Увеличить |
Глава 8
Король и королева предпринимают
путешествие к границам государства. Автор сопровождает их. Подробный рассказ о
том, каким образом автор оставляет страну. Он возвращается в Англию
У меня всегда было предчувствие, что рано или поздно я
возвращу себе свободу, хотя я не мог ни предугадать, каким способом, ни
придумать никакого проекта, который имел бы малейшие шансы на успех. Корабль, на
котором я прибыл сюда, был первый, показавшийся у этих берегов, и король отдал
строжайшее повеление, на случай, если появится другой такой же корабль,
притащить его к берегу и доставить со всем экипажем на телеге в Лорбрульгруд.
Король имел сильное желание достать мне женщину моего роста, от которой у меня
могли бы быть дети. Однако, мне кажется, я скорее согласился бы умереть, чем
принять на себя позор оставить потомство, которое содержалось бы в клетках, как
прирученные канарейки, и со временем, может быть, продавалось бы как диковинка
для развлечения знатных лиц. Правда, обращались со мной очень ласково: я был
любимцем могущественного короля и королевы, предметом внимания всего двора, но
в этом обращении было нечто оскорбительное для моего человеческого достоинства.
Я никогда не мог забыть оставленную на родине семью. Я чувствовал потребность
находиться среди людей, с которыми мог бы общаться как равный с равными и
ходить по улицам и полям, не опасаясь быть растоптанным, подобно лягушке или
щенку. Однако мое освобождение произошло раньше, чем я ожидал, и не совсем
обыкновенным образом. Я добросовестно расскажу все обстоятельства этого
удивительного происшествия.
Уже два года я находился в этой стране. В начале третьего мы
с Глюмдальклич сопровождали короля и королеву в их путешествии к южному
побережью королевства. Меня, по обыкновению, возили в дорожном ящике, который,
как я уже описывал, был очень удобной комнатой шириною в двенадцать футов. В
этой комнате, при помощи шелковых веревок, я велел прикрепить к четырем углам
потолка гамак, который ослаблял силу толчков, когда слуга, верхом на лошади,
держал меня перед собой, согласно изъявленному мной иногда желанию. Часто в
дороге я засыпал в этом гамаке. В крыше моего ящика, прямо над гамаком, было
устроено столяром, по моей просьбе, отверстие величиною в квадратный фут для
доступа свежего воздуха в жаркую погоду во время моего сна; я мог по желанию
открывать и закрывать это отверстие при помощи доски, двигавшейся в желобках.
Когда мы достигли цели нашего путешествия, король решил
провести несколько дней во дворце близ Фленфласника, города, расположенного в
восемнадцати английских милях от морского берега. Глюмдальклич и я были сильно
утомлены; я схватил небольшой насморк, а бедная девочка так сильно заболела,
что вынуждена была оставаться в своей комнате. Мне очень хотелось видеть океан
– единственное место, которое могло служить театром моего бегства, если бы ему
суждено было когда-нибудь осуществиться. Я притворился более больным, чем был
на самом деле, и просил отпустить меня подышать свежим морским воздухом с
пажом, которого очень любил и которому меня доверяли уже несколько раз. Никогда
не забуду, с какой неохотой Глюмдальклич согласилась на эту прогулку и сколько
наставлений дала она пажу заботливо беречь меня; она была вся в слезах, как
будто предчувствуя, что должно было произойти. Мальчик нес меня в ящике около
получаса по направлению к скалистому морскому берегу. Здесь я велел ему
поставить ящик и, открыв одно из окон, начал с тоской смотреть на воды океана.
