 Увеличить |
III
Дом Фуанов был самым крайним в деревушке Ронь и стоял возле
проходившей через нее дороги из Клуа в Базош‑ле‑Дуайен. В понедельник, когда
еще только светало, старик, выходя из дому, чтобы отправиться на свидание,
назначенное на семь часов около церкви, заметил на пороге соседнего дома свою
сестру, тетку Большуху. Старуха уже поднялась, несмотря на свои восемьдесят
четыре года.
Все Фуаны рождались и вырастали в этом месте, заполняя его
подобно упорной и буйной растительности. В старину они были холопами тех самых
Ронь‑Букевалей, от замка которых теперь не оставалось даже никаких развалин,
если не считать нескольких ушедших в землю камней. При Филиппе Красивом они
освободились от крепостной зависимости и с тех пор стали сами земельными
собственниками, купив у находившегося в стесненном положении сеньора один или
два арпана и заплатив за них потом и кровью десятикратную стоимость. Затем
началась борьба, длительная, четырехвековая борьба за сохранение и расширение
этого участка, борьба, страстное ожесточение которой передавалось от отцов к
сыновьям. Утерянные и вновь приобретенные клочки, постоянное возобновление
вопроса о правах на это смехотворное владение, завещания, облагаемые такими сборами,
что, казалось, все наследство будет съедено ими без остатка, – все это
следовало одно за другим и чередовалось. Однако неудержимая потребность владеть
и упорство Фуанов постепенно одерживали верх, границы пашен и сенокосов мало‑помалу
расширялись. Целые поколения падали под гнетом этой борьбы, многие человеческие
жизни удобрили почву. Но зато когда наступила революция 89‑го года, освятившая
право на землю, тогдашний Фуан, Жозеф‑Казимир, владел двадцатью одним арпаном
земли, отвоеванной от бывшего сеньориального поместья.
В 93‑м году этому Жозефу‑Казимиру было двадцать семь лет. В
день, когда последние остатки поместья были объявлены национальным достоянием и
проданы по частям с молотка, он сгорал от желания приобрести еще несколько
гектаров. Разоренные и запутавшиеся в долгах Ронь‑Букевали, в замке которых
обрушилась уже последняя башня, давно начали уступать своим кредиторам
земельные участки в Бордери, сдававшиеся ими раньше в аренду. Три четверти
пахотной площади на этих участках оставалось тогда под паром. Фуана в
особенности привлекал один большой кусок, расположенный совсем рядом с его
собственной землей. Он зарился на него со всей бешеной страстью, присущей их
роду. Но урожаи были плохие, и все его сбережения, спрятанные в старом горшке
за печкой, едва достигали ста экю. Мысль же занять денег у какого‑нибудь
ростовщика из Клуа хотя временами и приходила ему на ум, была отвергнута в силу
свойственной ему боязливой осторожности. Дворянские имения вообще внушали ему
недоверие. Кто знает, не вздумают ли потом снова отбирать их назад? Так он
метался между желанием приобрести землю и своими опасениями, и сердце его
разрывалось на части в день аукциона, когда, участок за участком, все Бордери
было на его глазах куплено за пятую часть стоимости, шатоденским буржуа
Исидором Урдекеном, служившим раньше по соляному ведомству.
Состарившись, Жозеф‑Казимир Фуан разделил свои двадцать один
арпан поровну на три части. Его старшая дочь, Марианна, и два сына, Луи и
Мишель, получили по семь арпанов каждый, младшая же дочь, Лаура, отданная с
детства в учение к шатоденской портнихе, получила свою часть наследства
деньгами. Однако совершившиеся затем браки нарушили это равенство. Марианна
Фуан, прозванная Большухой, вышла замуж за жившего по соседству Антуана Пешара,
у которого было около восемнадцати арпанов, а ее брат Мишель, прозванный Мухой,
вынужден был жениться на своей любовнице, которой отец завещал всего лишь два
арпана на участке, занятом под виноградник. С другой стороны, Луи Фуан,
женившийся на наследнице двенадцати арпанов, Розе Маливерн, объединил в своем
владении целых девять с половиной гектаров. Их он, в свою очередь, должен был
теперь разделить между тремя детьми.
