 Увеличить |
II
Фуан направился вниз по склону. Его гнев разом прошел. Внизу,
на дороге, он остановился, ошеломленный сознанием, что находится под открытым
небом и не знает, куда идти. На колокольне пробило три часа. В этот серый
осенний день дул сырой, леденящий ветер. Старик дрожал от холода: все произошло
так быстро, что он даже не успел захватить шляпы. К счастью, при нем была его
палка. Некоторое время он шел по направлению к Клуа. Потом, подумав про себя,
зачем ему, собственно, идти в эту сторону, он вернулся в Ронь своим обычным
неторопливым шагом. У дома Макрона ему вдруг захотелось выпить стаканчик, но,
обшарив карманы, он убедился, что у него нет ни единого су. При мысли о том,
что людям, может быть, уже известно все происшедшее, ему стало совестно
показываться им на глаза. При виде Лангеня, стоявшего на пороге своего дома,
Фуану показалось, что тот с недоверием косится на него, как косятся на бродяг с
большой дороги. Леке, показавшийся в окне школы, не поклонился ему. Ну,
конечно, теперь все презирают его, потому что он нищий, потому что его опять
обобрали, и на этот раз уже до последней нитки.
Дойдя до Эгры, Фуан остановился на мосту, прислонившись к
перилам. Его тревожила мысль о том, что приближается ночь. Где провести ее? У
него не было крова. Мимо пробежала собака Бекю, он позавидовал ей: у нее, по
крайней мере, была на ночь конура с соломой. Фуана одолевала дремота, мысли
путались у него в голове. Его веки сомкнулись; он старался припомнить, нет ли
где поблизости какого‑нибудь защищенного от холода уголка. Начинался кошмар:
перед ним развертывался весь край, открытый бушующему ветру. Но он встряхнулся,
отогнал сон, – на миг энергия вернулась к нему. Не надо так отчаиваться.
Человеку его возраста не дадут подохнуть на улице.
Фуан машинально перешел мост и очутился перед маленькой
фермой Деломов. Заметив это, он тотчас свернул в сторону за дом, чтобы его не
увидели. Остановившись, он прижался к стене хлева. За ней слышался голос его
дочери Фанни, – она с кем‑то беседовала. Уж не пришло ли ему в голову
вернуться к ней? Он не мог бы ответить на этот вопрос – ноги сами привели его
сюда. Перед ним рисовалась внутренняя обстановка дома, как будто он возвратился
туда: налево кухня; наверху, в глубине сеновала, его комната. Фуан размяк, у
него подкашивались ноги. Не поддержи его стена, он бы упал. Долго стоял он
неподвижно, опираясь своей старой спиной о дом. Фанни продолжала разговаривать
в хлеву, – слов нельзя было разобрать. Быть может, эти глухие звуки и
взволновали старика. Но вот Фарши заговорила громче, – она, по‑видимому,
бранила служанку. Фуан услышал, как своим сухим и жестким голосом она без
грубых слов наговорила такие оскорбительные вещи, что служанка зарыдала. Эти
слова ранили и старика. Его умиление исчезло, он ожесточался при мысли о том,
что если только он откроет дверь, дочь заговорит с ним этим недобрым голосом. Он
вспомнил, как она сказала: «Папа на коленях будет просить, чтобы мы приняли его
обратно». Эта фраза как топором разрубила все связывавшие их узы. Нет! Нет!
Лучше умереть с голода, ночевать под забором, чем видеть, как она торжествует с
надменным видом женщины, которой не в чем себя упрекнуть. Он отошел от стены и
с трудом двинулся в путь.
