 Увеличить |
(Москва, март 1979 г.)
Судьбы китайского я не знаю (знаю только: я первая подарила
ему кольцо!), судьба чугунного – следующая:
Время шло. Однажды приходит – кольца нет. –
Потеряли? – Нет, отдал его распилить, то есть сделать два.
(Павлик, это будет меньше!) Два обручальных. Потому что я женюсь – На
Наташе. – Ну, час вам добрый! А стихи – тоже распилили на-двое?
Потом – мы уже видались редко – опять нет кольца. – Где
же кольцо. Павлик, то есть полукольцо? – М. И., беда! Когда его распилили
– оба оказались очень тонкими, Наташино золотое сразу сломалось, а я ходил в
подвал за углем и там его закатил, а так как оно такое же черное... – То
давно уже сожжено в печке, на семейный суп. Роскошь все-таки – варить пшено на
чугунных военнопленных розах, мной подаренных!
О судьбе же Володиного – собственного – речь впереди.
Кроме кольца у Володи из старины еще была – пистоль,
«гишпанская пиштоль», как мы ее называли, и эту пистоль я, из любви к нему,
взяла в свое Приключение, вручила ее своей (казановиной) Генриэтте:
– Ах, не забыть гишпанскую пиштоль,
Подарок твой!
Потому что эту «пиштоль» он мне на Новый Год принес и
торжественно вручил – потому что он, как я, не мог вынести, чтобы другому вещь
до страсти нравилась и держать ее у себя.
Эту пиштоль мне в России пришлось оставить, зарыть ее на
чердаке вместе с чужой мальтийской шпагой, о которой речь впереди, вернее –
тело ее осталось в России, душу ее я в Приключении перевезла через границу –
времени и зримости.
К этому Новому Году я им всем троим вместе написала стихи:
Друзья мои! Родное триединство!
Роднее чем в родстве!
Друзья мои в советской – якобинской —
Маратовой Москве!
С вас начинаю, пылкий А-ский,
Любимец хладных Муз,
Запомнивший лишь то, что – панны
польской
Я именем зовусь.
И этого – виновен холод братский,
И сеть иных помех! —
И этого не помнящий – З-ский!
Памятнейший из всех!
И наконец – герой меж лицедеев —
От слова бытиё
Все имена забывший – А-в!
Забывший и свое!
И, упражняясь в старческом искусстве
Скрывать себя, как черный бриллиант,
Я слушаю вас с нежностью и грустью,
Как древняя Сивилла – и Жорж Занд.
Вот тогда-то Володя А. и принес мне свою пиштоль – 1-го
января 1919 года.
К этому Новому Девятнадцатому Году, который я вместе с ними
встречала, я Третьей Студии, на этот раз – всей, подарила свою древнюю
серебряную маску греческого царя, из раскопок. Маска – это всегда трагедия, а
маска царя – сама трагедия. Помню – это было в театре – их благодарственное
шествие, вроде Fackelzug'а[26],
который Беттине устроили студенты.
...Как древняя Сивилла – и Жорж Занд...
Да, да, я их всех, на так немного меня младших или вовсе
ровесников, чувствовала – сыновьями, ибо я давно уже была замужем, и у меня
было двое детей, и две книги стихов – и столько тетрадей стихов! – и
столько покинутых стран! Но не замужество, не дети, не тетради, и даже не
страны – я помнить начала с тех пор, как начала жить, а помнить –
стареть, и я, несмотря на свою бьющую молодость, была стара, стара, как скала,
не помнящая, когда началась —
Эти же были дети – и актеры, то есть двойные дети, с
единственной мечтой о том, что мне так легко, так ненужно, так само далось –
имени.
– О, как я бы хотел славы! Так, идти, и чтобы за спиной
шепот: – Вот идет А-ский!
– Да ведь это же барышни шепчут, Павлик! Неужели –
лестно?! Я бы на вашем месте, внезапно обернувшись и пойдя на них, как на
собак: – Да, А-ский! а дальше?
Им, кроме Володи, я вся – льстила. Я их – любила. Разница.
Звериной (материнской) нежности у меня к Володе не было –
потому что в нем, несмотря на его молодость, ничего не было от мальчика – ни
мальчишеской слабости, ни мальчишеской прелести.
Чары в нем вообще не было: норы не было, жары и жара не
было, тайны не было, загадки не было – была задача: его собственная – себе.
Этому не могло быть холодно, не могло быть голодно, не могло
быть страшно, не могло быть тоскливо. А если все это было (и – наверное было),
то не мое дело было мешать ему, нежностью, превозмогать холод, голод, страх,
тоску: расти.
Была прохладная нежность сестры, уверенной в силе брата,
потому что это ее сила, и благословляющей его на все пути. И – все его
пути.