В семье Большуху уважали, ее боялись. Причиной этого была не
старость, а богатство. Очень высокого роста, худая, крепкая, с широкой костью,
она ходила еще не сгорбившись. Сухая, совсем без мяса, как у хищной птицы,
голова держалась на длинной и дряблой красной шее. Фамильный нос Фуанов
выгибался у нее страшным клювом, глаза были круглыми и неподвижными, а под
желтым фуляровым платком не осталось уже ни одного волоска. Зубы, наоборот, все
уцелели, а ее крепкие челюсти могли бы перемолоть камень. Она никогда не
выходила из дому, не взяв с собой суковатой клюки, которой пользовалась, чтобы
бить как людей, так и животных. Она рано овдовела и осталась вдвоем с дочерью,
однако скоро выгнала ее, потому что девушка упорствовала в своем желании выйти
замуж за бедного парня, Венсана Бутру. Даже теперь, когда дочь и зять давно
умерли в нищете, оставив ей внука и внучку, Илариона, которому шел уже двадцать
пятый год, и Пальмиру – тридцати двух лет, она не желала простить непослушания.
Внуки ее голодали, а она не позволяла даже напоминать ей об их существовании.
После смерти мужа она сама руководила обработкой земли. У нее было три коровы,
свинья и батрак, которых она кормила из одного и того же корыта. Она внушала
такой страх, что все беспрекословно повиновались ей.
Увидев Большуху на пороге, Фуан почтительно приблизился к
ней. Она была старше его на десять лет, а ее суровость, скупость и упрямое
желание жить и владеть вызывали в нем, как и во всех его односельчанах,
восторженное уважение.
– Так вот, сестра, я, значит, хочу тебе сказать это
самое, – сказал он. – Я, значит, решился и сейчас отправляюсь туда,
насчет дележа.
Она ничего не сказала и только сжала выставленную вперед
палку.
– Я тогда вечером хотел сказать тебе, посоветоваться. Я
стучал, но мне никто не ответил.
Тогда она загремела своим резким голосом:
– Болван!.. Я ведь уж тебе давала совет! Совет! Надо
быть дубиной и подлым трусом, чтобы при жизни отказываться от своего добра. Да
если б меня резать стали, я бы и под ножом не согласилась… Отдать другим то,
что принадлежит тебе самому! Самому себя выставить за дверь ради этих
мерзавцев… Ради детей!.. Да ни за что! Ни за что!
– Но раз уж работать не можешь, – попробовал
возражать Фуан. – Земля пустует. От этого ущерб…
– Ущерб! Ну, так ущерб!.. Да разве я бы уступила хотя
бы одну пядь! Я бы лучше каждый день ходила смотреть, как там будет расти
чертополох…
Она совсем выпрямилась и глядела своим хищным взглядом, как
облезший от старости коршун. Потом, похлопывая брата палкой по плечу, как бы
для того, чтобы слова лучше входили в него, она продолжала:
– Послушай‑ка, возьмись за ум… Когда у тебя ничего не
останется, а все будет у них, тебя твои же дети выгонят на большую дорогу… И
кончишь ты с мешком за спиной, как настоящий босяк… Тогда ты уж не вздумай
постучать ко мне. Я тебя достаточно предупреждала. Не хочешь слушать – тебе же
хуже будет!.. Хочешь ты знать, что бы я сделала на твоем месте? Хочешь?
Он безропотно ждал, подчиняясь ей, как младший. Она вошла
обратно в дом, захлопнула за собой дверь и крикнула:
– Я бы вот что сделала… Подыхайте на улице!
Некоторое время Фуан неподвижно стоял перед закрытой дверью,
потом, как бы покорившись, он решительно зашагал вверх по тропинке по
направлению к церковной площади. Там стоял старый родовой дом Фуанов,
доставшийся при прошлом дележе его брату Мишелю, прозванному Мухой. Дом же на
краю деревни, в котором он жил, получен был им от его жены, Розы. Муха, уже
давным‑давно вдовый, жил один с двумя дочерьми, Лизой и Франсуазой. Он жил
горькой жизнью неудачника, все еще подавленный своим несчастным браком, и в
течение сорока лет не переставал обвинять брата и сестру в том, что они
обворовали его в день жеребьевки. Он постоянно рассказывал, что ему оставили в
шляпе самый плохой билет. В конце концов этому начали верить, так как благодаря
его резонерству и вялости в работе полученная им доля за время его
хозяйствования потеряла половину своей цены. Человек сам делает землю, как
обычно говорят в босском краю.
В это утро Муха также стоял настороже, у порога своего дома,
когда Фуан показался на углу площади. Дележ земли сильно волновал Муху, оживлял
его старое недовольство, хотя он и сознавал, что ему здесь рассчитывать не на
что. Чтобы подчеркнуть свое полнейшее равнодушие, он тоже повернулся спиной и
захлопнул за собой дверь.
Вслед за этим Фуан увидел ожидавших его Делома и Иисуса
Христа, которые стояли на расстоянии двадцати метров друг от друга. Он подошел
к Делому, к нему же приблизился и Иисус Христос. Не говоря ни единого слова,
все трое устремили взгляд на тропинку, шедшую по краю начинавшегося за площадью
склона.