Я чувствовал себя нехорошо и сказал пажу, что хочу вздремнуть в гамаке,
надеясь, что сон принесет мне облегчение. Я лег, и паж плотно закрыл окно,
чтобы мне не надуло. Я скоро заснул, и все мои предположения сводятся к тому,
что паж, думая, что во время сна со мной не может случиться ничего опасного,
направился к скалам искать птичьи гнезда; ибо и раньше мне случалось наблюдать
из моего окна, как он находил эти гнезда в расщелинах скал и доставал оттуда
яйца. Как бы то ни было, но я внезапно проснулся от резкого толчка, точно
кто-то с силой дернул за кольцо, прикрепленное к крышке моего ящика, чтобы
удобнее было носить его. Я чувствовал, как мой ящик поднялся высоко в воздух и
затем понесся со страшной скоростью. Первый толчок едва не выбросил меня из
гамака, но потом движение стало более плавным. Я не сколько раз принимался
кричать во всю глотку, но без всякой пользы. Я смотрел в окна и видел только
облака и небо. Над головой я слышал шум, похожий на всплески крыльев, и
мало-помалу начал сознавать опасность моего положения: должно быть, орел,
захватив клювом кольцо моего ящика, понес его с намерением бросить о скалу, как
черепаху в панцире, и затем извлечь из-под обломков мое тело и пожрать его:
смышленость и чутье этой птицы дают ей возможность выследить добычу на большом
расстоянии, хотя бы она была скрыта лучше, чем я, огражденный досками толщиною
в два дюйма.
Спустя некоторое время я заметил, что шум усилился, а взмахи
крыльев участились, и что мой ящик закачался из стороны в сторону, как вывеска
на столбе в ветреный день. Я услышал несколько ударов или тумаков, нанесенных,
по моему предположению, орлу (ибо я был уверен, что именно орел держал в клюве
кольцо моего ящика); затем вдруг я почувствовал, что падаю отвесно вниз около
минуты, но с такой невероятной скоростью, что у меня захватило дух. Мое падение
было остановлено страшным всплеском, который отдался в моих ушах сильнее, чем
шум Ниагарского водопада. После этого я в продолжение минуты был во мраке,
затем мой ящик начал подниматься, и в верхнюю часть окон я увидел свет. Тогда я
понял, что упал в море. Благодаря тяжести моего тела, а также различным вещам и
железным пластинам, которыми ящик был скреплен для прочности по всем четырем
углам сверху и снизу, он погрузился в воду на пять футов. Я предполагал и
предполагаю теперь, что на орла, летевшего с ящиком, напали два или три
соперника, надеясь поделиться добычей, и что во время битвы орел выпустил меня
из клюва. Железные пластины, укрепленные на дне ящика (самые тяжелые из всех),
помогли ему сохранить во время падения равновесие и не дали разбиться о
поверхность воды. Все скрепы были тесно пригнаны; двери отворялись не на
петлях, а поднимались и опускались, как подъемные окна. Словом, моя комната
была закрыта так плотно, что воды туда проникло очень немного. С трудом выйдя
из гамака, я отважился отодвинуть в крышке упомянутую выше доску, чтобы
впустить свежего воздуху, от недостатка которого я почти задыхался.
Как часто возникало у меня тогда желание быть с моей милой
Глюмдальклич, от которой один только час так отдалил меня! По совести говорю,
что среди собственных несчастий я не мог удержаться от слез при мысли о моей
бедной нянюшке, о горе, которое причинит ей эта потеря, о неудовольствии
королевы и о крушении ее надежд. Вряд ли многим путешественникам выпадало на
долю такое трудное и отчаянное положение, в каком находился я в это время,
ежеминутно ожидая, что мой ящик разобьется или, в лучшем случае, будет
опрокинут первым же порывом ветра и первой же волной. Стоило только разбиться
хотя бы одному оконному стеклу, и мне грозила бы неминуемая смерть; между тем
эти стекла были защищены только железными решетками, поставленными снаружи в
ограждение от дорожных случайностей. Заметив, что вода начинает просачиваться
сквозь щели, хотя они были незначительны, я как мог законопатил их. Я был не в
силах поднять крышу моего ящика, что непременно сделал бы и взобрался бы
наверх; там я мог, по крайней мере, протянуть несколько часов дольше, чем сидя
взаперти в этом, если можно так сказать, трюме. Но если бы даже мне удалось
избежать опасности в продолжение одного или двух дней, то затем чего я мог
ожидать, кроме смерти от голода и холода? В таком состоянии я пробыл около
четырех часов, каждую минуту ожидая и даже желая гибели.