Была Страстная Суббота. Поздний вечер ее. Убитая людским и
дружеским равнодушием, пустотой дома и пустотой сердца (Сонечка пропала, Володя
не шел), я сказала Але: – Аля! Когда люди так брошены людьми, как мы с тобой –
нечего лезть к Богу – как нищие. У него таких и без нас много! Никуда мы не
пойдем, ни в какую церковь, и никакого Христос Воскресе не будет – а ляжем с
тобой спать – как собаки!
– Да, да, конечно, милая Марина! – взволнованно и убежденно
залепетала Аля, – к таким, как мы, Бог сам должен приходить! Потому что мы
застенчивые нищие, правда? Не желающие омрачать его праздника.
Застенчивые или нет, как собаки или нет, но тут же улеглись
вместе на единственную кровать – бывшую прислугину, потому что жили мы тогда в
кухне.
Теперь я должна немножко объяснить дом. Дом был двухэтажный,
и квартира была во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему –
объяснить не могу, но это было так: низ, с темной прихожей, двумя темными
коридорами, темной столовой, моей комнатой и Алиной огромной детской, верх с
той самой кухней, и еще другими, и из кухни ход на чердак, даже два чердака,
сначала один, потом другой, и один другого – выше, так что, выходит – было
четыре этажа.
Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на
простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на
второй чердак и оттуда распространявшийся на все помещение вплоть до самых
отдаленных и как будто бы сохранных его углов.
Зиму 1919 г., как я уже сказала, мы – Аля, Ирина и я – жили
в кухне, просторной, деревянной, залитой то солнцем, то луною, а – когда трубы
лопнули – и водою, с огромной разливанной плитой, которую мы топили неудавшейся
мушиной бумагой какого-то мимолетного квартиранта (бывали – и неизменно
сплывали, оставляя все имущество: этот – клейкую бумагу, другой – тысяч пять
листов неудавшегося портрета Розы Люксембург, еще другие – френчи и галифе... и
все это оставалось – пылилось – и видоизменялось – пока не сжигалось)...
Итак, одиннадцать часов вечера Страстной Субботы. Аля, как
была в платье – спит, я тоже в платье, но не сплю, а лежу и жгу себя горечью
первой в жизни Пасхи без Христос Воскресе, доказанностью своего собачьего
одиночества... Я, так старавшаяся всю зиму: и дети, и очереди, и поездка за
мукой, где я чуть голову не оставила, и служба в Наркомнаце, и рубка, и топка,
и три пьесы – начинаю четвертую – и столько стихов – и такие хорошие – и ни
одна собака...
И вдруг – стук. Легкий, резкий, короткий. Команда стука.
Одним куском – встаю, тем же – не разобравшимся на руки и ноги – вертикальным
пластом пробегаю темную кухню, лестницу, прихожую, нащупываю задвижку – на
пороге Володя, узнаю по отграниченности даже во тьме и от тьмы.
– Володя, вы?
– Я, М. И., зашел за вами – идти к заутрене.
– Володя, заходите, сейчас, я только подыму Алю.
Наверху, шепотом (потому что это большая тайна и потому что
Христос еще не воскрес): – Аля! Вставай! Володя пришел. Сейчас идем к
заутрене.
Разглаживаю впотьмах ей и себе волосы, бегом сношу ее по темнее
ночи лестнице... – Володя, вы еще здесь? – Голос из столовой: –
Кажется – здесь, М. И., я даже себя потерял, – так темно.
Выходим.
Аля, продолжая начатое и за спешкой недоконченное:
– Я же вам говорила, Марина, что Бог к нам сам придет. Но
так как Бог – дух, и у него нет ног, и так как мы бы умерли от страху, если бы
его увидели...
– Что? Что она говорит? – Володя. Мы уже на улице.
Я, смущенная: – Ничего, она еще немножко спит...
– Нет, Марина, – слабый отчетливый голос изнизу, –
я совсем не сплю: так как Бог не мог сам за нами прийти – идти в церковь, то Он
и послал за нами Володю. Чтобы мы еще больше в него верили. Правда, Володя?
– Правда, Алечка.
Церковь Бориса и Глеба: наша. Круглая и белая, как просфора.
Перед этой церковью, как раз в часы службы, целую зиму учат солдат. Внутри –
служат, а снаружи – маршируют: тоже служат. Но сейчас солдаты спят.
Входим в теплое людное многосвечное сияние и слияние. Поют
женские голоса, тонко поют, всем желанием и всей немощью, тяжело слушать – так
тонко, где тонко, там и рвется, совсем на волоске – поют, – совсем как тот
профессор: «У меня на голове один волос, но зато – густой». Господи, прости
меня! Господи, прости меня! Господи, прости меня!.. Этого батюшку я знаю: он
недавно служил с патриархом, который приехал на храмовый праздник – в черной
карете, сияющий, слабый... И Аля первая подбежала к нему, и просто поцеловала
ему руку, и он ее благословил...