– Вот он, – сказал наконец Иисус Христос.
Это был Гробуа, местный землемер, крестьянин из соседней
деревушки Маньоль. Умение читать и писать погубило его. Приглашенный из Оржер в
Божанси для землемерных работ, он взвалил на жену все свое хозяйство, а сам,
будучи постоянно в разъездах, настолько пристрастился к пьянству, что никогда
уже не протрезвлялся. Очень толстый, он хорошо сохранился для своих пятидесяти
лет. Широкое красное лицо его было покрыто лиловатыми прыщами. Несмотря на
ранний час, Гробуа был чертовски пьян. Накануне он гулял на свадьбе у
владельцев виноградников в Монтиньи, где тоже происходил при его участии дележ
наследства. Это, однако, не имело никакого значения: чем больше он пил, тем
яснее соображал, не совершая никогда ни одной ошибки в измерениях и подсчетах.
Люди считались с его мнением и относились к землемеру с большим уважением, так
как за ним установилась репутация хитрого и ловкого человека.
– Ну, – сказал он. – Все, значит, в сборе.
Давайте начинать.
За ним шел грязный и оборванный мальчишка лет двенадцати,
неся под мышкой цепь, на плече шест и вехи, а в другой, свободной руке –
угломер в старом дырявом картонном футляре.
Все двинулись в путь, не дожидаясь Бюто, которого только что
заметили в урочище Корнай, возле самого большого участка Фуана. Этот участок,
площадь которого занимала около двух гектаров, находился рядом как раз с тем
полем, где несколько дней назад Колишь сбила с ног и потащила за собой
Франсуазу. Бюто, считая бесполезным идти дальше, остановился здесь, погруженный
в свои мысли. Когда остальные подошли ближе к этому месту, они увидели, что
Бюто нагибался и, набирая пригоршни земли, медленно пропускал ее сквозь пальцы,
как бы желая взвесить и понюхать.
– Вот, – сказал Гробуа, доставая из кармана
засаленную записную книжку. – Как вы мне говорили, дядя Фуан, так я и
сделал. С каждого участка я снял точный маленький план. Теперь нужно разделить
всю вашу землю на три части. Это, дети мои, мы уж сделаем вместе… Так, что ли?
Что вы об этом скажете?
Солнце поднималось все выше. Холодный ветер гнал по бледному
небу сплошные вереницы больших облаков. Угрюмая и унылая, расстилалась перед
глазами Бос. Впрочем, казалось, что никто из собравшихся не чувствовал
порывистого дыхания этих бескрайних полей, надувавшего рубахи и грозившего
сорвать с головы шляпы. Все пятеро, одетые по случаю важного события в
праздничные одежды, молчали. Окруженные со всех сторон беспредельной равниной,
они стояли на краю участка, и лица их застыли в мечтательном раздумье, как у
матросов, обреченных на одиночество среди бесконечного простора моря. Эта
плоская плодородная Бос, обработка которой не представляла особых трудностей,
хотя и требовала постоянных, каждодневных усилий, сделала жителей ее холодными
и рассудительными, одержимыми только одной страстью, страстью к земле.
– Каждый участок надо разделить на три доли, –
сказал наконец Бюто.
Гробуа покачал головой, и начался спор. Привыкший за время
своей работы в крупных хозяйствах к нововведениям, он любил иногда
противоречить своим не очень состоятельным клиентам, не соглашаясь на чрезмерно
мелкое размежевание. Разве необходимость все время переходить или переезжать с
одного места на другое не будет разорительна, когда куски земли станут
величиной с носовой платок? Разве можно поставить хозяйство на таких полосках,
где нельзя ни улучшить землю, ни пользоваться машинами? Нет, единственным
разумным решением будет договориться между собою так, чтобы не кромсать поле,
как лепешку. Это преступление! Пусть уж лучше один удовлетворяется пахотной
землей, другой лугами: таким образом можно будет уравнять ценность долей, а жребий
решит, кому что достанется.
Бюто, еще не потерявший способности посмеяться, шутливо
заметил ему:
– Ну, а если я получу один только луг, чем же мне тогда
питаться? Траву жрать, что ли?.. Нет, ни в каком случае. Я хочу, чтобы мне
досталось всего понемногу: для скота луг, для меня хлеб и виноградник.
Фуан, выслушав это, одобрительно кивнул головой. Так делили
всегда, испокон веков. Ведь в будущем каждый может округлить свою землю за счет
новых приобретений и брака.
