возраста, не имеющая сил распрямить свою спину.
Скоро Жан знал в доме каждую щель. Он помог привести в
порядок комнату покойного, расположенную рядом с сеновалом и отделенную от него
простой дощатой перегородкой. Вся мебель этой каморки состояла из старого
сундука, наполненного соломой и служившего постелью, стула и столика. В нижнем
этаже Жан не переступал за пределы кухни, избегая следовать за сестрами, когда
те направлялись в свою комнату; там, сквозь постоянно открытую дверь, виднелся
двуспальный альков, большой шкаф орехового дерева и великолепный круглый резной
стол, украденный в далекие времена в одном из замков. Позади этой комнаты была
еще одна, такая сырая, что отец предпочитал спать наверху: в ней не решались
даже хранить картофель, так как он тотчас же прорастал. Жизнь протекала главным
образом в кухне, в этой просторной закопченной комнате, где в течение трех
столетий сменялись одно за другим поколения Фуанов. Она пахла упорным трудом,
скудным питанием, непрерывными усилиями рода, который, истощаясь в работе до
полусмерти, еле‑еле добивался того, чтобы не умереть с голоду, и никогда не
имел лишнего су как в конце, так и в начале года. Дверь из нее вела прямо в
хлев, соединяя людское общество с коровами; и даже когда эта дверь оставалась
закрытой, на коров можно было смотреть через окошечко, пробитое в стене. Дальше
шла конюшня, где обитал один Гедеон, наконец амбар и дровяной сарай. Таким
образом, всюду можно было проникнуть прямо из дома, не выходя на улицу.
Никогда не высыхавшая дождевая лужа во дворе являлась
единственным источником воды для скота и поливки огорода. А чтобы достать
питьевой воды, нужно было каждое утро спускаться вниз по улице к колодцу.
Жан с удовольствием приходил сюда, не отдавая себе отчета,
почему его тянуло в этот дом. Лиза, веселая и полная, отличалась
гостеприимством. Однако ее двадцатипятилетний возраст уже сказывался: она
начинала стареть и делаться некрасивой, особенно после родов. Но она оставалась
выносливой в работе и выполняла все с таким воодушевлением, крича, топоча и
смеясь, что на нее было радостно смотреть. Жан относился к ней, как к женщине,
говорил ей «вы», продолжал вместе с тем обращаться на «ты» к пятнадцатилетней
Франсуазе, которая оставалась для него по‑прежнему девочкой. Ветер, солнце и
тяжелые работы еще не успели сделать ее некрасивой. У Франсуазы было
хорошенькое продолговатое личико с маленьким упрямым лбом, черными, ничего не
говорящими глазами и пухлыми губами, над которыми рос преждевременный пушок.
Сколько бы ни считали ее за девочку, она тоже была женщиной, и, как говорила
сестра, Франсуазу не пришлось бы щекотать особенно долго, чтобы сделать ей
ребенка. После смерти матери воспитывала младшую сестру Лиза: это и было
причиной их огромной нежности – деятельной и шумной со стороны старшей,
страстной, но сдержанной со стороны младшей. Маленькая Франсуаза слыла
исключительно смышленой девчонкой. Несправедливость приводила ее в неистовое
негодование. Раз уж она сказал: «Это мое, а это твое», – она не уступила
бы даже под ножом. И кроме того, она обожала Лизу и потому, что считала это
своей обязанностью. Франсуаза была рассудительной, очень благоразумной, без
дурных мыслей, и портило ее только слишком раннее физическое развитие, оно
делало ее вялой, немного лакомой и ленивой. В один прекрасный день она тоже
начала говорить Жану «ты», как другу, который был много старше, добродушно
шутил с ней и иногда дразнил, нарочно говоря неправду и защищая что‑нибудь явно
несправедливое. Он находил удовольствие, видя, как ее душит злоба.
