 Увеличить |
II
Как‑то в течение того лета старуха Роза, силы которой уже
ослабли и ноги не ходили, пригласила свою внучатую племянницу Пальмиру вымыть в
доме полы. Фуан, по обыкновению, отправился бродить по полям. Пока несчастная,
вся вымокшая, ползая на коленях, терла изо всех сил пол, Роза ходила за ней по
пятам. В сотый раз обе женщины говорили об одном и том же.
Сперва разговор шел о несчастной жизни, выпавшей на долю
Пальмиры, которой теперь приходилось терпеть от брата побои. Этот невинный
калека Иларион сделался злым существом. И так как он не отдавал себе отчета в
своей силе, в силе своих кулачищ, способных дробить камни, она, когда брат
принимался колотить ее, каждый раз дрожала от страха, опасаясь быть избитой
насмерть. Однако она не хотела, чтобы кто‑либо вмешивался в их отношения. Она
выпроваживала всех, кто являлся, и в конце концов ее бесконечная любовь к брату
торжествовала и ей удавалось успокоить его. На прошлой неделе разыгрался
скандал, о котором вся Ронь до сих пор не переставала говорить. Иларион учинил
такое побоище, что сбежались соседи, и глазам их представилось зрелище самых
гнусных мерзостей, которые он совершал, валяясь на сестре.
– Скажи, – дочка, – обратилась к Пальмире
Роза, чтобы вызвать ее на откровенность, – значит, эта скотина хотела тебя
изнасиловать?
Пальмира, перестав тереть пол, присела на мокрые тряпки и,
не отвечая на слова, рассердилась:
– А какое им всем до этого дело? Чего они за нами
шпионят… Мы, кажется, никого не обкрадываем…
– Ну, все‑таки, – ответила старуха, – если ты
с ним живешь, как болтают, это очень нехорошо.
Некоторое время несчастная сидела молча, с искаженным от
страдания лицом, смотря блуждающими глазами вдаль. Затем, согнувшись опять, она
забормотала, прерывая каждую фразу движением тощих рук, проводивших тряпкой по
полу.
– Очень плохо, – а почему, собственно?.. Священник
сказал мне, что мы за это попадем в ад. Но, конечно, не он, бедняжка… Он ведь
совсем невинный, ответила я священнику; мальчик знает ровно столько, сколько
трехнедельный младенец. Если бы я его не выкормила, он бы умер… Ему и жизнь не
в радость… А я – это уж мое дело. Когда он меня задушит в один из своих
припадков бешенства, тогда посмотрим, простит меня бог или нет.
Роза давно уже знала всю правду; но, видя, что ей не
добиться никаких новых подробностей, сделала мудрое заключение:
– Если уж оно так, то не может быть иначе. А все‑таки
собачья у тебя жизнь, дочка.
Она начала жаловаться, что никому на свете не живется
хорошо. Так и ей с мужем. Разве им не приходится нищенствовать с тех пор, как
они по доброте души позволили детям обчистить себя. Тут уж она не могла
остановиться. Сетовать на свою долю было ее любимым занятием.
– Господи, боже мой! Можно в конце концов обойтись и
без уважения. Если дети оказались свиньями, то уж ничего не поделаешь… Платили
бы только ренту.
И она, в который уж раз, принялась рассказывать, что один
лишь Делом приносил им по пятьдесят франков каждые три месяца, и приносил аккуратно.
Бюто всегда запаздывал и торговался: так и сейчас, вот уже десять дней, как
прошел срок, а им приходится все еще ждать, он обещал прийти рассчитаться
сегодня вечером. А что до Иисуса Христа, тот поступал еще проще, – не
платил ровно ничего; они даже и не нюхали его денег. Как раз сегодня утром он
имел нахальство прислать к ним Пигалицу, которая с хныканьем выпрашивала взаймы
сто су, чтобы сварить бульону для больного отца. Больной! Да, всем известно,
какая у него болезнь; слишком велика дыра под носом. Ну так вот, они ее
приняли, как и подобает, мерзавку, и велели передать отцу, что если сегодня
вечером он не принесет своих пятидесяти франков, как Бюто, к нему пошлют
судебного пристава.
– Это чтобы его попугать, потому что парень все‑таки не
мерзавец, – добавила Роза, уже смягчаясь по отношению к любимому старшему
сыну.
Когда начало темнеть, вернулся обедать Фуан. За столом, пока
старик ел, молчаливо нагнувшись к тарелке, Роза снова принялась жаловаться.