Делом, во владении которого находилось уже сейчас двадцать
пять гектаров, был увлечен более широкими планами. Однако он шел на уступки и
вообще прибыл сюда от имени жены только для того, чтобы их не обмерили при
размежеваниях. Что же касается Иисуса Христа, то он отошел в сторону и, набрав
в руку камней, следил за полетом жаворонков над полем. Как только задержанная
ветром птица останавливалась на секунду, распластав в воздухе трепещущие
крылья, он сбивал ее с ловкостью первобытного охотника. Он подобрал трех
окровавленных жаворонков и засунул их в свой карман.
– Ладно уж, довольно поговорили! Режь натрое! –
весело сказал Бюто, обращаясь к землемеру на «ты». – Но смотри – натрое, а
не на шесть, а то мне сдается, что у тебя сегодня двоится в глазах, так что
тебе сразу видны и Шартр и Орлеан.
Обиженный Гробуа выпрямился с большим достоинством.
– Милый мой, сумей‑ка ты напиться так, как я, и при
этом вообще увидеть что‑нибудь. А ну‑ка, какой такой негодяй возьмется вместо
меня за угломер, раз уж я так пьян?
Никто не решился принять его вызов, и он, торжествуя, грубо
позвал своего мальчишку, который при виде охоты Иисуса Христа остолбенел от
восхищения. Установили угломер, начали уже расставлять вехи, как вдруг спор о
способе дележа разгорелся снова. Землемер, которого поддерживали Фуан и Делом,
хотел разделить участок на три полосы параллельно руслу Эгры. Бюто же требовал,
чтобы полосы шли перпендикулярно к нему, основываясь на том, что слой перегноя
на нижней части склона тоньше, чем вверху. Нужно, чтобы плохая часть участка
досталась не кому‑нибудь одному, а распределилась поровну между всеми, иначе
третья доля не будет равноценной по своему качеству. Фуан сердился, утверждая,
что земля везде одинакова, и напоминал, что старое размежевание, когда землю
делили между ним, Мухой и Большухой, было произведено в том же направлении,
какое он указывал. Доказательством могла служить доля Мухи в два гектара,
которая и граничила с этим третьим участком. Делом, со своей стороны, высказал
решающее замечание: допустим, что третья доля хуже, но зато ее владелец будет вознагражден
с лихвой тогда, когда через его поле пройдет намеченная уже дорога.
– Да! Как же! – закричал Бюто. – Слышали мы
об этой дороге из Рони в Шатоден через Бордери. Ждите ее! Долго придется ждать!
В конце концов, несмотря на его упорство, вопрос сочли
улаженным. Он протестовал, ворча сквозь зубы.
Когда Гробуа стал намечать границы делянок, все
насторожились, и даже Иисус Христос подошел ближе. Каждый пристально следил за
землемером, как бы подозревая, что тот имеет намерение прибавить к одной доле
лишний сантиметр за счет другой. Делом три раза подходил к угломеру и смотрел в
щель, желая убедиться, что нитка проходит прямо по вехе. Иисус Христос осыпал
проклятиями мальчишку, когда тот недостаточно сильно натягивал цепь. Но с
наибольшим вниманием следил за всем происходящим Бюто. Он шел по пятам
землемера, отсчитывая метры и затем пересчитывая их на свой лад. Губы Бюто
дрожали. Весь во власти своего страстного желания владеть, он был счастлив от
сознания, что наконец‑то и у него будет земля, и в то же время в нем нарастало
горькое чувство обиды, глухая злоба оттого, что не все доставалось ему. Как бы
хорошо получить одному весь этот участок в два гектара. Боясь, что участок
может достаться кому‑нибудь другому, а не ему, он сам настоял, чтобы его
разделить поровну. А теперь это кромсание приводило его в отчаяние.
Фуан с опущенными, как плети, руками смотрел на дележ своей
собственности, не говоря ни слова.
– Готово, – сказал Гробуа. – Берите любую
долю, – не найдете и фунта земли лишнего.
В том же урочище у Фуана было еще четыре гектара пашни. Они
состояли из десятка небольших полосок площадью меньше арпана. В одной из
полосок оказалось всего двенадцать аров. Когда землемер, ухмыляясь, спросил,
должен ли он делить и ее, споры возобновились.
Бюто как бы инстинктивно передернуло: он нагнулся, схватил
щепотку земли и поднес ее к лицу, словно хотел попробовать на вкус. Затем,
блаженно наморщив нос, он дал понять, что признает за полоской превосходство
над всеми остальными. Тихонько пропуская землю сквозь пальцы, он заявил, что
было бы хорошо, если бы этот кусочек отдали ему; в противном случае он
настаивает на разделе. Возмущенные Иисус Христос и Делом отказались, требуя
своей части. Да! Да! Каждому по четыре ара, – только так выйдет по
справедливости. После этого делили каждый кусок, так что никто из трех не мог
уже получить ни одного такого клочка, который не доставался бы и двум другим.
– Идемте теперь на виноградник, – сказал Фуан.