– М. И., идемте?
Выходим с народом – только старухи остаются.
– Христос Воскресе, М. И.!
– Воистину Воскресе, Володя!
Домой Аля едет у Володи на руках. Как непривычный к детям,
несет ее неловко – не верхом, на спине, и не сидя, на одной руке, а именно
несет – на двух вытянутых, так что она лежит и глядит в небо.
– Алечка, тебе удобно?
– Бла-женно! Я в первый раз в жизни так еду – лежа, точно
Царица Савская на носилках!
(Володя, не ожидавший такого, молчит.)
– Марина, подойдите к моей голове, я вам что-то скажу! Чтобы
Володя не слышал, потому что это – большой грех. Нет, нет, не бойтесь, не то,
что вы думаете! Совсем приличное, но для Бога – неприличное!
Подхожу. Она, громким шепотом: – Марина! А правда, те
монашки пели, как муха, которую сосет паук? Господи, прости меня! Господи,
прости меня! Господи, прости меня!
– Что она говорит?
Аля, приподымаясь: – Марина! Не повторяйте! Потому что тогда
Володя тоже соблазнится! Потому что эта мысль у меня была от диавола, –
ах, Господи, что я опять сказала! Назвала это гадкое имя!
– Алечка, успокойся! – Володя. (Мне: – Она у вас всегда
такая? – Я: – Отродясь.) – Вот ты уже дома, ты сейчас будешь спать, а
утром, когда проснешься...
В его руке темное, но явное очертание яичка.
Аля водворена и уложена. Стоим с Володей у выходной двери.
– М. И., Аля у вас крепко спит?
– Крепко. Не бойтесь, Володя, она никогда не просыпается!
Выходим. Идем Пречистенским бульваром на Москва-реку. Стоим
на какой-то набережной (все это как сон) – смотрим на реку... И сейчас, когда
пишу, чувствую верхними ребрами камень балюстрады, через которую мы оба,
неизвестно почему, страшно перегнулись, чтобы разглядеть: прошлое? будущее? или
сущее, внутри творящееся?
Это была ночь перил, решеток, мостов. Мы все время что-то
высматривали и – не высмотрев здесь – переходили на очередную набережную, на
очередной мост, точно где-то было определенное место, откуда – нам вдруг все
станет ясно во все концы света... А может быть – совместно – со всем этим:
Москва-рекой, мостами, местами, крестами – прощались? Мнится мне (а может быть,
только снится мне), что мы на одном из наших сторожевых постов, подходя к нему,
встретили Павлика – отходящего, очевидно тоже и то же ищущего. (В ту Пасхальную
ночь 1919 г. вся Москва была на ногах и вся, приблизительно, в тех же местах –
возле-кремлевских.)
А может быть, друг с другом – прощались? Слов этой ночи,
долгой, долгой, долгой, многочасовой и повсеместной – ибо вышли мы в час, а
возвращались уже при полном свете позднего весеннего рассвета – слов этой ночи
– я не помню. Вся эта ночь была – жест: его ко мне. Акт – его ко мне.
В эту ночь, на одном из тех мест, над одними из тех перил, в
тесном плечевом соседстве со мной, им было принято, в нем тверже камня
утвердилось решение, стоившее ему жизни. Мне же целой вечности – дружбы, за
один час которой я, по слову Аксакова, отдала бы весь остаток угасающих дней...
Как это началось? (Ибо сейчас, вопреки тем мостам –
начинается.)
Должно быть случайно, счастливым и заранее in den Sternen
geschrieben[27] случаем ее прихода – в его
приход.
– Как, Володя, вы – здесь? Вы – тоже бываете у Марины?
Марина, я ревную! Так вы не одна сидите, когда меня нет?
– А вы, Сонечка, одна сидите, когда вас нет?
– Я! Я – дело пропащее, я со всеми сижу, я так боюсь смерти,
что когда никого нет и не может быть – есть такие ужасные часы! – готова к
кошке залезть на крышу – чтобы только не одной сидеть: не одной умереть, Марина! –
Володя, а что вы здесь делаете?
– То же, что вы, Софья Евгеньевна.
– Значит: любите Марину. Потому что я здесь ничего другого
не делаю и вообще на свете – не делаю. И делать не намерена. И не намерена,
чтобы мне другие – мешали.
– Софья Евгеньевна, я могу уйти. Мне уйти, Марина Ивановна?
– Нет, Володечка.
– А мне уйти? (Сонечка, с вызовом.)
– Нет, Сонечка. (Пауза.) А мне, господа, уйти?