Чтобы не выходить второй раз на дорогу, – ему казалось,
что все следят за ним, – Фуан пошел по правому берегу Эгры, за мостом, и
вскоре очутился в винограднике. Этим путем он рассчитывал выйти в поле, минуя
деревню. Но ему пришлось идти мимо Замка: ноги сами привели его сюда, словно
повинуясь тому инстинкту, который гонит старых рабочих лошадей к конюшне, где
их некогда кормили овсом. Запыхавшись на крутом подъеме, он присел в сторонке,
с трудом переводя дыхание. Он размышлял. Конечно, скажи он Иисусу Христу: «Я
подаю на Бюто в суд, помоги мне», – мошенник встретил бы его своей обычной
веселой музыкой и устроил бы вечером знатный кутеж. Фуан издали почуял в доме
пьяную пирушку, продолжавшуюся, вероятно, с утра. Охваченный искушением,
голодом, он приблизился к дому. Он узнал голос Пушки, почувствовал запах
тушеных бобов, которые так вкусно готовила Пигалица, когда отец ее хотел
отпраздновать появление товарища. Почему бы ему не войти в дом, не выпить
вместе с этими двумя шалопаями? Он слышал, как они горланили, – сидя в
тепле, в клубах табачного дыма, настолько пьяные, что старику даже завидно
стало. Внезапный, похожий на выстрел, звук, по обыкновению изданный Иисусом
Христом, эхом отдался в сердце Фуана. Он уже протянул руку к двери, но
визгливый смех Пигалицы парализовал его. Старику стало страшно. Он вспомнил,
как она в одной рубашке, худая и гибкая, как уж, бросалась на него, обшаривала,
точно объедала. Что пользы, если даже отец ее и поможет ему получить обратно
деньги? Дочь выхватит их у него из‑под носа. Вдруг дверь отворилась: почуяв
кого‑то, шельма выглянула на улицу. Фуан едва успел броситься в кусты. Он
убежал. Оглянувшись, он различил в сумерках лишь блеск ее зеленых глаз.
Выйдя на возвышенность в поле, Фуан почувствовал облегчение:
он был счастлив, что спасся от людей, что он один и может околеть в
одиночестве. Долго он блуждал наудачу. Сгустились сумерки, ледяной ветер бил
ему в лицо. Порой он задыхался под налетевшим порывом; ему приходилось
оборачиваться спиной к ветру, развевавшему на его обнаженной голове редкие
седые волосы. Пробило шесть часов, в Рони все сидели за едой. Фуан почувствовал
слабость во всем теле, шаг его замедлялся. Между двумя порывами ветра прошел
сильный проливной дождь. Старик промок, но продолжал идти. Ливень возобновлялся
дважды. Сам не зная каким образом, Фуан очутился на церковной площади, перед
старым прадедовским домом Фуанов, где жили теперь Франсуаза и Жан. Нет, там он
не может найти себе пристанища, его уже выгнали и оттуда. Вновь полил дождь,
такой сильный, что мужество изменило Фуану. Он подошел к двери Бюто,
находившейся рядом, посматривая в сторону кухни, откуда тянуло запахом капусты.
Его неудержимо влекла туда физическая потребность в пище, в тепле. Но сквозь
звук жующих челюстей до него долетели слова:
– А вдруг отец не вернется?
– Брось! Слишком жрать любит. Вернется, как под
ложечкой засосет!
Фуан отошел, боясь, как бы его не увидели стоящим под
дверью, подобно побитой собаке, которая возвращается к своей миске. Он
задыхался от стыда, его охватила отчаянная решимость умереть в каком‑нибудь
закоулке. Посмотрим, слишком ли он любит жрать! Он спустился по склону. Перед
кузницей Клу он присел на балку. Он не мог больше держаться на ногах и
бессильно поник среди мрака и безлюдья дороги. Начались посиделки, ставни домов
были плотно закрыты из‑за дурной погоды, и дома казались необитаемыми. Ветер
стих, шел проливной дождь, непрерывный, неудержимый, как потоп. У Фуана не
хватало сил подняться и искать крова. Он сидел неподвижно, держа свою палку
между колен. На его голову лились потоки дождя. Он отупел от горя и ни о чем
уже не думал: раз нет ни детей, ни дома, ничего, – приходится подтянуть
брюхо и ночевать на улице. Пробило девять часов, затем десять. Дождь лил не
переставая, старые кости Фуана заныли от сырости. Но вот показались и быстро
замелькали фонари: люди расходились с посиделок. Фуан встрепенулся, узнав
Большуху, которая возвращалась от Деломов; проводя время в гостях, она экономила
свечу. Сделав усилие, от которого захрустели его кости, старик встал и
последовал за сестрой; однако она успела войти к себе в дом, прежде чем он
догнал ее. Фуан остановился в нерешительности перед закрытой дверью, сердце его
трепетало. Наконец он постучал, он был слишком несчастен.