Но прежде чем отправиться в сторону церкви, он еще раз
окинул взглядом огромную равнину и, остановив глаза на видневшихся вдалеке
строениях Бордери, дрожащим от волнения голосом воскликнул:
– Да, если бы отец захотел, вам бы, Гробуа, пришлось
перемеривать и это!
Старик намекал на упущенный много лет назад случай покупки
земли, перешедшей в собственность государства.
Оба сына и зять резко повернулись, и все снова остановились,
медленно оглядывая расстилавшиеся перед ними двести гектаров, принадлежавшие
фермеру.
– Как бы не так, – глухо проворчал Бюто,
двинувшись снова в путь, – Нашел тоже, чем нас обрадовать. Из этой истории
все равно ничего бы не вышло: так уж свет создан, чтобы буржуи всегда могли
есть нас поедом!
Пробило десять часов. Они прибавили шагу, так как ветер
несколько стих и из большой черной тучи упали первые крупные капли.
Виноградники Рони были расположены за церковью, на склоне, спускавшемся к Эгре.
Когда‑то там был расположен окруженный парком замок; всего только лет пятьдесят
назад роньские крестьяне, ободренные успехами, выпавшими на долю владельцев
виноградников в Монтиньи, около Клуа, решили засадить это место лозами.
Разведению здесь винограда благоприятствовали и крутизна, и спуск склона в
южную сторону. Вино получалось неважное, но имело приятный кисловатый вкус,
напоминая легкие вина, выделывавшиеся в орлеанской провинции. Каждому жителю
Рони с трудом удавалось снимать урожай всего с нескольких лоз. Самый богатый
виноградарь, Делом, владел только шестью арпанами; в хозяйстве босского края
серьезное значение имели одни хлеба и кормовые травы.
Все повернули за церковь и пошли мимо бывшего дома
священника, затем спустились по тропинке, шедшей между узкими участками
огородов, которые чередовались, как квадраты шахматной доски. Когда они
проходили через поросший кустарником каменистый пустырь, из какой‑то дыры
раздался голос. Кто‑то пронзительно кричал:
– Отец, вот и дождик пошел. Я выгоняю гусей!
Это была Пигалица, дочь Иисуса Христа, двенадцатилетняя
девчонка, со спутанными белокурыми волосами, худая и жилистая, как ветка
остролистника. Ее большой рот скашивался в левую сторону, зеленые глаза
нахально смотрели в упор. Ее можно было принять за мальчишку; вместо женского
платья на ней была старая отцовская блуза, стянутая у пояса бечевкой. Все без
исключения звали ее Пигалицей, несмотря на ее красивое имя Олимпия. Это прозвище
было обязано своим происхождением тому, что Иисус Христос рычал на нее с утра
до вечера, прибавляя к каждому слову: «Уж ты подожди, паршивая пигалица, я тебе
всыплю как следует».
Этой дикаркой наградила его одна бродячая потаскуха, которую
он, возвращаясь как‑то с ярмарки, подобрал на дороге и поселил в своей лачуге,
несмотря на возмущение всей деревни. В течение трех лет шли семейные скандалы,
а потом шлюха ушла от него так же внезапно, как и появилась. Однажды вечером ее
увел с собой какой‑то прохожий. Девочка, едва отнятая от груди, была
предоставлена самой себе и росла, точно сорная трава. Едва она научилась
ходить, как стала готовить обед для отца, которого обожала и боялась. Однако ее
страстью были гуси. Сперва у нее были только гусак и гусыня, украденные
птенцами с какой‑то фермы. Затем, благодаря ее материнским заботам, стадо
умножилось, и теперь у нее было около двадцати штук. Корм для них она тоже
воровала.
Когда Пигалица со своей наглой козьей мордочкой и
хворостиной в руке появилась, гоня перед собою гусей, Иисус Христос вышел из
себя:
– Сию же минуту отправляйся стряпать, а не то берегись…
Опять ты, стерва, не заперла дом. Хочешь, чтобы воры залезли?
Бюто хихикнул. Делом и все остальные также не могли
удержаться от смеха, – настолько им показалось забавным, что Иисус Христос
боится быть обворованным. Надо было знать его жилище. Это был бывший погреб,
врытый глубоко в землю и имевший только три стены, – настоящая лисья нора
среди груды камней, под старыми липами. Развалившийся погреб – это было все,
что осталось от замка. Когда браконьер, поссорившись с отцом, поселился в этом
скалистом, заброшенном месте, принадлежавшем общине, ему пришлось возвести из
камней и четвертую стену. Оставленные в ней два отверстия служили окном и
дверью. С крыши спускалась ежевика, а перед окном, закрывая его, рос шиповник.
Местные крестьяне называли жилище Иисуса Христа «Замком».