Смех.
– Ну, Марина, сделаем вид, что его нет. Марина! Я к вам от
Юры: представьте себе, у него опять начинается флюс!
– Значит, мне опять придется писать ему стихи. Знаете,
Сонечка, мои первые стихи к нему:
Beau tenebreux[28], вам грустно, вы больны:
Мир неоправдан – зуб болит! Вдоль
нежной
Раковины щеки – фуляр – как ночь...
– Фу-ляр? Клетчатый? Синий с черным? Это я его ему подарила
– еще тогда – это год назад было? Я отлично помню, у меня был нашейный платок –
я ужасно люблю нашейные платки, а этот особенно! – и я к нему пришла – а у
него флюс – а я обожаю, когда больны! А особенно – когда красивые больны – тогда
они добрее... (пауза)... когда леопард совсем издыхает, он страшно добрый: ну,
добряк!! – и у него такая ужасно-уродливая повязка – вязаная – нянькина, и
я, подумать не успев... Потом – угрызалась: папин фуляр, а у меня от папы – так
мало осталось...
– Сонечка, хотите, отберу? И даже выкраду?
– Что вы, Марина, он теперь его ужасно полюбил: каждый флюс
носит!
Володя, созерцательно: – Флюс – это неинтеллигентная
болезнь, Софья Евгеньевна.
– Что-о? Дурак!
Володя, так же: – Ибо она от запущенного зуба, а запущенные
зубы, в наш век...
– Идите вы ко всем чертям: зубным врачам! «Неинтеллигентная
болезнь!» Точно бывают – интеллигентные болезни. Болезнь, это судьба: нужно же,
чтобы человек от чего-нибудь умер, а то жил бы вечно. Болезнь, это судьба – и
всегда, а ваша интеллигентность вчера началась и завтра кончилась, уже сегодня
– кончилась, потому что посмотрите, как мы все живем? Марина руками разрывает
шкафы красного дерева, чтобы сварить миску пшена. Это – интеллигентно!
– Но Марина Ивановна и разламывая шкафы остается
интеллигентным человеком.
– Которым никогда не была. Правда, Марина, что вы никогда не
были интеллигентным человеком?
– Никогда. Даже во сне, Сонечка.
– Я так и знала, потому что это все: и стихи, и сама Марина,
и синий фонарь, и это чучело лисы – волшебное, а не интеллигентное.
«Интеллигентный человек» – Марина! – это почти такая же глупость, как
сказать о ней «поэтесса». Какая гадость! О, как вы глупы, Володя, как глупы!!
– Софья Евгеньевна, вы мне только что сказали, что я –
дурак, а «глупы» – меньше, так что вы... разжижаете впечатление.
– А вы – еще сгущаете мою злобу. Потому что я страшно злюсь
на вас, на ваше присутствие, чего вы у Марины не видали, вы актер, вам в студии
нужно быть...
(Пауза.)
– ...Я не знаю, кто вы для Марины, но – Марина меня больше
любит. Правда, Марина?
(Беру ее ручку и целую.)
– Ну, вот и я говорю – больше. Потому что Марина вам руки
никогда не целовала. А если и скажете, что целовала...
(Володя: – Софья Евгеньевна!!)
...то только из жалости, за то, что вы – мужчина, бессловесное
существо, неодушевленный предмет, единственный неодушевленный предмет во всей
грамматике. Я ведь знаю, как мы вам руки целуем! У Марины об этом раз навсегда
сказано: – «Та-та-та-та... Прости мне эти слезы – Убожество мое и божество!»
Только – правда, Марина? – сначала божество, а потом – убожество!
(Чуть ли не плача.) И Марина вас, если я попрошу, выгонит. Правда, Марина?
Я, целуя другую ручку: – Нет, Сонечка.
– А если не выгонит, то потому, что она вежливая,
воспитанная, за границей воспитывалась, но внутренно она вас – уже выгнала, как
я только вошла – выгнала. И убирайтесь, пожалуйста, с этого места, это – мое
место.
– Сонечка, вы сегодня – настоящий бес!
– А вы думали – я всегда шелковая, бархатная, шоколадная,
крэмовая, со всеми – как с вами? Ого!! Вам ведь Вахтанг Леванович говорил, что
я – бес? Бес и есть. Во всяком случае – бешусь. Володя, вы умеете заводить
граммофон?
– Умею, Софья Евгеньевна.
– Заведите, пожалуйста, первое попавшееся, чтобы мне самой
себя не слышать.
