 Увеличить |
ГЛАВА II. ДЖОННИ АПРАЙТ
Люди
живут в грязных лачугах, где
нет места
ни здоровью, ни надеждам,
а есть
только недовольство своей
судьбой
да бессильный ропот на то,
что
богатства принадлежат другим.
Торолд Роджерс[5]
Я не даю
вам адреса Джонни Апрайта. Достаточно сказать, что он живет на самой приличной
улице Восточной стороны. В Америке такая улица считалась бы скверной, но в
Восточном Лондоне она подобна оазису в пустыне. Кругом нищета, скученность, ее
обступают кварталы, кишащие замызганной, рано познавшей жизнь детворой, но там,
где обитает Джонни Апрайт, у ребят есть, должно быть, другие места для игр,
кроме тротуара, да и вообще на этой пустынной улице людей почти не видно.
Каждый
дом здесь – как, впрочем, и на других улицах – тесно прижат к соседним. У
каждого только один вход – с улицы, а длина дома по фасаду около восемнадцати
футов[6];
сзади – дворик, окруженный кирпичной стеной; оттуда, если нет дождя, можно
полюбоваться свинцовым небом. Имейте в виду, что речь идет о так называемых
преуспевающих жителях Восточного Лондона. Кое-кто из них даже настолько богат,
что позволяет себе держать «рабыню». Мне, например, доподлинно известно, что
Джонни Апрайт тоже держит «рабыню», – она-то и была первой, с кем я свел
знакомство в этом обособленном мирке.
Я пришел
к Джонни Апрайту, и мне открыла дверь «рабыня». И вот что интересно: эта особа,
занимая сама положение, вызывающее презрение и жалость, посмотрела на меня
презрительно и с сожалением. Она, не скрывая, дала мне понять, что не желает
тратить время на разговор со мной: я пришел в воскресенье, хозяина нет дома, о
чем тут еще толковать?! А я все мешкал на крыльце, стараясь доказать, что нет –
это еще не все; но тут на наши голоса вышла супруга Джонни Апрайта и принялась
распекать девушку за то, что та не захлопнула дверь. Лишь потом она удостоила
меня вниманием.
Мистера
Джонни Апрайта нет дома, и он вообще не принимает по воскресеньям. Очень жаль,
сказал я. Пришел ли я просить работы? Нет, напротив, я пришел к Джонни Апрайту
по делу, которое может оказаться выгодным для него.
Вмиг
отношение переменилось. Нужный мне джентльмен ушел в церковь, но он вернется примерно
через час, и его, безусловно, можно будет повидать.
Я уже
ждал вопроса, не угодно ли мне пройти в комнату, но так, к сожалению, и не
дождался, хотя весьма прозрачно напрашивался на приглашение, говоря, что пойду
на угол в пивную и подожду там. И пришлось отправиться туда, но так как служба
в церкви еще не отошла, пивная оказалась закрытой. Моросил противный дождик, и,
за неимением лучшего, я вернулся, присел на соседнее крылечко и принялся ждать.
Вскоре
на пороге дома снова появилась «рабыня» Джонни Апрайта, в самом неприглядном виде,
и растерянно объявила, что хозяйка приглашает меня подождать на кухне.
– Вы
не представляете, сколько народу ходит сюда просить работу, – сказала
миссис Апрайт извиняющимся тоном. – Надеюсь, вы не обиделись, что я с вами
так разговаривала?
– Да
что вы, что вы! – ответил я со всей любезностью, на какую только был
способен, давая понять, что нищенское облачение не мешает мне оставаться
джентльменом. – Я отлично понимаю, уверяю вас. Вам, верно, покоя не дают
эти люди, что ходят насчет работы?
– Еще
бы! – отозвалась она, договорив остальное многозначительным взглядом, и
повела меня, представьте, не на кухню, а в столовую, оказав мне явную милость,
которую я, надо полагать, заслужил своим светским обхождением.
Столовая
была расположена рядом с кухней, в подвале, фута на четыре ниже уровня земли. Несмотря
на полдень, там была такая темень, что я не сразу начал различать предметы.