Надо сказать, что старик попал в неудачное время: Большуха
была в отвратительном расположении духа из‑за одной злосчастной истории,
случившейся с ней на прошлой неделе. Однажды вечером, когда она осталась вдвоем
со своим внуком Иларионом, ей пришла мысль заставить его наколоть дров: она
решила выжать из него напоследок и это, прежде чем он отправится спать. Иларион
работал вяло, и она, стоя здесь же в дровяном сарае, осыпала его бранью. До сих
пор этот безобразный тупой парень с бычьими мускулами, загнанный и запуганный,
как животное, позволял старухе злоупотреблять его силой, даже не осмеливаясь
поднять на нее глаза. Однако в последние дни он был уже не тот, – ей
следовало бы опасаться его: он дрожал от гнева, когда ему поручали слишком
тяжелую работу, мускулы его напрягались от прилива крови. Чтобы подбодрить
внука, старуха имела неосторожность ударить его палкой по затылку. Он выпустил
из рук топор и уставился на нее. Разгневанная неповиновением, она принялась
бить его по бокам, по бедрам, куда попало. Вдруг он бросился на нее. Она была
уже готова к тому, что он ее опрокинет, истопчет ногами, задушит. Но, нет, он
слишком долго постился после смерти своей сестры Пальмиры; его гнев обернулся
яростью самца, не сознающего ни родства, ни возраста: в нем говорил только
инстинкт пола. Это животное пыталось изнасиловать свою почти девяностолетнюю
бабку с высохшим, как палка телом, сохранившим лишь остов самки. Но старуха,
еще крепкая, неприступная, не сдалась, – она успела схватить топор и одним
ударом раскроила ему череп. На ее крики сбежались соседи. Она в подробностях
рассказала им, что произошло: еще мгновение – и негодяй добился бы своего, он
был почти у цели. Иларион умер лишь на следующий день. Приехал судья, потом
были похороны – словом, всяческие неприятности. Старуха благополучно оправилась
от них и успокоилась, но была уязвлена людской неблагодарностью и твердо решила
не оказывать услуг никому из родственников.
Фуану пришлось постучать три раза: он стучал так робко, что
Большуха не слышала. Наконец она подошла к двери.
– Кто там? – спросила она.
– Я…
– Кто я?
– Я, твой брат…
Она, без сомнения, узнала его голос сразу, но умышленно не
торопилась, желая доставить себе удовольствие послушать его. Наступило
молчание. Затем она снова спросила:
– Чего ты хочешь?
Фуан дрожал, не смея ответить. Тогда она резким движением
открыла дверь. Он хотел было войти, но сестра загородила ему дорогу своими
тощими руками, и старик остался на улице под проливным, печально роптавшим
дождем.
– Знаю я, чего ты хочешь. Мне уж сказали об этом на
посиделках. Ты еще раз дал себя облапошить, даже денег, и тех не сумел
спрятать, а теперь хочешь, чтобы я подобрала тебя, так?
Фуан оправдывался, лепетал объяснения. Старуха вспылила:
– Добро бы я не предупреждала тебя! Не я ли тебе
твердила, что только дурак и трус отказываются от своей земли?.. Что ж, тем
лучше! Все сбылось, как я говорила. Сволочные дети твои выгнали тебя, ты
шатаешься ночью, как нищий, у которого даже камня своего нет, чтобы преклонить
голову!
Протягивая руки, Фуан плакал, пытаясь отстранить ее. Старуха
не уступала, ей нужно было излить до конца все, что накипело у нее на сердце.
– Нет! Нет! Ступай, выпрашивай себе ночлег у тех, кто
тебя обобрал. Я тебе ничего не должна. Семья твоя еще обвинит меня, что я
впутываюсь в ее дела… Да и не в том дело: ты отдал свое добро, – вот этого
я никогда тебе не прощу…
И, выпрямившись, Большуха, с иссохшей шеей и круглыми
глазами хищной птицы, со всего размаха хлопнула дверью перед самым его носом.
– Так тебе и надо, околевай на улице!