Подумать только! Из шестисот франков, которые им полагались, они получали
двести от Делома, не более ста от Бюто и ничего от Иисуса Христа, то есть как
раз половину ренты. А ведь подлецы расписались у нотариуса, все было проведено
по закону. Плюют они на закон.
Пальмира заканчивала в темноте мытье окна в кухне, отвечала
на каждую жалобу одной и той же фразой, звучавшей как припев нищеты:
– Конечно, у всякого свое горе, прямо сдохнуть можно.
Наконец Роза решилась зажечь огонь, и сейчас же после этого
вошла с вязаньем в руках Большуха. В долгие летние дни посиделок обычно не
было, но чтобы не изводить у себя даже огарка, она с наступлением темноты
приходила к брату, а потом отправлялась укладываться ощупью спать. Когда она
уселась, Пальмира, которой оставалось еще перемыть горшки и кастрюли, притихла,
охваченная ужасом при виде бабки.
– Если тебе нужна горячая вода, – сказала
Роза, – возьми дрова из непочатой вязанки.
На минуту она перестала жаловаться, пытаясь перевести
разговор на другую тему: в присутствии Болынухи Фуаны не любили жаловаться, так
как ей доставляло удовольствие слушать, как они сожалеют о том, что позволили
себя разорить. Но возмущение все‑таки одержало верх.
– Эй, слушай! Клади‑ка целую вязанку, если это можно
назвать вязанкой. Один мусор да щепки… Фанни, наверно, очищает свой сарай от хлама
и посылает нам эту гниль вместо хворосту.
Фуан, продолжавший сидеть за столом перед полным стаканом,
нарушил молчание. Он вышел из себя:
– Кончишь ли ты, черт возьми, со своей вязанкой? Что
это – мерзость, мы знаем… А ты вот скажи, какое свиное пойло из отжимок
посылает мне Делом вместо вина.
Он поднял стакан и поднес его к свече.
– Чего он туда насовал? Непохоже и на подонки из бочки…
А еще честный! А те двое не принесут нам и бутылки воды с речки, даже если мы
будем подыхать от жажды.
Наконец он решился выпить вино залпом, но тут же с силой
выплюнул его.
– Просто отрава! Может быть, это нарочно, чтобы я
околел прямо на месте.
Тут Фуан и Роза дали волю своему возмущению и уже ничего не
утаивали. Они сменяли друг друга в жалобах и брани, как бы испытывая от этого
чувство облегчения. Каждому хотелось высказать то, что у него наболело на душе.
Вот, например, десять литров молока в неделю. Прежде всего они не получали
больше шести, а потом – хотя его поп и не святил, но оскоромиться им было
трудно: чистая вода. То же самое с яйцами, – их как бы нарочно заказывали
курам: на всем рынке в Клуа не найдешь таких мелких – прямо редкость; да и
расстаются они с яйцами так неохотно, что те успевают испортиться раньше, чем
доходят до них. А сыры? Ох, уж эти сыры! Розу каждый раз, как она поест, корчит
от колик в животе. Она побежала достать такой сыр, чтобы Пальмира могла
попробовать. Что, разве не гадость? Разве не возмутительно? Ко всему этому
мука, которую им дают, – сущая известка. Но Фуан уже жаловался, что не
может выкурить табаку больше чем на су в день, а Роза с сожалением говорила о
своем черном кофе, которого ее лишили. Затем оба обвинили детей в смерти
больной собаки, которую на днях пришлось утопить, потому что кормить ее стало
теперь для них слишком дорого.
– Я им отдал все, – кричал старик, – а
подлецы плюют на меня!.. Мы, право, подохнем от одной злобы, – так тошно
смотреть на собственную нищету.
Наконец они замолчали, а Большуха, до той поры не
разжимавшая губ, посмотрела на каждого из них по очереди своими круглыми
птичьими глазами.
– Ловко обстряпано! – заметила она.
Как раз в эту минуту вошел Бюто. Пальмира, кончившая работу,
воспользовалась этим случаем, чтобы удрать, залов в руке пятнадцать су, которые
сунула ей Роза. Бюто остановился посреди комнаты, не говоря из осторожности ни
слова, как это обычно делают крестьяне, которые никогда не хотят начинать
разговор первыми. Прошло минуты две. Отцу пришлось начать:
– Значит, решился, это хорошо… Я тебя уже десять дней
жду.
Бюто ухмылялся:
– Несем, когда можем. Все сразу не делается.