Первое попавшееся было Ave Maria – Гуно. И тут я своими
глазами увидела чудо: музыки над бесом. Потому что та зверская кошка с
выпущенными когтями и ощеренной мордочкой, которой с минуты прихода Володи была
Сонечка, при первых же звуках исчезла, растворилась сначала в вопросе своих
огромных, уже не различающих меня и Володи глаз, и тут же в ответе слез – ну
прямо хлынувших: – Господи Боже мой, да что же это такое, да ведь я это знаю,
это – рай какой-то.
– Ave Maria, Cонечка!
– Да разве это может быть в граммофоне? Граммофон, я думала
это «Танец апашей» или по крайней мере – танго.
– Это мой граммофон, Сонечка, он все умеет.
Володечка, переверните пластинку.
Оборот пластинки был – «Не искушай меня без нужды», Глинки,
одна скрипка, без слов, но с явно – явней и полней, произнесенных бы –
слышимыми бессмертными баратынскими.
– Марина! Я и это знаю! Это папа играл – когда еще был
здоров... Я под это – все раннее детство засыпала! «Не искушай меня без
нужды»... и как чудно, что без нужды, потому что так в жизни не говорят, так
только там говорят, где никакой нужды уже ни в чем – нет, – в раю,
Марина! И я сейчас сама в раю, Марина, мы все в раю! И лиса в раю, и волчий
ковер в раю, и фонарь в раю, и граммофон в раю...
– А в раю, Софья Евгеньевна, – тихий голос
Володи, – нет ревности, и все друг другу простили, потому что увидели, что
и прощать-то нечего было, потому что – вины не было... И нет местничества: все
на своем. А теперь я, Марина Ивановна, пойду.
Сонечка в слезах: – Нет, нет, Володя, ни за что, разве можно
уходить – после такой музыки, одному – после такой музыки, от Марины – после
такой музыки... (Пауза, еле слышно) – От меня...
...Я в жизни себе не прощу – своего нынешнего поведения!
Потому что я ведь думала, что вы – пустой красавец – и туда же к Марине, чтобы
она вам писала стихи, а вы бы потом хвастались!
– Марина Ивановна мне не написала ни одной строки. Правда,
Марина Ивановна?
– Правда, Володечка.
– Марина! Значит, вы его – не любите?
Я, полушутя: – Так люблю, что и сказать не могу. Даже в
стихах – не могу.
– Меньше или больше, чем Юру?
(Володя: – Софья Евгеньевна!! Она: – Забудьте, что вы в
комнате: мне это нужно знать – сейчас.)
Я: – Володя мой друг на всю жизнь, а Ю. А. ни часу не был
мне другом. Володю я с первой минуты назвала Володей, а Ю. А. – ни разу
Юрой, разве что в кавычках и заочно.
Сонечка, сосредоточенно, даже страдальчески:
– Но – больше или меньше? Больше или меньше?
– Володю – несравненно. – Точка.
– А теперь, Марина Ивановна, я решительно пойду.
И – пошло. Так же как раньше они никогда у меня не встречались,
так теперь стали встречаться – всегда, может быть оттого, что раньше Володя
бывал реже, а теперь стал приходить через вечер, а под конец каждый вечер – ибо
дело явно шло к концу, еще не названному, но знаемому.
Отъезды начались – с Ирины.
– Дайте мне, барыня, Ирину с собой в деревню – вишь она
какая чахлая. Да разве раздобреешь – с советского молочка? (Так в 1919 г. в
Москве сами дети прозвали – воду.) А у нас молоко – деревенское, и при царе –
белое, и без царя – белое, и картошка живая, не мороженая, и хлеб без известки.
И вернется к вам Ирина – во-о какая!
Кухня. Солнце во все два окна. Худая, как жердь,
владимирская Надя с принаряженной Ириной на руках. Перед ними – Сонечка,
прибежавшая проститься.
– Ну, Ирина, расти большая, красивая, счастливая!
Ирина с лукавой улыбкой: – Галли-да! Галли-да!
– Чтобы щечки твои стали розовые, чтобы глазки твои –
никогда не плакали, чтобы ручки что взяли – не отпускали, чтобы ножки –
бегали... никогда не падали...
Ирина, еще никогда не видавшая слез, во всяком случае –
таких, бесцеремонно ловит их у Сонечки на глазах.
– Мок-рый... мок-рый... Газ-ки мок-рый...
– Да, мокрые, потому что это – слезы... Слезы. Но не
повторяй, пожалуйста, этого тебе знать не надо.
– Барышня Софья Евгеньевна, нам на вокзал пора, ведь мы с
Ириной – пешие, за час не дойдем.
– Сейчас, няня, сейчас. Что бы ей еще такого сказать, чтобы
она поняла? Да, няня, пусть она непременно молится Богу, каждое утро и каждый
вечер, – просто так: – Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Алю, няню...
Ирина: – Галли-да! Галли-да!