Фуан неподвижно застыл на месте перед этой неумолимой
дверью; позади него все так же монотонно шумел дождь. Наконец старик повернулся
и вновь углубился в черную, как смоль, ночь, залитую ледяным потоком, медленно
струившимся с неба.
Куда он направился? Вспомнить этого Фуан так и не смог. Его
ноги скользили в лужах, он шел на ощупь, протянув вперед руки, чтобы не
налететь на стену или дерево. Он ни о чем уже не думал, ничего не сознавал.
Этот уголок деревни, где он знал каждый камень, казался ему далеким, неведомым,
жутким местом, и он чувствовал себя чужим, затерянным, неспособным найти
дорогу. Он повернул налево, потом, боясь упасть в яму, свернул вправо, наконец,
чувствуя, что опасность угрожает со всех сторон, остановился, дрожа.
Наткнувшись на забор, он побрел вдоль него и дошел до калитки. Он толкнул ее,
калитка отворилась. Но тут почва ушла у него из‑под ног – он свалился в яму. В
ней было хорошо, тепло, дождь не проникал туда. Но рядом послышалось хрюканье;
в яме оказалась свинья. Думая, что ей бросили пищу, она уже тыкалась рылом ему
в бока. Завязалась борьба. Фуан был так слаб, что ему пришлось вылезти из ямы:
он испугался, что свинья его сожрет. Не в силах идти дальше, он прилег у
калитки, съежившись, свернувшись в комок, чтобы укрыться от дождя под выступом
крыши. Капли все же мочили ему ноги, порывы ветра леденили на нем вымокшую
одежду. Он завидовал свинье, он охотно вернулся бы к ней, если бы не слышал,
как она, жадно фыркая, грызла за его спиной калитку.
На рассвете Фуан очнулся от болезненной дремы, отуманившей
его сознание. Стыд снова охватил его, стыд при мысли, что слух о нем
распространился по всей округе и все знают, что он скитается по дорогам, как
нищий. Когда у тебя ничего нет, не жди ни справедливости, ни сострадания к
себе. Он пробирался вдоль изгородей, боясь, не откроется ли где‑нибудь окно, не
узнает ли его какая‑нибудь поднявшаяся рано хозяйка. Дождь лил, не переставая.
Фуан вышел в поле и спрятался в стог сена. Он был так запуган, что через каждые
два часа менял убежище из страха, что его найдут. Так прошел весь день. Одна‑единственная
мысль стучалась теперь в его мозгу: скоро ли он умрет? Он не так страдал от
холода, голод мучил его гораздо больше, он, наверное, от голода и умрет. Еще
ночь, быть может, еще день… Пока было светло, старик крепился: он предпочитал
умереть здесь, нежели вернуться к Бюто. Но когда стемнело, неодолимый ужас и
тоска овладели им: неужели и эту ночь ему придется провести под нескончаемым
ливнем? Холод пронизывал его до костей, нестерпимый голод терзал его
внутренности. Когда небо почернело, он почувствовал себя утопленником, уносимым
этими мрачными потоками; мозг его уже утратил власть над его поступками, ноги
шли сами собой, его вел животный инстинкт самосохранения; и сам не зная, как
это случилось, старик очутился на кухне в доме Бюто.
Лиза и ее муж как раз доканчивали вчерашний суп. Бюто,
услышав шум, повернул голову и взглянул на Фуана. Тот стоял молча; от его
мокрой одежды шел пар. Наступила долгая пауза. Наконец Бюто, усмехнувшись,
сказал:
– Я ведь говорил, что вы не человек, а мокрица.
Старик, замкнувшись в себе, стоял неподвижно, не разжимая
губ, не произнося ни слова.
– Ну, жена, дай ему все‑таки чего‑нибудь похлебать, раз
уж голод пригнал его назад.
Лиза встала и принесла отцу миску супа. Но Фуан, взяв миску,
сел в стороне на табурет, словно отказываясь садиться за один стол со своими
детьми, и алчно, полными ложками принялся глотать. Все тело его дрожало, до
того он изголодался. Бюто, покачиваясь на стуле, не спеша доедал свой обед,
насаживая на конец ножа и отправляя себе в рот кусочки сыра. Жадность старика
занимала его, он следил глазами за его ложкой.