– Так‑то оно так, но что до нас, то как бы нам не
подохнуть, пока ты сам все‑таки жрешь… Ты ведь подписывался, значит, должен
платить точно в срок.
Видя, что отец сердится, Бюто начал шутить:
– Если уж слишком поздно, так скажите, пожалуйста, я
могу и уйти. Я плачу, а вы еще недовольны. Есть и такие, которые совсем
отвиливают.
Этот намек на Иисуса Христа привел Розу в беспокойство. Она
начала дергать мужа за полу. Тот удержался от гневного жеста и продолжал:
– Ладно, давай пятьдесят франков. Расписку я уже
приготовил.
Бюто, не торопясь, начал обшаривать карманы. Он бросил в
сторону Большухи недовольный взгляд, видимо, смущаясь ее присутствием. Та
перестала вязать и уставилась на него своими неподвижными зрачками, ожидая,
когда он выложит деньги. Отец и мать также подошли поближе, не спуская глаз с
руки парня. Испытывая на себе взгляд трех пар широко открытых глаз, Бюто
покорился и вытащил пятифранковую монету.
– Раз, – сказал он, кладя ее на стол.
Затем последовали другие, которые он доставал все медленнее
и медленнее. Он продолжал считать вслух, причем голос его постепенно ослабевал.
После пятой Бюто остановился, долго искал в кармане и наконец нашел еще одну.
Затем окрепшим голосом он громко крикнул:
– И шесть!
Фуаны продолжали стоять в ожидании, но монеты больше не
появлялись.
– Как шесть? – сказал наконец отец. – Нужно
десять, а не шесть. В прошлый раз ты дал только сорок, а теперь уже тридцать!
Бюто сразу начал жаловаться. Дела шли плохо. Хлеб все падал
в цене, овес почти не уродился. Даже у лошади вспух живот, так что пришлось два
раза звать ветеринара. Полное разорение, он положительно не знал, как ему
свести концы с концами.
– Мне до этого дела нет, – в бешенстве повторял
отец. – Давай пятьдесят франков, или я буду жаловаться в суд.
Тем не менее он все‑таки успокоился, соглашаясь взять
тридцать франков E счет ренты. Он собирался переделывать расписку.
– Значит, ты мне доплатишь двадцать франков на
следующей неделе… Я это сейчас вставлю в бумагу.
Но Бюто с быстротою молнии схватил лежавшие на столе деньги.
– Нет, нет, это не годится… Я хочу быть в расчете.
Давайте расписку, или я ухожу. Если я вам еще останусь должен, то мне вообще не
стоит раскошеливаться.
Последовала ужасная сцена. Ни отец, ни сын не хотели
уступать и упирались, повторяя без устали одни и те же слова. Один был взбешен
тем, что не догадался сразу спрятать деньги в карман; другой зажал их в кулак и
решил не расставаться с ними иначе, как в обмен за расписку. Мать вторично
должна была дернуть мужа за рукав, и он снова уступил.
– Держи, жулик, вот тебе твоя бумажка. Следовало бы
приклеить ее тебе пощечиной к морде… Давай деньги.
Они обменялись рука в руку, а Бюто, разыграв сцену, начал
смеяться. Он ушел любезный, довольный, пожелав всей компании покойной ночи.
Фуан с изнуренным видом снова сел за стол. Тогда Большуха, прежде чем приняться
опять за вязанье, пожала плечами и бросила ему с сердцем одно слово:
– Размазня!
Наступило молчание, затем дверь снова открылась, и вошел
Иисус Христос. Предупрежденный Пигалицей о том, что Бюто будет платить вечером,
он ждал на улице, пока брат уйдет, чтобы появиться в свою очередь. На лице его
было кроткое выражение; по‑видимому, остаток умиления не прошел еще со
вчерашнего пьянства. Прямо с порога он устремил взгляд на шесть пятифранковых
монет, которые Фуан имел неосторожность положить на стол.
– А, это ты, Гиацинт! – воскликнула Роза,
обрадованная его появлением.
– Я самый… Желаю всем здравствовать!
Он сделал несколько шагов вперед, не спуская глаз с
блестящих монет, которые при свете огарка сверкали, как лунные диски. Отец,
следя за его глазами, повернул голову и, заметив деньги, заволновался. Он
быстро накрыл их тарелкой, но прятать было уже поздно. «Да, – подумал он,
обозленный на себя за небрежность, – верно сказала Большуха: „Размазня“!»
Затем он грубо продолжал вслух:
– Ты вовремя пришел платить, а то бы я послал к тебе
завтра судебного пристава. Это так же верно, как то, что эта свеча горит.