Как‑то в июньское воскресенье, когда после обеда стоял уже
палящий зной, Лиза полола в огороде горох, положив заснувшего Жюля под сливовое
дерево. Солнце нестерпимо жгло ее, и, согнувшись почти вдвое, она, тяжело дыша,
вырывала траву. В это время из‑за живой изгороди послышался голос:
– Что это? Вы даже в воскресенье не отдыхаете? Она
узнала голос и выпрямилась. Руки и лицо ее были красны, но тем не менее она
выглядела весело.
– Ну, так что же? Чем же воскресенье хуже будней?
Работа‑то ведь сама собой не сделается!
Это был Жан. Он обошел изгородь и прошел в огород через
двор.
– Бросьте, я вам сейчас все докончу.
Но Лиза отказалась, – ведь оставалось совсем немного. А
потом все равно: если она не будет заниматься этим, так возьмется за другую
работу. Сколько бы она ни вставала в четыре часа утра, сколько бы ни шила
вечером при свете свечи, работе конца не было видно.
Не желая ей противоречить, Жан присел в тень ближайшего
сливового дерева, внимательно выбирая место, чтобы не задавить Жюля, и стал
наблюдать, как она работала. Снова согнувшись и выпятив зад, Лиза все время
одергивала юбку, чтобы скрыть свои толстые ноги. Наклонившись совсем к земле,
она орудовала обеими руками, не боясь прилива крови, хотя шея ее и побагровела.
– Здорово у вас идет, – сказал он, – комплекция
у вас для этого славная.
Очевидно, она немного гордилась этим и потому благодушно
рассмеялась. Жан тоже рассмеялся, искренне любуясь ею, находя ее сильной и
мужественной, как парень. Ее поднятый кверху зад, ее напряженные икры – все это
женское пахнущее потом тело, стоящее на четвереньках, как возбужденное
животное, не вызывало в нем никакого нечистого желания. Он думал только о том,
что, имея такое сложение, легко было одолевать тяжелую работу: в хозяйстве
такая женщина стоила хорошего мужика.
Вполне понятно, что в связи с этими мыслями он не удержался
и сообщил ей новость, которую собирался хранить про себя:
– А я третьего дня видел Бюто.
Лиза медленно поднялась. Но она не успела ни о чем спросить.
Франсуаза, узнав голос Жана и выйдя из помещавшейся в глубине хлева молочной с
выпачканными молоком обнаженными руками, рассвирепела:
– Ты его видел… Ах, он свинья! – Неприязнь
Франсуазы к Бюто все возрастала. При ней нельзя было произнести имени этого
двоюродного брата, чтобы вся ее честная натура не возмутилась, как если бы она
была лично оскорблена и жаждала мести.
– Разумеется, свинья, – спокойно заявила
Лиза. – Но что же теперь повторять это, все равно дела вперед не
подвинешь!
Она уперлась руками в бока и серьезно спросила:
– Ну, так что же сказал Бюто?
– Да ничего, – ответил, смутившись, Жан, сердясь
на себя за слишком длинный язык. – Мы говорили с ним о его делах. Отец
кричит на всех перекрестках, что собирается оставить сына без наследства. А он
говорит, что у него есть возможность выждать время, потому что старик крепок, и
что вообще ему на это наплевать.
– А знает ли он, что Иисус Христос и Фанни все‑таки
подписали акт и что оба они вступили во владение, получив каждый свою часть?
– Как же, знает. Бюто знает также, что дядюшка Фуан
отдал его часть, от которой он отказался, своему зятю Делому. Ему известно, что
господин Байаш был чрезвычайно разгневан и поклялся, что никогда больше не
будет метать жребий, прежде чем не подпишут бумагу. Да, да, он отлично знает,
что дело совсем покончено.
– А! И он ничего не говорит?
– Нет, ничего не говорит.
Лиза, не сказав ни слова, опять согнулась и двинулась
вперед, так что виден был только ее круглый зад. Затем, не разгибаясь, она
повернула голову н проговорила:
– Если вы хотите знать, Капрал, то выходит, что мне
остается удовлетвориться Жюлем, как расплатой.