– Ишь ты, как освежились, так и аппетиту
прибавилось, – съязвил он. – Только не вздумайте выкидывать такие
штуки каждый день, – денег не хватит кормить вас.
Отец его глотал и глотал, с хриплым призвуком в горле, не
произнося ни слова.
– Ах вы, штукарь этакий, полуночник! Уж не были ли вы,
часом, у девок?.. То‑то и поистощали, а?..
По‑прежнему ни слова в ответ, то же упорное молчание, только
громкие звуки проглатываемых ложек супа.
– Эй, вы! Я вам говорю, – крикнул Бюто с
раздражением, – могли бы и уважить меня – ответить!
Фуан даже не оторвал от миски пристального и тусклого
взгляда. Он, казалось, ничего не слышал, никою не видел вокруг, словно
находился где‑то далеко и хотел своим видом сказать, что он пришел сюда есть и
что здесь только его желудок, но не сердце. Теперь он упорно скоблил ложкой дно
миски, чтобы там ничего не осталось.
Лизу смягчил этот неутолимый голод. Она вмешалась в
разговор:
– Оставь его, если он не отзывается.
– Только бы он не вздумал еще раз издеваться надо
мной! – прорычал Бюто. – Один раз, так и быть. Но слышите, упрямый
черт, пусть вам сегодняшняя история послужит уроком! Если вы еще попробуете
надоедать мне, я оставлю вас подыхать с голода на большой дороге!
Фуан, доев суп, с трудом поднялся со стула. По‑прежнему
храня молчание, молчание могилы, казавшееся все более глубоким, он повернулся к
супругам спиной и побрел под лестницу к своей кровати. Он свалился, не
раздеваясь: усталость сразила его как молния, не вздохнув, он уснул в тот же
миг свинцовым сном. Лиза пошла взглянуть на него и, вернувшись, сказала мужу,
что отец‑то, кажется, умер. Но Бюто только пожал плечами. Черта с два, умер!
Этакие в подобном виде не умирают. Однако старик, верно, немало отмахал, если
так его развезло. На следующий день супруги, войдя к Фуану, увидели, что он так
и не шелохнулся. Настал вечер – он еще спал. Проснулся он только на второе
утро, проспав тридцать шесть часов кряду.
– Ба, вот и вы! – усмехнулся Бюто. – А я‑то
уж думал, что оно так и дальше пойдет, – что вам уж не есть хлеба!
Старик не взглянул на него, ничего ему не ответил и, выйдя
за дверь, сел у дороги, подышать свежим воздухом.
И с тех пор Фуан упорно продолжал вести себя таким образом.
Казалось, он забыл о бумагах, которые ему отказывались вернуть, – по
крайней мере, он больше не вспоминал о них, не искал их больше, словно стал к
ним равнодушен, или, во всяком случае, примирился с их пропажей. Но он окончательно
разошелся с семьей Бюто, он не нарушал молчания, словно замурованный в склепе.
Никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы это ни было нужно, он не
обращался к ним. Жизнь их по‑прежнему протекала совместно: он спал здесь, ел,
видел их, находился бок о бок с ними с утра до вечера – и ни единого взгляда в
их сторону, ни одного слова, обращенного к ним. Он был слеп и нем, как призрак,
бродящий среди живых. Когда им надоело безуспешно обращаться к нему, они
оставили упрямца в покое. Не только Бюто, но и Лиза перестала с ним
разговаривать, на него смотрели, как на что‑то вроде самодвижущегося стула и в
конце концов даже забыли о его существовании. Лошадь и обе коровы значили в
доме больше.
