IV. ПАРАГРАФ
ПЕРВЫЙ – КОРОТКОВ ВЫЛЕТЕЛ
На
следующее утро Коротков с радостью убедился, что глаз его больше не нуждается в
лечении повязкой, поэтому он с облегчением сбросил бинт и сразу похорошел и
изменился. Напившись чаю на скорую руку, Коротков потушил примус и побежал на
службу, стараясь не опоздать, и опоздал на пятьдесят минут из-за того, что
трамвай вместо шестого маршрута пошел окружным путем по седьмому, заехал в
отдаленные улицы с маленькими домиками и там сломался. Коротков пешком одолел
три версты и, запыхавшись, вбежал в канцелярию, как раз когда кухонные часы
«Альпийской розы»[2]
пробили одиннадцать раз. В канцелярии его ожидало зрелище совершенно
необычайное для одиннадцати часов утра. Лидочка де Руни, Милочка Литовцева,
Анна Евграфовна, старший бухгалтер Дрозд[3],
инструктор Гитис, Номерацкий, Иванов, Мушка, регистраторша, кассир – словом,
вся канцелярия не сидела на своих местах за кухонными столами бывшего ресторана
«Альпийской розы», а стояла, сбившись в тесную кучку, у стены, на которой
гвоздем была прибита четвертушка бумаги. При входе Короткова наступило внезапное
молчание, и все потупились.
– Здравствуйте,
господа, что зто такое? – спросил удивленный Короткой.
Толпа
молча расступилась, и Коротков прошел к четвертушке. Первые строки глянули на
него уверенно и ясно, последние сквозь слезливый, ошеломляющий туман.
ПРИКАЗ № 1
§1. За
недопустимо халатное отношение к своим обязанностям, вызывающее вопиющую
путаницу в важных служебных бумагах, а ровно и за появление на службе в
безобразном виде разбитого, по-видимому, в драке лица, тов. Коротков
увольняется с сего 26-го числа, с выдачей ему трамвайных денег по 25-е
включительно.
Параграф
первый был в то же время и последним, а под параграфом красовалась крупными
буквами подпись:
Заведующий Кальсонер
Двадцать
секунд в пыльном хрустальном зале «Альпийской розы» царило идеальное молчание.
При этом лучше всех, глубже и мертвеннее молчал зеленоватый Коротков. На
двадцать первой секунде молчание лопнуло.
– Как?
Как? – прозвенел два раза Коротков, совершенно как разбитый о каблук
альпийский бокал. – Его фамилия Кальсонер?..
При
страшном слове канцелярские брызнули в разные стороны и вмиг расселись по столам,
как вороны на телеграфной проволоке. Лицо Короткова сменило гнилую зеленую
плесень на пятнистый пурпур.
– Аи,
яй, яй, – загудел в отдалении, выглядывая из гроссбуха, Скворец, –
как же вы это так, батюшка, промахнулись? А?
– Я
ду-думал, думал... – прохрустел осколками голоса Коротков, – прочитал
вместо «Кальсонер» – «кальсоны». Он с маленькой буквы пишет фамилию!
– Подштанники
я не одену, пусть он успокоится! – хрустально звякнула Лидочка.
– Тсс! –
змеей зашипел Скворец. – Что вы? – Он нырнул, спрятался в гроссбухе и
прикрылся страницей.
– А
насчет лица он не имеет права! – негромко выкрикнул Коротков, становясь из
пурпурного белым, как горностай. – Я нашими же сволочными спичками выжег
глаз, как и товарищ де Руни!
– Тише! –
пискнул побледневший Гитис. – Что вы? Он вчера испытывал их и нашел превосходными.
Д-р-р-р-р-р-ррр, –
неожиданно зазвенел электрический звонок над дверью... и тотчас тяжелое тело
Пантелеймона упало с табурета и покатилось по коридору.
– Нет!
Я объяснюсь. Я объяснюсь! – высоко и тонко спел Коротков, потом кинулся
влево, кинулся вправо, пробежал шагов десять на месте, искаженно отражаясь в
пыльных альпийских зеркалах, вынырнул в коридоре и побежал на свет тусклой
лампочки, висящей над надписью: «Отдельные кабинеты». Запыхавшись, он стал
перед страшной дверью и очнулся в объятиях Пантелеймона.
– Товарищ
Пантелеймон, – заговорил беспокойно Коротков. – Ты меня, пожалуйста,
пусти. Мне нужно к заведующему сию минутку...
– Нельзя,
нельзя, никого не велено пущать, – захрипел Пантелеймон и страшным запахом
луку затушил решимость Короткова, – нельзя. Идите, идите, господин
Коротков, а то мне через вас беда будет...
– Пантелеймон,
мне же нужно, – угасая, попросил Коротков, – тут, видишь ли, дорогой
Пантелеймон, случился приказ... Пусти меня, милый Пантелеймон.
– Ах
ты ж, Господи... – в ужасе обернувшись на дверь, забормотал
Пантелеймон, – говорю вам, нельзя. Нельзя, товарищ!
В
кабинете за дверью грянул телефонный звонок и ухнул в медь тяжкий голос:
– Еду!
Сейчас!
Пантелеймон
и Коротков расступились: дверь распахнулась, и по коридору понесся Кальсонер в
фуражке и с портфелем под мышкой. Пантелеймон впритруску побежал за ним, а за
Пантелеймоном, немного поколебавшись, кинулся Коротков. На повороте коридора
Коротков, бледный и взволнованный, проскочил под руками Пантелеймона, обогнал
Кальсонера и побежал перед ним задом.
– Товарищ
Кальсонер, – забормотал он прерывающимся голосом, – позвольте одну
минуточку сказать... Тут я по поводу приказа...
– Товарищ! –
звякнул бешено стремящийся и озабоченный Кальсонер, сметая Короткова в
беге. – Вы же видите, я занят? Еду! Еду!..
– Так
я насчет прика...
– Неужели
вы не видите, что я занят?.. Товарищ! Обратитесь к делопроизводителю.
Кальсонер
выбежал в вестибюль, где помещался на площадке огромный брошенный орган
«Альпийской розы».
– Я
ж делопроизводитель! – в ужасе облившись потом, визгнул Коротков. –
Выслушайте меня, товарищ Кальсонер!
– Товарищ! –
заревел, как сирена, ничего не слушая, Кальсонер и, на ходу обернувшись к
Пантелеймону, крикнул: – Примите меры, чтоб меня не задерживали!
– Товарищ! –
испугавшись, захрипел Пантелеймон. – Что ж вы задерживаете?
И не
зная, какую меру нужно принять, принял такую: ухватил Короткова поперек туловища
и легонько прижал к себе, как любимую женщину. Мера оказалась
действительной, – Кальсонер ускользнул, словно на роликах скатился с
лестницы и выскочил в парадную дверь.
– Пит!
Пит! – закричала за стеклами мотоциклетка, выстрелила пять раз и, закрыв
дымом окна, исчезла. Тут только Пантелеймон выпустил Короткова, вытер пот с
лица и проревел:
– Бе-да!
– Пантелеймон... –
трясущимся голосом спросил Коротков, – куда он поехал? Скорей скажи, он
другого, понимаешь ли...
– Кажись,
в Центроснаб.
Коротков
вихрем сбежал с лестницы, ворвался в шинельную, схватил пальто и кепку и выбежал
на улицу.
|