Я уже говорил читателю, что к глухой стороне моего ящика
были прикреплены две прочные скобы, в которые слуга, возивший меня на лошади,
продевал кожаный ремень и пристегивал его к своему поясу. Находясь в этом
неутешительном положении, я вдруг услышал, или мне только почудилось, что по этой
стороне ящика что-то царапается; скоро после этого мне показалось, что ящик
тащат или буксируют по морю, так как по временам я чувствовал как бы дерганье,
от которого волны подымались до самых верхушек моих окон, погружая меня в
темноту. Это поселило во мне слабую надежду на освобождение, хотя я не мог
понять, откуда могла прийти помощь. Я решился отвинтить один из моих стульев,
прикрепленных к полу, и с большими усилиями снова привинтил его под подвижной
доской, которую незадолго перед тем отодвинул. Взобравшись на этот стул и
приблизив, насколько возможно, свой рот к отверстию, я стал громко звать на
помощь на всех известных мне языках. Потом я привязал платок к палке, которая
всегда была со мной, и, просунув ее в отверстие, стал махать платком с целью привлечь
внимание лодки или корабля, если бы таковые находились поблизости, и дать знать
матросам, что в ящике заключен несчастный смертный.
Но все это, казалось, не приводило ни к каким результатам;
однако же я ясно ощущал, что моя комната все подвигается вперед. Спустя час или
более сторона ящика, где находились скобы, толкнулась о что-то твердое. Я
испугался, не скала ли это, и почувствовал, что ящик качается больше, чем
прежде. Я ясно расслышал на крыше моей комнаты шум, словно был брошен канат,
затем он заскрипел, как если бы его продевали в кольцо. После этого я
почувствовал, что в несколько приемов меня подняли фута на три выше, чем я был
прежде. Я снова выставил палку с платком и начал призывать на помощь, пока не
охрип. В ответ я услышал громкие восклицания, повторившиеся три раза, которые
привели меня в неописуемый восторг, понятный только тому, кто сам испытал его.
Затем я услышал топот ног над моей головой, и кто-то громко закричал мне в
отверстие по-английски: «Если есть кто-нибудь там внизу, пусть говорит». Я
отвечал, что я англичанин, вовлеченный злою судьбою в величайшие бедствия,
какие постигали когда-нибудь разумное существо, и заклинал всем, что может
тронуть сердце, освободить меня из моей темницы. На это голос сказал, что я в
безопасности, так как мой ящик привязан к кораблю и немедленно явится плотник,
который пропилит в крыше отверстие, достаточно широкое, чтобы вытащить меня. Я
отвечал, что в этом нет надобности и даром будет потрачено много времени;
гораздо проще кому-нибудь из экипажа просунуть палец в кольцо ящика, вынуть его
из воды и поставить в каюте капитана. Услыхав мои нелепые слова, некоторые
матросы подумали, что имеют дело с сумасшедшим, другие смеялись. И в самом
деле, я совершенно упустил из виду, что нахожусь теперь среди людей одинакового
со мной роста и силы. Явился плотник и в несколько минут пропилил дыру в четыре
квадратных фута, затем спустил небольшую лестницу, по которой я вышел наверх,
после чего был взят на корабль в состоянии крайней слабости.
Изумленные матросы задавали мне тысячи вопросов, на которые
я не имел расположения отвечать. В свою очередь, и я был приведен в
замешательство при виде стольких пигмеев, потому что такими казались эти люди
моим глазам, привыкшим долгое время смотреть только на предметы чудовищной
величины. Но капитан, мистер Томас Вилькокс, достойный и почтенный шропширец,
заметив, что я готов упасть в обморок, отвел меня в свою каюту, дал
укрепляющего лекарства и уложил в свою постель, советуя мне немного отдохнуть,
что действительно было мне крайне необходимо. Прежде чем заснуть, я сообщил
капитану, что в моем ящике находится ценная мебель, которую было бы жаль
потерять; что там есть прекрасный гамак, походная постель, два стула, стол и
комод, что комната вся увешана или, лучше сказать, обита шелком и бумажными
тканями и что если капитан прикажет кому-нибудь из матросов принести в каюту
ящик, то я открою его и покажу ему все мои богатства. Услышав этот вздор,
капитан подумал, что я в бреду, однако (я полагаю, чтобы успокоить меня) обещал
распорядиться исполнить мое желание. Затем он вышел на палубу и велел
нескольким матросам спуститься в мой ящик, откуда они вытащили (как я узнал
потом) все мои вещи и содрали обивку, причем стулья, комод и постель,
привинченные к полу, были сильно испорчены, так как матросы по неведению стали
их вырывать. Они сняли некоторые доски для корабельных нужд и, взяв все, что
обратило на себя их внимание, бросили остов ящика в море; получив теперь много
повреждений в полу и стенках, он быстро наполнился водой и пошел ко дну. Я был
очень доволен, что мне не пришлось присутствовать при этом разрушении, так как
уверен, что оно бы очень расстроило меня, приведя мне на память пережитое,
которое я предпочел бы забыть.