Через окно, верхняя рама которого приходилась вровень с тротуаром, едва
пробивался тусклый свет, но я все же умудрился почитать здесь газету.
В
ожидании прихода Джонни Апрайта позвольте объяснить вам причину моего визита.
Решив пожить среди восточных лондонцев, питаться из одного котла с ними и спать
под одной крышей, я хотел все-таки подыскать себе какое-нибудь пристанище
поблизости, куда можно было бы укрываться время от времени, дабы не забыть
окончательно, что на свете все еще существуют хороший костюм и опрятность.
Кроме того, там я должен был получать корреспонденцию, обрабатывать свои записи
и изредка, соответственно переодевшись, совершать оттуда вылазки в
цивилизованный мир.
Но вот
какая дилемма вставала передо мной: в квартире, где я мог надеяться на
сохранность моих вещей, окажется, вероятнее всего, хозяйка, которая сочтет
подозрительным джентльмена, ведущего двойную жизнь, а у хозяйки, равнодушной к
двойной жизни ее постояльцев, вещи мои вряд ли останутся целы. Чтобы разрешить
эту дилемму, я и явился к Джонни Апрайту. Это был сыщик, бессменно
проработавший тридцать с лишним лет на Восточной стороне, известный здесь
каждому под кличкой «Апрайт» [7],
данной ему некогда каким-то осужденным уголовником. И он, как никто другой, мог
подыскать мне подходящую квартирную хозяйку и заверить ее, что нечего
беспокоиться по поводу моих странных визитов и исчезновений.
Две
дочки Апрайта прибежали из церкви, опередив отца. Это были хорошенькие девушки
в воскресных платьицах, наделенные болезненно хрупкой красотой, столь
характерной для девушек Восточного Лондона, – красотой мимолетной,
обманчивой, грозящей поблекнуть так же быстро, как блекнут в небе краски
заката.
Они
посмотрели на меня с нескрываемым любопытством, как на диковинного зверя, и тут
же перестали замечать. Вскоре вернулся и сам Джонни Апрайт, и я был приглашен
наверх для беседы с ним.
– Говорите
громче, – перебил он меня на первом слове, – я простужен, заложило
уши.
Смесь
старомодного сыщика и Шерлока Холмса! «Интересно бы знать, – подумал
я, – где спрятан у него помощник, который обязан записывать все то, что я
найду нужным рассказать?» И поныне, после неоднократных встреч с Джонни
Апрайтом, вспоминая это первое свидание с ним, я не могу решить, в самом ли
деле ему тогда заложило уши или он прятал помощника в соседней комнате. Но одно
совершенно достоверно: несмотря на то, что я чистосердечно изложил Джонни
Апрайту все, что касалось моих планов, он воздержался от обещаний, зато на
другой день, когда я подъехал к его дому в экипаже, одетый как положено, он
встретил меня вполне любезно и пригласил в столовую, где его семейство сидело
за чаем.
– Мы
люди скромные, – сказал Джонни Апрайт, – жиреть не с чего. Вы уж не
взыщите, мы люди скромные.
Дочки
Апрайта поздоровались со мной, красные от смущения, а он не только не
постарался выручить их, а, наоборот, привел в еще большее замешательство.
– Ха-ха! –
раскатисто смеялся он, шлепая ладонью по столу, так что звенела посуда. –
Девочки решили вчера, что вы пришли сюда за подаянием. Ха-ха! Хо-хо!
Дочки с
негодованием отрицали это, глаза их гневно сверкали, щеки стыдливо
алели, – словно обязательным признаком изысканности является умение
распознать под лохмотьями человека, у которого нет нужды ходить в лохмотьях.
И после,
в то время как я поглощал хлеб с вареньем, дочки пререкались с отцом: они
считали оскорбительным, что меня приняли за нищего, а отец говорил, что это
величайшая дань моим талантам, раз я сумел так ловко всех провести. Все это
меня забавляло и, пожалуй, доставляло не меньше удовольствия, чем хлеб с
вареньем и чай; а потом Джонни Апрайт отлучился ненадолго и договорился
относительно жилья для меня на той же солидной, богатой улице, в доме по
соседству, как две капли воды похожем на его дом.
|