Снова пошел дождь. К счастью, виноградник был недалеко.
Раздел его на три части прошел гладко, без особых споров. Оставалось только
разделить три гектара луга внизу у реки, но в это время дождь превратился в
настоящий ливень, и землемер, проходя мимо решетки какого‑то дома, предложил
зайти туда укрыться.
– Как вы думаете? Не спрятаться ли нам на минутку у
господина Шарля?
Фуан остановился в нерешительности, исполненный почтения к
сестре и шурину, которые, нажив себе состояние, удалились на покой, живя, как
буржуа.
– Нет, нет, – пробормотал он, – они в
двенадцать часов завтракают. Мы им помешаем.
Но на балкон вышел сам г‑н Шарль – посмотреть на дождь.
Узнав их, он позвал:
– Входите же, входите!
Потом, так как с них текли целые ручьи, он крикнул им, чтобы
они повернули за угол и вошли в кухню, где он их и встретил. Г‑н Шарль был
красивый шестидесятипятилетний человек с чисто выбритым, пожелтевшим и важным
лицом чиновника, вышедшего в отставку. Над его потухшими глазами нависли
тяжелые веки. На нем был синий халат, меховые туфли и ермолка, которые он носил
с достоинством человека, всю жизнь исполнявшего строго и неукоснительно
некоторые деликатные обязанности.
Когда Лаура Фуан, бывшая тогда портнихой в Шатодене, вышла
замуж за Шарля Бадейля, у него была небольшая кофейня на Ангулемской улице.
Отсюда честолюбивая молодая чета отправилась в Шартр, движимая желанием
разбогатеть как можно скорее. Сперва у них ничего не выходило, – все, за
что они брались, терпело крах. Им не повезло с открытием нового кабачка, как и
с попыткой содержать ресторан и торговать соленой рыбой. Они уже отчаивались,
думая, что им никогда не удастся мало‑мальски разбогатеть, как вдруг г‑ну
Шарлю, обладавшему большой предприимчивостью, пришло в голову купить один из
публичных домов на Еврейской улице. Этот грязный дом с захудалыми
обитательницами пользовался плохой известностью и был на краю полного
разорения. Г‑н Шарль тотчас же оценил положение, учел потребности шартрских
граждан и выгоды, которые он может получить в окружном городе, терпевшем
недостаток в приличном заведении, где бы гарантия безопасности соединялась с
последними достижениями в области комфорта. И в самом деле, начиная со
следующего года, дом Э 19, заново отремонтированный, украшенный гардинами и
зеркалами, заполненный подобранным с большим вкусом персоналом, стал
пользоваться таким успехом, что число женщин пришлось увеличить до шести.
Господа офицеры, господа чиновники, да и все остальное общество, не ходили
больше никуда, кроме этого заведения. Железная рука г‑на Шарля, его по‑отечески
суровое управление удержали успех предприятия на установившемся уровне, Г‑жа
Шарль также проявляла исключительную деятельность. Она смотрела за всем
хозяйством, ничего не упускала, а когда было нужно, терпеливо сносила выходки
богатых клиентов.
Не прошло и двадцати пяти лет, как Бадейли скопили триста
тысяч франков. Тогда они начали подумывать об осуществлении мечты своей жизни –
идиллической жизни на лоне природы, среди деревьев, цветов и птиц. Однако
отсутствие покупателя для дома Э 19 за ту цену, которую они назначили,
задержало их еще на два года. У них разрывалось сердце при мысли, что
заведение, которое они поставили на такую высоту и которое приносило дохода
больше, чем любая ферма, попадет в неизвестные руки и, может быть, снова
захиреет. Как только г‑н Шарль переехал в Шартр, у него родилась дочь Эстелла.
Открыв заведение на Еврейской улице, он поместил ее в монастырь св. Елизаветы в
Шатодене, Это был благочестивый пансионат, известный своими суровыми порядками.
Желая воспитать дочь в духе самой строгой нравственности, г‑н Шарль держал ее в
монастыре до восемнадцатилетнего возраста, отправляя на каникулы куда‑нибудь
подальше, так что занятие родителей оставалось для Эстеллы неизвестным. Он взял
дочь из монастыря только тогда, когда нашел ей жениха в лице молодого чиновника
из управления городскими налогами, Гектора Воконя. Этот красивый молодой
человек губил свои хорошие задатки в необычайной лености. Лет под тридцать,
имея уже семилетнюю дочь Элоди, Эстелла, осведомленная о занятии своего отца и
узнав, что он желает ликвидировать свое заведение, обратилась к нему с просьбой
уступить его ей. К чему, действительно, допускать, чтобы такое прекрасное и
надежное предприятие ускользало из рук семьи? Все было оформлено, Вокони
вступили во владение публичным домом, и Бадейли по истечении первого же месяца
могли с умилением убедиться, что хотя их дочь и была воспитана в совершенно иных
принципах, она проявила себя как исключительная хозяйка. Это обстоятельство
отлично восполняло отсутствие административных талантов у ее мягкотелого мужа.