– Да, Пигалица мне передала, – смиренно простонал
Иисус Христос, – поэтому я и вышел из дому; ведь вы не пожелаете мне
смерти… Платить! Бог ты мой, чем же платить, когда даже хлеба у нас не
хватает?.. Мы все продали; и я не вру, – приходите посмотреть сами, если
думаете, что я вру. У нас нет больше простыней на кроватях, нет мебели, ничего
нет… А тут еще я заболел…
Его прервал недоверчивый смех. Как бы ничего не замечая, он
продолжал:
– Может быть, это и не видно сразу, но на деле‑то у
меня в нутре очень скверно… Кашляю, чую, что скоро мне крышка… Если бы еще был
хоть бульон! А то совсем без горячего, хоть пропадай. Сущая правда… Конечно, я
бы. вам заплатил, если бы было чем. Вы мне скажите, где достать, тогда я
принесу и себе чего‑нибудь сварю. Верите ли, две недели, как мясного не видал…
Роза уже начала волноваться, а Фуан сердился все больше и
больше.
– Все пропил, шалопай, бездельник, тем хуже для тебя!
Подумать только: какая земля, и была она в семье бог знает сколько лет, а ты ее
заложил! Да, давно уж ты со своей паршивой дочерью баклуши бьешь, ну вот и
достукались и подыхайте!
Иисус Христос решил больше не сдерживать себя и разрыдался.
– Может ли родной отец говорить такие слова! Кем же
надо стать, чтобы отрекаться от своего детища!.. Я слишком добр, поэтому и
пропадаю… Если бы у вас не было денег, но когда они есть, неужели вы откажетесь
подать милостыню сыну?.. Пойду христарадничать к другим. Разве это хорошо
будет? Разве хорошо?
Он произносил каждую фразу с всхлипыванием и поглядывал
искоса на тарелку, что приводило старика в дрожь. Затем, делая вид, что
задыхается, начал издавать глухие стоны, как человек, которого душат.
Роза от жалости разрыдалась и умоляюще сложила перед Фуаном
руки.
– Послушай же…
Но тот, отбиваясь от нее, не уступал:
– Нет, нет, он смеется над нами… Замолчишь ли ты,
скотина? Чего ты разорался? Соседи сбегутся, только всех нас расстраиваешь…
Пьяница завопил еще сильнее, он проревел:
– Я еще вам не сказал… Завтра ко мне придет пристав
налагать арест на последнее тряпье. Да, все это из‑за векселя, который я выдал
Ламбурдье… Я, конечно, свинья, я знаю, что бесчещу вас, знаю, что пора мне
сдохнуть… Все, что я заслужил, это наглотаться воды в Эгре, чтобы больше не
чувствовать жажды… Если бы только у меня было тридцать франков…
Фуан, измученный, сраженный последней сценой, вздрогнул,
когда сын произнес эту цифру. Он отодвинул тарелку в сторону. Но к чему? Все
равно прохвост уже видел деньги и успел их пересчитать сквозь фаянс.
– Ты что же это? Хочешь все забрать, черт тебя дери?..
Ты окончательно доконаешь нас! Бери половину и убирайся, да больше не
показывайся!
Иисус Христос, внезапно выздоровев от всех болезней,
казалось, что‑то обдумывал и, наконец, заявил:
– Нет, пятнадцати мало, с этим ничего не сделаешь…
Давайте двадцать, и я уж больше не буду к вам приставать.
Затем, когда четыре монеты перешли к нему, Иисус Христос рассмешил
всех рассказом о том, какую штуку ему удалось сыграть над Бекю. Он поставил
фальшивые удочки в запретной части Эгры, да таким манером, что полевой сторож,
полезший доставать их, свалился в воду. В конце концов он подошел к столу и
поднес сам себе стакан скверного деломовского вина, выругав брата подлым
мошенником за то, что он смеет давать отцу такие помои.
– Он все‑таки славный, – сказала Роза, когда дверь
за ним закрылась.
Большуха в это время встала и, складывая свое вязанье,
собиралась уходить. Она посмотрела на невестку и на брата в упор. Затем
направилась к выходу и, давая волю долго сдерживаемой злобе, крикнула:
– Ни единого су, тряпки вы этакие! Не просите у меня
никогда ни единого су. Слышите? Никогда!
На улице ей попался возвращавшийся от Макрона Бюто. Он с
удивлением встретил в кабачке Иисуса Христа, который вошел туда в очень веселом
настроении духа, позвякивая в кармане монетами. Бюто смутно начал подозревать,
что произошло.