Одного лишь друга сохранил Фуан во всем доме: маленького,
восьмилетнего Жюля. Четырехлетняя Лаура смотрела на старика жестким,
подозрительным и враждебным взглядом родителей. Она вырывалась от него,
казалось, что она осуждает этот лишний рот. Но Жюль охотно путался в ногах у
деда. Он оставался последней живой связью между Фуаном и другими людьми. Когда
необходимо было добиться от старика того или иного ответа, он исполнял
обязанности посредника. Мать посылала его, потому что только для него одного
старик нарушал молчание. Кроме того, мальчик, подобно маленькой служанке, помогал
всеми заброшенному старику прибрать утром его постель, приносил ему его порцию
супа, которую тот съедал у окна, держа миску на коленях: за стол он уже никогда
не садился. Потом они вместе играли. Счастьем для Фуана было ходить с Жюлем
гулять, вести его за руку, идти с ним долго, вперед и вперед. В эти дни он
изливал все, что таил в своей душе, он рассказывал, рассказывал столько, что у
мальчика голова шла кругом. Говорить ему было трудно, он разучился владеть
языком с тех пор, как перестал им пользоваться. Но они прекрасно понимали друг
друга и разговаривали часами, – этот косноязычный старик и мальчуган, у
которого только и были в голове птичьи гнезда да ежевика. Фуан научил Жюля
расставлять силки, сделал ему маленькую клетку для кузнечиков. Хрупкая детская
ручонка в его дряхлой руке и долгие прогулки по пустынным дорогам родного края,
где у него не было больше ни земли, ни родных, – вот все, что поддерживало
старика и еще привязывало его к жизни.
В остальном же Фуан был как бы вычеркнут из списка живых.
Бюто действовал от его имени, получая деньги и расписываясь за него под
предлогом, что старик уже потерял рассудок. Рента в сто пятьдесят франков за
проданный дом выплачивалась г‑ном Байашем непосредственно ему. Неприятность
вышла у Бюто только с Деломом: тот отказывался уплатить двести франков пенсии
иначе, как выдав их на руки Фуану, почему и потребовал присутствия старика. Но
не успел он обернуться, как Бюто заграбастал деньги. В итоге получалось триста
пятьдесят франков. К этой сумме, жаловался Бюто плаксивым голосом, приходилось
прибавлять еще столько же, да еще с излишком, но и этого якобы не хватало,
чтобы прокормить старика. Он никогда не говорил о ценных бумагах отца: пока они
лежат в надежном месте, а там видно будет. Что касается процентов, то они, по
словам Бюто, целиком уходили на ежедневную выплату дядюшке Сосиссу пятнадцати
су, согласно заключенному с ним договору о пожизненной выплате за покупку
земли. Бюто рассказывал всем и каждому, что он не может отказаться от этого
договора, так как по нему выплачено уже слишком много. Однако ходили слухи, что
дядюшка Сосисс, напуганный угрозами Бюто, согласился расторгнуть договор,
условившись вернуть ему половину полученной суммы – одну тысячу франков из
двух; молчал же старый мошенник лишь из самолюбия, не позволявшего ему
сознаться в том, что другому мошеннику удалось его провести. Нюх Бюто
подсказывал ему, что Фуан умрет первый: дай ему щелчок – не встанет.
Прошел год. Фуан хотя и слабел с каждым днем, но все еще
держался. То был уже не крепкий старый крестьянин, чисто выбритый, с
аккуратными бачками, в новой куртке и черных брюках. От его исхудалого лица
остался только длинный, костлявый нос, вытянутый по направлению к земле. С
годами старик горбился все больше и теперь уже ходил, перегнувшись пополам,
словно ему оставалось лишь кувырнуться вперед, чтобы упасть в могилу. Он едва
ковылял, опираясь на две палки. Обросший длинной и грязной седой бородой, в
жалких обносках, доставшихся ему от сына, запущенный и страшный, он напоминал
одного из тех старых бродяг, которых сторонятся прохожие. И в глубине этого
падения жадно цеплялся за жизнь только зверь, живущий в человеке. Вечно
голодный, он алчно набрасывался на свою порцию супа, утаскивал даже тартинки
Жюля, если мальчик не успевал, их спрятать. Поэтому старика урезывали в еде,
пользовались даже его жадностью, чтобы не кормить досыта, под предлогом, что он
от этого околеет. Бюто обвинял старика в том, что он пьянствовал в Замке вместе
с Иисусом Христом. Так оно и было на самом деле. Этот когда‑то суровый к себе,
умеренный в пище крестьянин, живший хлебом и водой, пристрастился к пьянству, к
мясу и водке, – настолько быстро перенимаются пороки, даже в том случае,
если сын развращает отца. Вино исчезло в доме, – Лизе пришлось его
запирать. Когда варили суп, у печки на часах ставили маленькую Лауру. После
того как однажды старик выпил в долг у Лангеня чашку кофе, Лангеня и Макрона
предупредили, чтобы они не рассчитывали на уплату, если будут отпускать старику
в долг. Фуан по‑прежнему хранил глубокое, трагическое молчание, но порой, когда
его миска не была наполнена, когда со стола убирали вино, не налив ему рюмку,
он в бессильной ярости неудовлетворенного аппетита устремлял на Бюто долгий,
гневный взгляд.