Вот уже пять лет как Бадейли переселились на жительство в Ронь, откуда они с
неослабным вниманием наблюдали за своей внучкой Элоди, которая, в свою очередь,
была помещена в монастырь св. Елизаветы в Шатодене, где должна была быть
воспитана в духе религиозного послушания и самой строгой нравственности.
Когда г‑н Шарль вошел в кухню, где молоденькая служанка
готовила яичницу, наблюдая в то же время за сковородой, на которой
поджаривались в масле несколько жаворонков, все, даже старик Фуан и Делом,
сняли шляпы и были, по‑видимому, очень счастливы пожать протянутую им руку.
– Черт возьми! – воскликнул Гробуа, чтобы
польстить хозяину. – Какая у вас чудесная усадебка, господин Шарль… И
подумать только, за какие гроши она вам досталась. Да, нечего говорить, вы
ловкач, настоящий ловкач!
Г‑н Шарль надулся, как индюк.
– Случай, господа! Находка! Усадьба понравилась нам, к
тому же госпожа Шарль непременно хотела кончить остаток своих дней на родине… Я
же всегда подчинялся тому, что диктуется призывами сердца.
«Розбланш», как называлась усадьба, была прихотью одного
буржуа из Клуа, только что ухлопавшего на нее около пятидесяти тысяч франков;
но еще не успели высохнуть краски, как его хватил апоплексический удар.
Хорошенький дом, расположенный на краю косогора, был окружен садом в три
гектара, спускавшимся до самой Эгры. В такой дыре, как Ронь, на самой границе
унылого босского края, усадьба эта не могла найти ни одного покупателя, и
поэтому г‑ну Шарлю удалось купить ее за двадцать тысяч франков. Он блаженно
удовлетворял здесь все свои склонности: в реке водились форели и чудесные угри,
в саду с любовью выращивались разные сорта роз и гвоздики, и, наконец, под его
личным присмотром содержался большой птичий садок, наполненный певучими
обитателями местных лесов. Состарившаяся нежная чета проживала здесь
двенадцатитысячную ренту в полном довольстве и смотрела на это, как на
заслуженную награду за тридцать лет трудовой жизни.
– Правда ведь? – добавил г‑н Шарль. – По
крайней мере, люди знают, кто мы такие!
– Ну, конечно, о вас хорошая слава, – ответил
землемер. – Ваш капиталец сам говорит за вас.
Все другие подтвердили его слова:
– Конечно, конечно.
Тогда г‑н Шарль велел служанке подать стаканы. Он сам
спустился в погреб, чтобы принести оттуда две бутылки вина. Тем временем гости
повернули носы к сковородке, на которой шипели жаворонки, и вдыхали шедший от
них приятный запах. Пили они с важностью, прополаскивая вином рот.
– Тьфу ты пропасть! Сразу видно, что не здешнее…
Важнецкое вино!
– Ну‑ка еще глоточек… За ваше здоровье!
– За ваше!
Когда они поставили стаканы на стол, появилась г‑жа Шарль,
дама шестидесяти двух лет, почтенного вида, с белоснежными лентами на чепце. У
нее, как у всех Фуанов, было мясистое лицо с толстым носом, но цвет лица был
бледный, чуть‑чуть подернутый румянцем, и как бы говорил о монастырском
спокойствии и душевной кротости. Она выглядела как старая монахиня, которая всю
свою жизнь провела в келье. С нею вместе, тесно прижавшись к бабушке, вышла и
Элоди, проводившая в Рони двухдневный отпуск. Девочка была крайне смущена и
застенчива до неловкости. Истощенная худосочием, слишком высокая для своих
двенадцати лет, одутловатая, с редкими и бесцветными от малокровия
волосами, – она казалась совершенно отупевшей от тяготевших над нею забот
о сохранении ее нравственности.
– Вот как! Вы у нас? – сказала г‑жа Шарль.
Медленно и с достоинством протягивая свою руку брату и племянникам, она как бы
подчеркивала отделяющее их друг от друга расстояние.
И, сразу забыв об их присутствии, она повернулась к двери:
– Входите, входите, господин Патуар… Животное находится
тут.
Это был ветеринар из Клуа, маленький, тучный человек с сизо‑багровым
лицом, со стриженой головой и пышными усами отставного унтер‑офицера. Он также
попал под дождь и только что приехал в своем забрызганном грязью кабриолете.