Жан, пытавшийся до этого обнадежить ее, покачал головой.
– Кто его знает: пожалуй, это правда.
И он посмотрел на Жюля, о котором совсем было забыл. Туго
запеленатый младенец продолжал спать с неподвижным лицом, озаряемым солнцем.
Да, загвоздка была в нем, в этом мальчонке! А то почему бы ему и не жениться на
Лизе, раз ома оказывается свободной! Эта мысль осенила его неожиданно, сейчас,
пока он следил за ее работой. Может, он даже любил ее; может быть, именно желание
видеть ее и влекло его к ним в дом. Однако он сам был удивлен этим, так как
никогда не желал Лизы и даже не заигрывал с ней, как, например, с Франсуазой.
Подняв голову, он заметил, что девушка, выпрямившись, стояла на солнце, все еще
рассерженная, сверкая своими полными страсти глазами; это было так смешно, что
он сразу развеселился, несмотря на смущение, вызванное своим внезапным
открытием.
Но тут послышался звук какого‑то странного рожка, какой‑то
зовущий сигнал, и Лиза, бросив свой горох, воскликнула:
– Да это Ламбурдье!.. Мне надо сделать ему заказ на
чепец.
На дороге, проходившей за изгородью, показалась фигура
небольшого человечка, шедшего впереди длинной повозки, в которую была запряжена
лошадь. Это был Ламбурдье, крупный торгаш из Клуа, который свою торговлю
модными новинками постепенно расширил до того, что стал снабжать крестьян
шляпами, обувью, галантереей и даже скобяными товарами. Он возил за собой по
деревням в радиусе пяти‑шести лье настоящую лавку. В конце концов крестьяне
стали покупать у него решительно все, начиная от кастрюль и кончая подвенечными
нарядами. Повозка у Ламбурдье была откидная, с целой серией выдвижных ящичков,
как в заправском магазине.
Получив заказ на чепец, Ламбурдье сказал:
– А пока что не хотите ли посмотреть роскошные
фуляровые шарфы?
И, выдвинув одну из картонок, торговец достал оттуда красные
фуляровые шарфы с золотым узором. Он помахивал ими на солнце, и они казались
ослепительно яркими.
– Ну, как? Всего три франка, совсем задаром… А парочку
я отдам вам за сто су.
Лиза и Франсуаза, взяв у него шарфы через изгородь, на
которой сохли пеленки Жюля, ощупывали их с завистью. Но благоразумие удерживало
их; можно обойтись и без шарфов, а потому зачем зря тратить деньги. Сестры уже
отдавали их обратно, когда Жан внезапно решился жениться на Лизе, несмотря на
ребенка. Тогда, стремясь как‑нибудь продвинуть дело, он крикнул ей:
– Нет, нет, оставьте себе, я хочу вам его подарить! Вы
меня обидите, если откажетесь, это просто по дружбе.
Франсуазе он ничего не сказал, и та по‑прежнему протягивала
свой шарф торговцу. Жан заметил это, сердце его сжалось от жалости, и ему
показалось, что она побледнела, а губы ее передернулись судорогой.
– Да оставь же себе и ты, дурочка!.. Я ведь хочу
подарить и тебе, не изволь упрямиться.
Обе сестры, побежденные щедростью Жана, со смехом
отказывались. А Ламбурдье протянул уже через изгородь руку, чтобы забрать сто
су. Затем он исчез, лошадь покатила длинную повозку дальше, и хриплый призыв
его рожка замолк на повороте дороги.