– Да, да, эта каналья уволок твои деньги. Эх, и
прополощет же он теперь себе горло, на смех тебе!
Бюто, вне себя, забарабанил в дверь Фуанов обоими кулаками.
Если бы ему не открыли, он бы ее, наверно, вышиб. Старики собирались ложиться;
мать уже сняла чепец и платье и была в нижней юбке, седые волосы падали ей на
виски. Когда они решились открыть, он набросился на них, крича, как зарезанный:
– Где мои деньги? Где мои деньги?
Те перепугались и, ошеломленные, попятились, не понимая, в
чем дело.
– Так вы думаете, что я надрываюсь для этой скотины? Он
будет бездельничать, а я буду угощать его… Так нет же, нет!
Фуан стал было отрицать, но сын грубо прервал его.
– Что? Так вы еще лжете? Я вам говорю, что мои деньги
попали к нему. Я это почуял, когда слышал, как они звенели в кармане у
мерзавца. Я добывал их в поте лица, а он теперь пропьет… Если это не так, то
извольте мне их показать. Да, если они еще у вас, так покажите их… Я их узнаю,
я сумею узнать. Покажите деньги…
Он настаивал, повторяя эту фразу несколько раз, возбуждаясь
все больше и больше. Он клялся, что не заберет деньги обратно, а только
посмотрит. Затем, видя, что старики бормочут что‑то невнятное, он окончательно
взбесился:
– Ясно, они у него… Разрази меня гром господен, если я
теперь принесу вам хотя бы су. Надрываться для вас – это еще куда ни шло, но
чтобы содержать гада, – да я лучше отрублю себе обе руки.
Наконец отец тоже рассердился.
– Ну, довольно, хватит. Чего ты суешься не в свои дела?
Деньги мои, – что хочу, то и делаю.
– Что? – проговорил Бюто, побледнев и надвигаясь
на отца со сжатыми кулаками. – Вы хотите у меня последнее отобрать? Так
слушайте, это подлость, да, подлость – тянуть деньги с детей, когда у вас есть,
чем жить… Не отнекивайтесь, кубышка‑то тут, я знаю!
Взволнованный старик запротестовал прерывающимся голосом.
Руки у него ослабели, он уже не находил в себе прежних сил, чтобы выгнать сына.
– Нет, нет у нас ни гроша… Убирайся ко всем чертям!
– А вот если я поищу! Если я поищу! – повторял
Бюто, начиная уже выдвигать ящики и выстукивать стены.
Тогда Роза в смятении, боясь, что между отцом и сыном
возникнет драка, вцепилась в плечо Бюто, лепеча:
– Несчастный, ты что же, хочешь убить нас?
Он резко повернулся к ней и, схватив за руки, крикнул ей в
лицо, не обращая внимания на жалкую, седую голову утомленной жизнью женщины:
– Это вы, вы виноваты! Вы отдали деньги Гиацинту… Вы
никогда меня не любили, старая негодяйка!
Он оттолкнул ее с такой силой, что она, не удержавшись на
ногах, упала с глухим стоном около стены. Он поглядел на нее, сжавшуюся в
комок, и затем, как сумасшедший, бросился вон, хлопнув дверью и продолжая
ругаться:
– Черт вас возьми! Черт вас возьми!
На следующий день Роза не могла встать с постели. Послали за
доктором Финэ, который приходил три раза, но ничем не мог помочь. Во время
своего третьего визита, когда Роза находилась уже в агонии, он отвел Фуана в
сторону и сказал, что будет считать себя весьма обязанным, если ему позволят
написать сейчас же разрешение на похороны; это избавит его от необходимости
приезжать еще раз, – он всегда пользовался этим способом в дальних
деревнях. Тем не менее агония длилась еще тридцать шесть часов. На расспросы
врач отвечал, что все дело в старости и в переутомлении: когда тело износится,
ничего не поделаешь, надо помирать. Однако в Рони знали о случившемся и
говорили, что у Розы свернулась кровь. На похоронах было много народа. Бюто,
как и остальные члены семьи, вел себя очень прилично.
Когда могила была засыпана, старик Фуан вернулся один в дом,
где они вместе работали и страдали в течение пятидесяти лет. Он съел стоя кусок
хлеба с сыром. Затем побродил по пустым постройкам и по саду, не зная, чем
заглушить свое горе. Делать ему было больше нечего, и он пошел на свои бывшие
поля посмотреть, как растут хлеба.
|