Я проспал несколько часов, но неспокойно, так как мне все время
снились только что покинутые мной места и опасности, которых мне удалось
избежать. Все же, проснувшись, я почувствовал, что силы мои восстановились.
Было около восьми часов вечера, и капитан, полагавший, что я долго уже голодаю,
приказал немедленно подать ужин. Он гостеприимно угощал меня, заметив, что
взгляд мой не безумен и речь не бессвязна. Когда мы остались одни, он попросил
меня рассказать о моих приключениях и сообщить, какие обстоятельства бросили
меня в этом чудовищном деревянном сундуке на волю ветра и волн. Он сказал, что
около полудня заметил его в зрительную трубу и сначала принял его за парус. Так
как курс капитана лежал недалеко, то он решил к нему направиться в надежде
купить немного сухарей, в которых у него чувствовался недостаток. Подойдя ближе
и убедившись в своей ошибке, он послал шлюпку узнать, в чем дело. Матросы в
испуге воротились назад, клятвенно уверяя, что видели плавучий дом. Посмеявшись
над их глупостью, капитан сам спустился в шлюпку, приказав матросам взять с
собою два прочных каната. Так как море было спокойно, то он несколько раз
объехал вокруг ящика и заметил в нем окна с железными решетками. Затем он
обнаружил две скобы на одной стороне, которая была вся дощатая, без отверстий
для пропуска света. Капитан приказал подплыть к этой стороне и, привязав канат
к одной скобе, велел матросам тащить мой сундук (как он его называл) на буксире
к кораблю. Когда его притащили, капитан приказал привязать другой канат к
кольцу, прикрепленному на крыше, и на блоках поднять ящик; но, несмотря на
участие всей команды, меня удалось поднять только на два или на три фута.
Капитан сказал, что они видели мою палку с платком, просунутую в дыру, и
решили, что в ящике заключены какие-то несчастные. Я спросил капитана, не видел
ли он или кто-нибудь из экипажа на небе громадных птиц, перед тем как меня
заметили с корабля. На это он ответил, что когда он обсуждал событие с
матросами во время моего сна, то один из матросов сообщил, что видел трех
орлов, летевших по направлению к северу, но они не показались ему больше
обыкновенных; последнее обстоятельство, я полагаю, объясняется большой высотой,
на которой летели птицы. Капитан не мог понять, почему я задаю такой вопрос.
Затем я спросил его, далеко ли мы находимся от земли. На это он ответил, что,
по самым точным вычислениям, мы находимся от берега на расстоянии не менее ста
лиг. Я сказал капитану, что он больше чем на половину ошибается, так как я упал
в море спустя каких-нибудь два часа, после того как покинул страну, в которой
жил. После моего замечания капитан снова стал думать, что мозги мои не в
порядке, на что он мне намекнул и посоветовал отправиться спать в каюту,
которая для меня приготовлена. Я уверил капитана, что благодаря его любезному
приему и прекрасному обществу я совершенно восстановил свои силы и что ум мой
ясен как никогда. Тогда он принял серьезный вид и, попросив позволения говорить
со мной откровенно, спросил, не повредился ли мой рассудок оттого, что на
совести у меня лежит тяжкое преступление, в наказание за которое я и был посажен,
по повелению какого-нибудь государя, в этот сундук: ведь существует же в
некоторых странах обычай сажать больших преступников без пищи в дырявые суда и
пускать эти суда в море[81];
хотя он очень бранит себя за то, что принял на корабль такого преступника, однако
дает слово доставить меня в целости в первый же порт. Он добавил, что
подозрения его сильно укрепили нелепости, которые я говорил сначала матросам, а
потом и ему по поводу моей комнаты, или сундука, мои беспокойные взгляды и
странное поведение за ужином.