Жан решил сейчас же двинуть дело дальше и объясниться с
Лизой. Его намерению помешало неожиданное происшествие. По всей вероятности,
конюшня была плохо закрыта, так как осел Гедеон очутился посреди огорода и
отважно ощипывал гряду моркови. Этот здоровый, крупный осел рыжеватой масти, с
большим серым крестом на спине, был забавным и хитрейшим существом. Он
великолепно отодвигал мордой засов и являлся в кухню за своей порцией хлеба. По
тому, как осел шевелил ушами, когда его бранили за проделки, видно было, что он
понимает то, что ему говорят. Как только Гедеон увидел, что его выходка
замечена, он принял совершенно равнодушный и безобидный вид. Когда на него
закричали и замахнулись, он пустился бежать, но вместо того, чтобы вернуться во
двор, бросился по дорожкам в самую глубь сада. Началась настоящая погоня, и
когда Франсуазе удалось наконец схватить его, он весь подобрался, втянув в
туловище уши и ноги, и старался стать как можно тяжелее, чтобы помедленнее
двигаться. Ничто не помогало – ни пинки, ни нежные уговоры. Потребовалось вмешательство
Жана, который должен был садануть его в зад своими мужскими руками, потому что
Гедеон после того, как он перешел исключительно под начало женщин, стал
выказывать к ним полнейшее презрение. От этой суматохи Жюль проснулся и
заревел. Случай был упущен, и парню на этот раз не оставалось ничего другого,
как отправиться домой, не сказав ни слова.
Прошла целая неделя, в течение которой Жан был окончательно
подавлен робостью и не решался уже на разговор. Не то чтобы дело казалось ему
неподходящим – напротив, размышления убеждали его в том, что преимуществ тут
даже больше, чем он ожидал раньше. Выгоды представлялись обеим сторонам. Если у
него не было никакого имущества, то у нее был на руках ребенок, – это
уравнивало. Жан не руководствовался никакими корыстными расчетами, он заботился
столько же о ее счастье, сколько о своем собственном. А потом женитьба
освободила бы его от Жаклины, с которой он снова сошелся, уступая своему
влечению. Он решился, таким образом, окончательно и ждал лишь случая, чтобы
объясниться, подыскивая слова, которые ему придется сказать, так как и служба в
полку не отучила его от неловкости перед женщинами.
Однажды Жан удрал с фермы около четырех часов с твердым
намерением поговорить. В это время Франсуаза выгоняла коров на вечернее пастбище,
и он выбрал именно его, чтобы оказаться с Лизой наедине. Но сначала Жана
ожидало разочарование. Фрима, как дружески расположенная соседка, помогала в
кухне молодой женщине отстирывать намоченное накануне белье. С самого утра там
кипел котел с золой и ароматными кореньями ириса. Котел был подвешен над
очагом, где горели ясным пламенем тополевые дрова. Подоткнув юбку и засучив
рукава, Лиза черпала воду желтым глиняным горшком и поливала сложенное в лохань
белье; в самом низу были простыни, затем тряпки, потом рубашки, наконец опять
простыни. Большой помощи Фрима не оказывала, она лишь через каждые пять минут
выливала обратно в котел ведро, которое стояло под лоханью и куда стекала с
белья зольная вода, да болтала.
Жан терпеливо ждал, надеясь, что она уйдет. Но она не
уходила, продолжая рассказывать о своем несчастном муже‑паралитике, у которого
двигалась только одна рука. Это было большое горе. Они никогда не жили богато,
но, пока он мог работать, он арендовал землю и с выгодой для себя обрабатывал
ее. Теперь же Фриме стало тяжело, так как вся обработка единственного арпана
земли, принадлежавшего им, легла на нее. Она выбивалась из сил, собирала на
дорогах для удобрения конский навоз, потому что своего скота у них не было,
выращивала салат, горох, бобы, ухаживала за каждым ростком и даже поливала сама
три сливовых и два абрикосовых дерева. Благодаря ее трудам этот арпан земли
начал приносить значительный доход, и каждую субботу она отправлялась на рынок
в Клуа, сгибаясь под тяжестью двух огромных корзин; более крупные овощи сосед
перевозил ей на повозке. Она редко возвращалась домой без нескольких
пятифранковых монет, в особенности когда созревали фрукты. Но что Фриму
постоянно огорчало, так это недостаток навоза: ни конского навоза, ни помета
нескольких кроликов и кур, которых она все‑таки держала, ей не хватало. Она
дошла до того, что стала пользоваться испражнениями своего старика и своими
собственными, этим человеческим удобрением, к которому относятся с таким
презрением даже в деревнях. Об этом стало известно, над ней подшучивали, и она
получила прозвище «мамаша Дерьмо», которое вредило ее торговле на рынке.