– И Галлиду, потому что она ведь меня никогда Соней не
звала, а я не хочу, чтобы она меня забыла, я ведь в жизни так не любила
ребенка, как тебя. – И Галлиду (Бог уже! будет знать!) – Няня, не
забудете?
– Что вы, Софья Евгеньевна, да Ирина сама напомнит, еще все
уши мне Галлидой прожужжит...
Ирина, что-то понимая, с невероятным темпераментом: –
Галлида, Галлида, Галлида, Галлида, Галлида... (и уже явно дразнясь:) Даллига,
Даллига, Даллига...
– Бог с тобой, Ирина! до Бабы-Яги договоришься! – А
говорите – забудет! Теперь всю дорогу не уймется. Ну, прощайтесь, Софья
Евгеньевна, а то вправду опоздаем!
– Ну, прощай, моя девочка! Ручку... Другую ручку... Ножку...
Другую ножку... Глазок... Другой глазок... Лобик – и всё, потому что в губы
целовать нельзя, и вы, няня, не давайте, скажите – барыня не велела – и всё.
Ну, прощай моя девочка! (Трижды крестит.) Я за тебя тоже
буду молиться. Поправляйся, возвращайся здоровая, красивая, румяная! Няня,
берегите!
Тут же скажу, что Ирина свою Галлиду, Галлида свою Ирину
больше никогда не увидела. Это было их последнее свидание, 7-го июня 1919 года.
Но около пяти месяцев спустя Ирина, оставленная Сонечкой
двух лет трех месяцев, свою Галлиду еще помнила, как видно из Алиной записи – в
ноябре 1919 года.
«У нас есть одна знакомая, которой нет
в Москве. Ее зовут Софьей Евгеньевной Голлидэй. Мы в глаза ее называем Сонечка,
а за глаза Сонечка Голлидэй. Ирина ее взлюбила. Сонечка уезжала еще и раньше, а
Ирина все помнила ее, и теперь еще говорит и поет: Галлида! Галлида!»
– Володечка, вы никогда не были в Марининой кухне?
– Нет, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, на Пасху.
– Господи, какой вы бедный! И никогда не видели Ирины?
– Не видел, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, тогда же – но
она спала.
– Господи, как можно дружить с женщиной и не знать, сколько
у ее ребенка зубов? Вы ведь не знаете, сколько у Ирины зубов?
– Не знаю, Софья Евгеньевна.
– Значит, это одна умственность, вы дружите с одной головой
Марины. – Господи, у кого это была одна голова?!
– У нас с вами, Софья Евгеньевна.
– Дурак! Я говорю: одна голова, без ничего... Ах,
это у Руслана и Людмилы! – Как мне бы от такой дружбы было холодно!
Ледяной Дом какой-то... О, насколько я счастливее, Володя! У меня и нижняя
Марина, хрустальная, фонарная, под синим светом как под водою, потому что ведь
это – морское дно, а все гости – чудовища! – и верхняя Марина, над плитой,
над пшеном, с топором! с пропиленным коричневым подолом, который – вот –
целую! – уважаемая, обожаемая! И ведь только эти две – Марина, эти все –
Марина, потому что я вас, Марина, не вижу – только в замке, только на башне...
– В свободное от башни время я пасла бы баранов...
Володя:
– И слушали бы – голоса.
По Сонечкиному началу с Володей я отдаленно стала понимать,
почему мужчины ее не любят. Всякое недопонимание, всякое противоречие, даже
всякое хотя бы самое скромное собственное мнение неизменно вызывало у нее:
дурак! Точно этот дурак у нее уже был заряжен и только ждал сигнала, которым
служило – все. С ней нужно было терпение, незамечание – Володины терпение и
незамечание.
Я всегда провожала ее вправо, в сторону Поварской, уходящая
Сонечка для меня была светающая Поварская, белая улица без лавок, похожая на
реку, – точно никакого влево у моего дома не было.
И только раз случилось иначе: была ночь, и меня вдруг
осенило, что я еще не подарила Сонечке своего фонтана.
На совершенно пустой игрушечной лунной площади – днем –
Собачьей, сейчас – Севильской, где только и было живого, что хоровод деревец,
тонкой серебряной струечкой, двойным серебром: ушным и глазным, –
сплошным...
– Фонтан, Марина?
– Маринин фонтан, Сонечка! Потому что в этом доме
Пушкин читал Нащокину своего Годунова.
– Я не люблю Годунова. Я люблю – Дон-Жуана. О, какое здесь
все круглое, круглое, круглое!
И – точно ветром отнесло – волной вынесло – как-то без
участья ног – уже на середине площади.
И вот, подняв ручку на плечо невидимого и очень высокого
танцора, доверчиво вложив ему в руку – левую, чуть откинув стан на его
невидимую левую, чуть привстав на носках и этим восполняя отсутствие каблуков,
овеваемая белым платьем и овевая меня им...