– Ну что смотрите на меня? – говорил Бюто. –
Уж не думаете ли вы, что я намерен откармливать дармоеда? Кто любит мясо, тот и
отрабатывай его, обжора вы этакий!.. А? И не стыдно вам распутничать в ваши
годы?
В свое время Фуан не вернулся к Деломам из упрямой гордости,
уязвленный словами дочери; теперь же он дошел до того, что все терпел от
супругов Бюто – вплоть до грубостей, даже тычков. О других своих детях он
перестал и думать: он покорился судьбе, охваченный такой усталостью, что ему
даже в голову не приходило уйти от Бюто, – ведь у других будет не лучше.
Фанни при встречах демонстративно отворачивалась от него: она же поклялась
никогда с ним первой не заговаривать. Иисус Христос не был столь злопамятен.
Хоть он сначала и сердился на Фуана за скандал, с которым тот покинул Замок, но
потом, желая позабавиться, до бесчувствия напоил старика у Лангеня и в таком
виде проводил до двери Бюто. Произошло черт знает что: весь дом всполошился,
Лизе пришлось вымыть на кухне пол, Бюто угрожал, что в следующий раз отправит
отца ночевать в конюшню. Испуганный старик опасался с тех пор своего старшего
сына до того, что даже набрался духу отказаться от предлагаемой ему выпивки.
Часто встречал он и Пигалицу с ее гусями, когда, выйдя на улицу, присаживался у
края дороги. Она останавливалась, обшаривала его своими узкими глазками,
недолго беседовала с ним, между тем как позади нее гуси в ожидании поджимали
лапы и вытягивали шеи. Но однажды утром Фуан заметил, что она украла у него
платок, и с тех пор, едва завидев ее издали, он замахивался на нее палкой,
отгоняя от себя. Она смеялась, натравливала на него гусей и убегала только
тогда, когда какой‑нибудь прохожий грозил отхлестать ее по щекам, если она не
оставит деда в покое.
Все же Фуан еще мог ходить. Это было для него большим
утешением, ибо, не утратив интереса к земле, он вновь и вновь отправлялся
взглянуть на свои прежние участки, подобно тем еще сохранившим пыл молодости
старикам, которых преследуют воспоминания об их бывших любовницах. Он медленно
бродил по дорогам, еле волоча свои больные ноги. Порою, остановившись около какого‑нибудь
поля, он часами стоял перед ним, опираясь на обе свои палки, потом тащился к
другому и, забывшись, снова простаивал возле него часами, похожий на выросшее
здесь, но сухое от старости дерево. Его пустые глаза уже не различали ясно
пшеницы, овса и ржи. Все смешивалось в его голове. Всплывали смутные
воспоминания прошлого: этот участок в таком‑то году дал такое‑то количество
зерна. Даже даты и цифры постепенно путались в его сознании. Одно ощущение
ярко, неизгладимо жило в нем: земля, земля, к которой он так вожделел и которой
обладал в полной мере, земля, которой в течение шестидесяти лет он отдавал свое
тело, свое сердце, свою жизнь, – эта неблагодарная земля перешла в объятия
другого и родит по‑прежнему, не уделяя ему его доли! Глубокая скорбь овладела
им при мысли, что земля не хочет его знать, что ему от нее ничего не досталось
– ни единого су, ни единого куска хлеба, – что он умрет, сгниет в ней, а
она, безразличная к его судьбе, сотворит из его старых костей молодую жизнь.
Поистине, не стоило убивать себя непосильным трудом, чтобы нищим и беспомощным
прийти к такому концу! Побродив вокруг прежних своих участков, он падал на
кровать в таком изнеможении, что не слышно было даже его дыхания.