Городские дамочки перестали покупать ее великолепную капусту и морковь, с
отвращением отворачиваясь от нее. Как ни кротка была Фрима, но это выводило ее
из себя.
– Ну вот, Капрал, скажите мне, разве это разумно?..
Разве нельзя пользоваться всем тем, что посылает нам господь бог? А потом,
разве скотский навоз чище?.. Нет, нет, тут только зависть; они, в Рони,
завидуют мне, что у меня овощи растут лучше… Скажите, Капрал, вам это тоже
внушает отвращение?
Жан, смутившись, ответил:
– Да, не скажу, чтобы штука была особенно аппетитной! К
этому ведь не привыкли, хотя, может быть, тут только предрассудок.
Такая откровенность привела бедную женщину в полное отчаяние.
Хотя она и не была сплетницей, но тут уж не могла себя сдержать.
– Ладно, значит, они и вас уже восстановили против
меня. Да знали бы вы, что это за мерзавцы и что они про вас болтают!
И она выложила все роньские сплетни о молодом парне. Сперва
его ненавидели за то, что он рабочий, что он пилил и строгал вместо того, чтобы
пахать землю. Потом, когда и он впрягся в плуг, его стали обвинять в том, что
он явился из чужих мест отбивать хлеб у здешних. Кто знает, откуда он сюда
пришел! Может быть, он натворил что‑нибудь у себя и ему теперь нельзя вернуться
домой? За его отношениями с Жаклиной шпионили и говорили, что в один прекрасный
вечер они отравят папашу Урдекена и обворуют его.
– Ах, сволочи! – пробормотал Жан, побледнев от
негодования.
Лиза, опустившая в это время горшок в кипящий котел, при
имени Жаклины, которым она сама иногда поддразнивала Жана, расхохоталась.
– Ну, раз уж начала, надо досказать вам все до
конца, – продолжала Фрима. – Каких только гадостей про вас не говорят
с тех пор, как вы начали приходить сюда… На прошлой неделе вы подарили каждой
из них по фуляровому шарфу, в воскресенье за обедней на это обратили внимание…
Очень грязная история, но они говорят, что вы живете с ними обеими.
Жан внезапно решительно поднялся и сказал с дрожью в голосе:
– Слушайте, мамаша, я отвечу, извольте, я нисколько не
буду стесняться… Да, я хочу спросить у Лизы, согласна ли она выйти за меня
замуж… Слышите, Лиза? Я вас спрашиваю… Если вы ответите согласием, то очень
меня обрадуете.
Та в это время как раз выливала горшок в лохань. Однако она
нисколько не торопилась, полила как следует белье, затем остановилась с
обнаженными и распаренными руками, задумалась, посмотрела Жану прямо в лицо:
– Так, значит, это серьезно?
– Очень серьезно.
Лиза нисколько не казалась удивленной. Это представлялось ей
совершенно естественной вещью. Но она не говорила ни да, ни нет, что‑то ее, по‑видимому,
смущало.
– Вам не следует отказывать мне из‑за Жаклины, –
снова заговорил Жан, – потому что Жаклина…
Она прервала его, махнув рукой, показывая этим, что она и
сама не придавала никакого значения связи Жана на ферме.
– Надо сказать также, что я могу принести с собою
только руки да ноги, тогда как у вас есть дом и земля.
Она снова махнула рукой, как бы желая сказать, что в ее
положении, с ребенком на руках, все взаимно уравновешивалось.
– Нет, нет, это все пустяки, – заявила она
наконец. – Дело только в Бюто…
– Но ведь он сам не хочет?..