Она его, фонтан, именно обтанцовывала, и этот фонтан был –
урна, это было обтанцовывание урны, обтанцовывание смерти...
Das Mädchen und der Tod[29].
– Марина, всё у меня уменьшительное, все – уменьшительные:
все подруги, вещи, кошки, и даже мужчины, – всякие Катеньки, кисеньки,
нянечки, Юрочки, Павлики, теперь – Володечка... Точно я ничего большого
произнести не смею. Только вы у меня – Марина, такое громадное, такое
длинное... О, Марина! Вы – мое увеличительное.
Сонечка часто думала вслух, я это сразу узнавала по ее
отсутствующим, донельзя раскрытым спящим глазам, глазам – первого раза («Разве
это бывает – такие метели, любови...»).
Тогда она вся застывала, и голос становился монотонный,
насказывающий, тоже спящий, как глаза, голос, которым матери убаюкивают детей,
а дети – себя. (А иногда и матери – себя.) И если она на реплики – мою или
Володину – отвечала, то делала это как-то без себя, тоже во сне, без интонации,
как настоящая сомнамбула. Нет, не думала вслух, а вслух – сновидела.
– ...Вот одного я еще никогда не любила – монаха. Не
пришлось.
– Фу, Сонечка!
– Нет, Марина, вы не думайте – я не про православного
говорю, бородатого, а про бритого: католического то есть. Может быть совсем
молодого, может быть уже старого – не важно. В огромном, холодном как погреб
монастыре. И этот монах один живет – была чума и все умерли, вымерли, он один
остался – творить Божье дело... Один из всего ордена. Последний. И этот орден –
он.
– Софья Евгеньевна, – трезвый голос Володи, –
позвольте вам сказать, что данный монастырь не есть весь орден. Орден не может
вымереть оттого, что вымер монастырь. Может вымереть монастырь, но не орден.
– Последний из всего ордена, потому что вымерли все
монастыри... Две тысячи триста тридцать три монастыря вымерли, потому что это
средние века и чума... А я – крестьянка, в белой косынке, и в полосатой юбке, и
в таком корсаже – со скрещенными лентами – и я одна выжила из всей деревни –
потому что монахи всё вокруг зачумили (о, Марина, я их безумно боюсь! Я говорю
про католических: птицы, черти какие-то!) – и ношу ему в монастырь – молоко: от
последней козы, которая еще не околела, – просто ставлю у порога его
кельи.
– А ваш монах – пьет молоко? – Володя с
любопытством. – Потому что ведь иногда – пост...
– ...И вот, я однажды прихожу – вчерашнее молоко не тронуто.
С бьющимся сердцем вхожу в келью – монах лежит – и тут я впервые его вижу:
совсем молодой – или уже немножко состарившийся, но бритый – и я
безумно его люблю – и я понимаю, что это – чума.
(Внезапно вскакивая, соскакивая, просыпаясь.)
– Нет! А то так вся история уже кончилась, и он не успел
меня полюбить, потому что когда чума – не до любви. Нет, совсем не так. Сначала
любовь, потом – чума! Марина, как сделать, чтобы вышло – так?
– Увидеть монаха накануне чумы. В его последний нормальный
день. День – много, Сонечка!
– Но почем я буду знать, что у него завтра будет чума? А
если я не буду знать, я не посмею ему сказать, потому что говорю-то я ему
только потому, что он сейчас умрет, и слушает-то он меня только от смертной
слабости!
Володя, созерцательно: – Чума начинается с насморка. Чихают.
– Это – докторская чума: чихают, а моя – пушкинская, там
никто не чихал, а все пили и целовались. – Так как же, Марина?
– Подите к нему на исповедь: и все сказать должны, и слушать
обязан. И не грех, а христианский долг.
– О, Марина! Какой вы, какой вы – гений! Значит, я прихожу к
нему в часовню – он стоит на молитве – один из всего ордена – и я становлюсь на
колени...
(Володя: – И он на коленях, и вы на коленях? Непластично.
Лбами стукнетесь.)
