II
Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в
печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех
двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую
диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно
плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII
столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый
дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру
расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти
мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной,
глухой угрозой…
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и
старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся
странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно
вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот
заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то
тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в
коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом,
внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и
дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то
поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его
вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость
и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя
лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось
мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни,
затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от
общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне
представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер,
будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер,
так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно
буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки
молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо,
равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и
к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное
молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой
ветер?
– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая
голову. – А паныч разве не знает?
– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
– И вправду, не знаете? – оживился вдруг
Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в
голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье
справляет.
– Ведьмака – это колдунья по-вашему?
– А так, так… колдунья.
Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, –
думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь
интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с
вовкулаками?..»
– Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? –
спросил я.
– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним
равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были
когда-то… Может, и неправда…
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была
упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше
об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с
ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:
– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее
хлопцы с села прогнали!
– Куда же они ее прогнали?
– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее
сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели
за вышницы и по шее.
– За что же так с ней обошлись?
– Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье
под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей
молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота,
отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не
дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя
болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и
прогнали, пусть ей очи повылазят…
– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я
любопытствовать.
– Ведьмака? – медленно переспросил, по своему
обыкновению, Ярмола. – А я знаю?
– Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?
– Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из
цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка
с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…
– А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или
зелья какого-нибудь попросить?
– Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола.
– Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?
– Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута
она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом
болоте она и сидит, трясьця ее матери.
«Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома…
настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и
взволновала меня.
– Послушай, Ярмола, – обратился я к
полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?
– Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. –
Вот еще добро нашли.
– Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как
только немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с
полу.
– Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и
ни за что! Пусть оно там бог ведает что, а я не пойду.
– Ну вот, глупости, пойдешь.
– Нет, панычу, не пойду… ни за что не пойду… Чтобы
я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. –
Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня бог боронит. И вам не
советую, паныч.
– Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно
на нее посмотреть.
– Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола,
с сердцем захлопывая печную дверку.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных
сенях чаю, собирался идти домой, я спросил:
– Как зовут эту ведьму?
– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется,
сильно ко мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое
простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей
семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его
пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с
ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только
усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой
в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в
сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.
|