Я просил капитана терпеливо выслушать рассказ о моих
приключениях, которые я добросовестно изложил, начиная с последнего отъезда из
Англии и до той минуты, когда он заметил мой ящик. И так как истина всегда
находит доступ в рассудительный ум, то этот достойный и почтенный джентльмен,
обладавший большим здравым смыслом и не лишенный образования, был скоро убежден
в моей искренности и правдивости. Однако, желая еще более подтвердить все
сказанное мною, я попросил капитана приказать принести мой комод, ключ от
которого был у меня в кармане (ибо он уже сообщил мне, каким образом матросы
распорядились с моей комнатой). Я открыл комод в присутствии капитана и показал
ему небольшую коллекцию редкостей, собранных мною в стране, которую я покинул
таким странным образом. Там был гребень, который я смастерил из волос
королевской бороды, и другой, сделанный из того же материала, но вместо дерева
на его спинку я употребил обрезок ногтя с большого пальца ее величества. Там
была коллекция иголок и булавок длиною от фута до полуярда; несколько вычесок
из волос королевы; золотое кольцо, которое королева однажды любезно подарила,
сняв его с мизинца и надев мне на шею как ожерелье. Я просил капитана принять
кольцо в благодарность за оказанные им мне услуги, но он наотрез отказался. Я
показал ему также мозоль, которую собственными руками срезал с пальца на ноге
одной фрейлины; эта мозоль, величиною с кентское яблоко, была так тверда, что
по возвращении в Англию я вырезал из нее кубок и оправил в серебро. Наконец, я
попросил его рассмотреть штаны из мышиной кожи, которые были тогда на мне.
Я едва убедил капитана принять от меня в подарок хотя бы зуб
одного лакея, заметив, что он с большим любопытством рассматривает этот зуб,
видимо, очень поразивший его воображение. Капитан принял подарок с
благодарностью, которой не заслуживала такая безделица. Зуб этот по ошибке был
выдернут неопытным хирургом у одного из лакеев Глюмдальклич, страдавшего зубной
болью, но оказался совершенно здоровым. Вычистив его, я спрятал как диковину
себе в комод. Он был около фута в длину и четыре дюйма в диаметре.
Капитан остался очень доволен моим безыскусственным
рассказом и выразил надежду, что по возвращении в Англию я окажу услугу всему
свету, изложив его на бумаге и сделав достоянием гласности. На это я ответил,
что, по моему мнению, книжный рынок и без того перегружен книга ми путешествий;
что в настоящее время нет ничего, что показалось бы нашему читателю
необыкновенным, и это заставляет меня подозревать, что многие авторы менее
заботятся об истине, чем об удовлетворении своего тщеславия и своей корысти, и
ищут только развлечь невежественных читателей; что моя история будет
повествовать только о самых обыкновенных событиях и читатель не найдет в ней
красочных описаний диковинных растений, деревьев, птиц и животных или же
варварских обычаев и идолопоклонства дикарей, которыми так изобилуют многие
путешествия. Во всяком случае, я поблагодарил капитана за его доброе мнение и
обещал подумать об этом.
Капитан очень удивлялся, почему я так громко говорю, и
спросил меня, не были ли туги на ухо король или королева той страны, где я жил.