– Бедняжку вчера начала трясти лихорадка, –
продолжала г‑жа Шарль, доставая из теплой печи корзинку с издыхающим старым
котом, – и я немедленно написала вам… Да, он уж не так молод, ему чуть ли
не пятнадцать лет. Он у нас десять лет был в Шартре, но в прошлом году моя дочь
должна была отказаться от него. Я привезла его сюда, потому что он начал
забываться во всех углах лавки.
Лавка была придумана специально для Элоди, которой говорили,
что у ее родителей кондитерское дело, отнимающее у них все время, так что они
не могли даже принимать ее у себя. При этих словах крестьяне даже не улыбнулись,
так как в Рони вошло в поговорку: «Ферма г‑на Урдекена не стоит лавочки г‑на
Шарля». Широко раскрыв глаза, они смотрели на старого желтого кота,
исхудавшего, облезлого и жалкого, – кота, который спал на всех постелях
дома на Еврейской улице и которого ласкали и щекотали жирные руки пяти‑шести
поколений женщин. В течение долгого времени он был любимым котом, завсегдатаем
гостиной и отдельных номеров, лизал остатки помады, пил воду из туалетной
посуды, присутствовал при всем происходившем там в качестве безмолвного
мечтателя и видел многое своими суженными зрачками с золотистым ободком.
– Я вас очень прошу, господин Патуар, вылечите
его, – закончила свою речь г‑жа Шарль.
Ветеринар выпучил глаза, наморщился и, сделав гримасу
добродушно‑грубого пса, воскликнул:
– Что? За этим меня и вызывали? Вылечу я вам его!
Привяжите ему камень на шею и отправьте‑ка его в воду.
Элоди разрыдалась. Г‑жа Шарль от негодования не знала, что
делать.
– Да ведь от вашего котика уже вонь идет. Разве можно
держать эту мерзость в доме? Он вас всех заразит холерой… Утопите его.
Однако, уступая старой разгневанной даме, он в конце концов
уселся за стол и стал писать рецепт, мыча себе под нос:
– Мне‑то, разумеется, что же, если вам доставляет
удовольствие заразиться. Лишь бы заплатили, а на все остальное наплевать. Вот‑с,
получайте! Это вы будете ему вливать в глотку через час по лежке, а этим вы два
раза поставите ему клизму – одну сегодня вечером, другую завтра.
Г‑н Шарль начинал уже заметно волноваться. Жаворонки
подгорали, а служанка, устав взбивать яичницу, стояла в ожидании. Он торопливо
сунул Патуару шесть франков, полагающихся за визит, и предложил остальным
посетителям допить вино.
– Пора завтракать… Так, значит, до приятного свидания!
Дождь уже перестал.
Гости вышли с сожалением, а ветеринар, влезая в свой ветхий
экипаж, повторил еще раз:
– На такого кота жалко даже веревки, чтобы его утопить!
Но, конечно, раз деньги некуда девать…
– Да, б…ские деньги. Легко нажито, легко и
проживать, – насмешливо заметил Иисус Христос.
Однако, остальные, даже побелевший от скрытой зависти Бюто,
не согласились с этой оценкой, неодобрительно покачав головами. Делом с видом
мудреца изрек:
– Как бы то ни было, а тот, кто получает
двенадцатитысячную ренту, не бездельник и не дурак.
Ветеринар хлестнул свою лошадь, а остальные направились вниз
к Эгре, по тропинкам, превратившимся в бурлящие потоки. Они только что дошли до
луга в три гектара, который надо было межевать, как дождь снова полил как из
ведра. На этот раз они, побуждаемые голодом, упорствовали, желая покончить со
всем как можно скорее. Задержку вызвал только спор из‑за третьего участка, на
который совсем не пришлось деревьев, так как имевшаяся на лугу небольшая рощица
оказалась разделенной между первыми двумя участками. Тем не менее все было улажено,
и по всем вопросам пришли к соглашению. Землемер обещал сообщить результаты
размежевания нотариусу, чтобы тот мог составить акт. Условились, что метать
жребий будут в следующее воскресенье, в десять часов утра, в доме старика
Фуана.
Когда они снова входили в деревню, Иисус Христос внезапно
выругался:
– Ну, подожди ты, Пигалица, я уж тебе всыплю.
Пигалица не спеша гнала своих гусей вдоль поросшей травою
дороги и не обращала внимания на непрекращающийся проливной дождь. Во главе
вымокшего и счастливого стада шел гусак. Как только он поворачивал свой большой
желтый нос вправо, все остальные желтые носы поворачивались туда же. Девочка
перепугалась и бегом помчалась домой стряпать. За ней последовала и вся
длинношеяя вереница, вытягивавшая головы вслед за гусаком.
|