– Конечно, да и любовь наша уже кончилась, раз он вел
себя так дурно… Но, как‑никак, надо поговорить с Бюто.
Жан задумался на несколько минут, затем благоразумно сказал:
– Как хотите… Разумеется, поскольку есть ребенок, без
разговора нельзя обойтись.
Фрима, выливавшая в это время ведро в котел, приняв
серьезный вид, сочла долгом одобрить решение Жана и не скрывала своего
расположения к нему. По ее мнению, он был честным парнем, не упрямым и не
грубияном. Когда она так говорила о нем, снаружи послышался шум, – это
Франсуаза возвращалась с коровами.
– Эй, Лиза, – кричала она, – иди же
посмотреть! Колишь повредила себе ногу.
Все вышли на двор, и Лиза при виде хромавшей скотины – левая
передняя нога у нее была поранена и в крови – внезапно рассердилась. Она
разразилась одним из тех припадков ярости, с которою обрушивалась на сестру,
когда та, будучи еще маленькой, совершала какой‑либо проступок.
– Опять, растяпа? Говори!.. Опять заснула на траве, как
намедни.
– Честное слово, нет… Не знаю, что с ней такое могло
приключиться. Я ее привязала к колышку, и, она, наверное, запуталась в веревке.
– Молчи, лгунья!.. Ты когда‑нибудь совсем уморишь мою
корову.
Черные глаза Франсуазы загорелись. Она побледнела и с
негодованием залепетала:
– Твою корову, твою корову… Ты, кажется, могла бы
сказать – нашу корову.
– Как? Нашу корову? У тебя есть своя корова, дрянная
девчонка?
– Да, половина всего, что здесь есть, принадлежит мне.
Я могу забрать эту половину и делать с ней, что хочу, – даже пустить по
ветру, если понравится.
Обе сестры угрожающе, как два врага, смотрели друг на друга
в упор. За время их долголетней взаимной любви это была первая горькая ссора,
первое резкое столкновение интересов. Одну раздражало мятежное неповиновение
младшей, другая упорствовала и негодовала на несправедливость. Старшая уступила
и вернулась в кухню, чтобы не оттрепать девчонку по щекам. И когда Франсуаза,
поставив коров в стойло, появилась снова и подошла к деревянному ларю отрезать
себе кусок хлеба, наступило молчание.
Лиза, однако, успокоилась. Вид сестры, нахмуренной и
надутой, был ей теперь неприятен. Она заговорила первая, желая покончить с
размолвкой, сообщив Франсуазе непредвиденную новость:
– Ты знаешь, Жан хочет, чтобы я вышла за него замуж, он
сделал мне предложение.
Франсуаза, стоя лицом к окну, равнодушно ела хлеб. Она не
потрудилась даже обернуться.
– А меня это с какой стороны касается?
– Тебя касается, потому что Жан станет твоим зятем, и
мне интересно знать, нравится ли он тебе.
Та пожала плечами.
– Нравится? С какой стати? Он или Бюто, – ведь не
я буду с ним спать! Только, если вы хотите знать мое мнение, – это
довольно‑таки грязное дело.
И она вышла, решив докончить свой ломоть на дворе.
Жан, которому сделалось не по себе, вынужденно засмеялся,
как будто это была выходка избалованного ребенка. Фрима же заявила, что во
время ее молодости девчонку отхлестали бы до крови. Что касается Лизы, то она
сделалась очень серьезной и несколько минут молчала, снова занятая своей
стиркой.
Затем она наконец сказала:
– Ну, значит, так, Капрал… Я не скажу вам ни да, ни
нет… Вот будет покос, повидаюсь со своими, посоветуюсь и буду знать, как мне
поступить. Тогда и порешим на чем‑нибудь. Идет?
– Идет!
Жан протянул Лизе руку, и, когда она подала ему свою, крепко
потряс ее. От всей фигуры Лизы, намокшей в горячем щелоке, исходил запах
хорошей хозяйки – запах золы и ароматных кореньев ириса.
|