Я ответил, что это следствие привычки, приобретенной за последние два года, и
что меня, в свою очередь, удивляют голоса капитана и всего экипажа, которые мне
кажутся шепотом, хотя я слышу их совершенно ясно. Чтобы разговаривать с моими
великанами, необходимо было говорить так, как говорят на улице с человеком,
стоящим на вершине колокольни, за исключением тех случаев, когда меня ставили
на стол или брали на руки. Я сообщил ему также и мое другое наблюдение: когда я
вошел на корабль и вокруг собрались все матросы, они показались мне самыми
ничтожными по своим размерам существами, каких только я когда-либо видел. И в
самом деле, с тех пор, как судьба забросила меня во владения этого короля,
глаза мои до того привыкли к предметам чудовищной величины, что я не мог
смотреть на себя в зеркало, так как сравнение порождало во мне очень неприятные
мысли о моем ничтожестве. Тогда капитан сказал, что, наблюдая меня за ужином,
он заметил, что я с большим удивлением рассматриваю каждый предмет и часто
делаю над собой усилие, чтобы не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую
странность, он приписал ее расстройству моего рассудка. Я ответил, что его
наблюдения совершенно правильны, но мог ли я держать себя иначе при виде блюда
величиною в три пенса, свиного окорока, который можно было съесть в один прием,
при виде чашки, напоминавшей скорлупу ореха, – и я описал ему путем таких
же сравнений всю обстановку и все припасы. И хотя королева снабдила меня всем
необходимым, когда я состоял на ее службе, тем не менее мои представления
всегда были в соответствии с тем, что я видел кругом, причем я так же закрывал
глаза на свои ничтожные размеры, как люди закрывают их на свои недостатки.
Капитан отлично понял мою шутку и весело ответил мне старой английской
поговоркой, что у меня глаза больше желудка, так как он не заметил у меня
большого аппетита, несмотря на то что я постился в течение целого дня. И,
продолжая смеяться, заявил, что заплатил бы сто фунтов за удовольствие
посмотреть на мою комнату в клюве орла и в то время, как она падала в море со
страшной высоты; эта поистине удивительная картина достойна описания в
назидание грядущим поколениям. При этом сравнение с Фаэтоном было настолько
очевидно, что он не мог удержаться, чтобы не применить его ко мне, хотя я не
был особенно польщен им[82].
Побывав в Тонкине, капитан на обратном пути в Англию занесен
был на северо-восток к 44° северной широты и 145° долготы. Но так как спустя
два дня после того, как я был взят на борт, мы встретили пассатный ветер, то
долго шли к югу и, миновав Новую Голландию, взяли курс на ЗЮЗ, потом на ЮЮЗ,
пока не обогнули мыс Доброй Надежды. Наше плавание было очень счастливо, но я
не буду утомлять читателя его описанием. Раз или два капитан заходил в порты
запастись провизией и свежей водой, но я ни разу не сходил с корабля до самого
прибытия в Даунс, что произошло 5 июня 1706 года, то есть спустя девять месяцев
после моего освобождения. Я предложил капитану в обеспечение платы за мой переезд
все, что у меня было, но он не согласился взять ни одного фартинга. Мы дружески
расстались, и я взял с него слово навестить меня в Редрифе. Затем я нанял
лошадь и проводника за пять шиллингов, взятых в долг у капитана.
Наблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей
и домашнего скота, я все думал, что нахожусь в Лилипутии. Я боялся раздавить
встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они посторонились;
такая грубость с моей стороны привела к тому, что мне раз или два чуть не
раскроили череп.
Когда я пришел домой, куда принужден был спрашивать дорогу,
и один из слуг отворил мне двери, я на пороге нагнулся (как гусь под воротами),
чтобы не удариться головой о притолоку. Жена прибежала обнять меня, но я
наклонился ниже ее колен, полагая, что иначе ей не достать моего лица. Дочь
стала на колени, желая попросить у меня благословения, но я не увидел ее, пока
она не поднялась, настолько я привык задирать голову и направлять глаза на
высоту шестидесяти футов; затем я сделал попытку поднять ее одной рукой за
талию. На слуг и на одного или двух находившихся в доме друзей я смотрел сверху
вниз, как смотрит великан на пигмеев. Я заметил жене, что они, верно, вели
слишком экономную жизнь, так как обе вместе с дочерью заморили себя и обратились
в ничто. Короче сказать, я держал себя столь необъяснимым образом, что все
составили обо мне то же мнение, какое составил капитан, увидя меня впервые, то
есть решили, что я сошел с ума. Я упоминаю здесь об этом только для того, чтобы
показать, как велика сила привычки и предубеждения.
Скоро все недоразумения между мной, семьей и друзьями
уладились, но жена торжественно заявила, что больше я никогда не увижу моря.
Однако же моя злая судьба распорядилась иначе, и даже жена не могла удержать
меня, как скоро узнает об этом читатель. Этим я оканчиваю вторую часть моих
злосчастных путешествий.
|