Но и этот последний интерес, привязывавший его к жизни, угасал
по мере того, как он терял способность владеть ногами. Вскоре ему стало так
трудно ходить, что он уже не отдалялся от деревни. В хорошую погоду у него было
три‑четыре излюбленных места для отдыха: балки перед кузницей Клу, мост через
Эгру, каменная скамья близ школы. Он медленно странствовал от одного места к
другому, делая метров по двести в час, волоча свои деревянные башмаки, как
будто это были тяжелые телеги, сгорбленный, покачивавшийся, разбитый. Иногда он
часами неподвижно просиживал на балке. Согнувшись, с открытыми глазами и
отсутствующим взглядом, он впитывал в себя солнце. Прохожие не кланялись ему,
потому что это была вещь. Даже трубка утомляла его, и он бросил курить,
настолько она оттягивала ему челюсть, не говоря уже о том, каких усилий ему
стоило набить и зажечь ее. Им владело одно‑единственное желание не двигаться с
места; при малейшем движении его пробирал озноб, несмотря на палящее полуденное
солнце. Воля и власть умерли; наступило последнее падение, он превратился в
старое, заброшенное животное, страдающее под гнетом прожитых лет. Впрочем, Фуан
не жаловался: мысль о старой, отслужившей свой век лошади, которую убивают,
чтобы она не ела бесполезно овса, эта мысль была привычна для него. От старика
никакой пользы, один убыток. Он сам желал когда‑то смерти своему отцу. Теперь,
видя, как его дети, в свою очередь, желают ему смерти, он не чувствовал ни
удивления, ни горя: это было в порядке вещей. Бывало, какой‑нибудь сосед
спросит:
– Ну, как, дядя Фуан, все еще скрипите?
– Да, – ворчал он, – не короткое, видно, дело
подохнуть. А по мне бы поскорей.
И он говорил правду, со стоической покорностью крестьянина,
принимающего, зовущего смерть, когда он наг и земля ожидает его.
На долю Фуана выпало еще одно испытание: Жюль изменил ему
под влиянием маленькой Лауры. Девочка, казалось, ревновала брата, когда видела
его вместе с дедом. Какой он надоедливый, этот старик! То ли дело играть
вдвоем! И если брат не следовал за ней, она уводила его, вешалась к нему на
шею. Она была так мила с братом, что мальчик постепенно забывал обязанности
участливой служанки, которые выполнял по отношению к старику. Мало‑помалу она
совершенно привязала Жюля к себе, совсем как женщина, задавшаяся целью одержать
в этом победу.
Однажды вечером Фуан ждал Жюля у дверей школы; он был очень
утомлен и рассчитывал, что мальчик ему поможет подняться по склону холма. Но
вместе с Жюлем вышла Лаура. Видя, что старик ищет дрожащей рукой руку мальчика,
она рассмеялась недобрым смехом.
– Вот еще надоеда! Да брось ты его!
И, обернувшись к остальным ребятишкам, крикнула:
– Видали, мямля какая, – то‑то ему и надоедают!
Посыпались насмешки.
Жюль покраснел, ему захотелось выказать твердость мужчины:
одним прыжком освободившись от старика, он крикнул в лицо своему старому
спутнику слово, оброненное сестрой:
– Надоеда!
Ошеломленный, с отуманенными от слез глазами, Фуан
покачнулся: словно земля ушла у него из‑под ног вместе с этой вырвавшейся
детской ручонкой. Смех вокруг становился громче. И Лаура заставила Жюля
проплясать вокруг старика, напевая на мотив детской песенки:
– Упадет – не упадет… В угол тот, кто подберет…
Фуан чуть не потерял сознание. Лишь через два часа он с
трудом добрался до дому, – его обессиленные ноги подкашивались. И это был
конец: мальчик больше не приносил ему супа и не прибирал его постели, –
соломенный тюфяк не взбивали по целым месяцам. Разговаривать ему было уже не с
кем он замкнулся в абсолютном молчании, одиночество его стало еще полнее, еще
совершеннее. Ни слова ни с кем, ни о чем.
|