– И он – встает, и я, с колен: – Брат, я великая грешница! А
он спросит: – Почему? А я: – Потому, что я вас люблю. А он: – Бог всех велел
любить. А я: – Нет, нет, не так, как всех, а больше всех, и больше никого, и
даже больше Бога! А он: – О-о-о! Милая сестра, я ничего не слышу, у меня в ушах
огромный ветер, потому что у меня начинается чума! – и вдруг шатается –
клонится – и я его поддерживаю, и чувствую, как сквозь рясу бьется его сердце,
безумно бьется! безумно бьется! – и так веду, вывожу его из часовни, но не
в келью, а на зеленую лужайку, и как раз первое деревце цветет – и мы садимся с
ним под цветущее деревце – и я кладу его голову к себе на колени... и тихонько
ему напеваю... Ave Maria, Марина! И все слабее, и слабее, потому что у меня
тоже – чума, но Бог милостив, и мы не страдаем. И у меня чудный голос –
Господи, какой у меня голос! и уже не одно деревце цветет, а все, потому что
они торопятся, знают, что у нас – чума! —целый цветущий ход, точно мы женимся! –
и мы уже не сидим, а идем, рука об руку, и не по земле, а немножко над
землей, над маргаритками, и чем дальше – тем выше, мы уже на поларшина
от земли, уже на аршин, Марина! на целую сажень! и теперь мы уже над деревцами
идем... над облаками идем... (Совсем тихо и вопрошающе:) – А можно – над
звездами?
Протирая глаза, от всей души:
– Вот, Марина, и я любила – монаха!
– ...А жить мне приходится с такими – другими! Потому что
мой монах сразу все понял – и простил – и исправил, без всяких моих слов, а
сколько я говорю, Марина, и объясняю, из кожи, из глаз, из губ – лезу, и никто
не понимает, даже Евгений Багратионыч – с его пресловутой «фантазией»!
Впрочем, у него как раз на это есть некоторые резоны. Я в
самом начале с ним ужасно оскандалилась. У нас в Студии зашел разговор об
образах.
– Образах, Сонечка!
– Нет, об образах. Быть – в образе. Кто в образе – кто нет,
и так далее. А я говорю: – А Евгений Багратионыч, по-моему, в образе Печорина.
Все: – Вот – глупости! Печорин – это сто лет назад, а Евгений Багратионович –
сама современность, театр будущего, и так далее. Я и говорю: – Значит я не
поняла, я не про идеи говорила, а про лицо – «и был человек создан по образу и
подобию». Потому что, по-моему, Евгений Багратионыч страшно похож на Печорина:
и нос, и подбородок, и геморроидальный цвет лица.
Я: – Что-о?
Сонечка, кротко: – То, Марина, то есть точь-в-точь
теми словами. Тут уже крик поднялся, все на меня накинулись и даже Евгений
Багратионыч: «Софья Евгеньевна, есть предел всему – и даже вашему языку». А я –
настаиваю: – «Что ж тут обидного? Я всегда у Чехова читаю, и у Потапенки, и
никакой обиды нет – раз такие великие писатели...» – «А что, по-вашему, значит
геморроидальный?» – «Ну, желтый, желчный, горький, разочарованный, –
ну, – геморроидальный». – «Нет, Софья Евгеньевна, это не
желтый, не желчный, не горький, и не гордый, а это – болезнь». – «Да, да,
и болезненный, болезнь печени, потому я, должно быть, и сказала –
Печорин». – «Нет, Софья Евгеньевна, это не болезнь печени, а
геморрой, – неужели вы никогда не читали в газетах?» – «Читала, и
еще»... – «Нет уж, пожалуйста – без еще, потому что в газетах –
много болезней и одна другой неназываемей. А мой совет вам: прежде чем
говорить...» – «Но я так чувствовала это слово! Оно казалось мне таким печальным,
волшебным, совсем желтым, почти коричневым – как вы!»
Потом – мне объяснили. Ах, Марина, это был такой позор! А
главное, я его очень часто употребляла в жизни и потом никак не могла вспомнить
– кому...
Мне кажется, Евгений Багратионыч так окончательно и не
поверил, что я – не знала. То есть поверить-то поверил, но как-то мне всей
наперед не поверил. Он, когда я что-нибудь очень хочу сказать – а у меня это
всегда видно! – так особенно – неодобрительно и повелительно – смотрит мне
в рот, – ну, как змея на птицу! Точно его – взглядом – тут же закрывает!
Рукой бы зажал – если б мог!
Еще о словах.
– Все у нас говорят: революция... революция... А я не
знаю... Только какие-то слова – странные: карточка широкого потребления, точно
корабль дальнего плавания, сразу вижу во-оду, и ничего кроме воды... Да ничего
кроме воды по ней и нет... А – например: закрытый распределитель? Это совсем
глухой старик, наглухо запертый, я ему: – дедушка! а он: – ась? –
распредели, пожалуйста! – а он: – э-эх! и так – часами... А еще жагра –
слово: точно чума, мор, цинга, а это всего-навсего – морковный чай.
– ...Марина! Почему я так люблю плохие стихи? Так любя –
ваши, и Павлика, и Пушкина, и Лермонтова... В полдневный жар, Марина, –
как это жжет! Я всегда себя чувствую и им и ею, и лежу, Марина, в долине
Дагестана и раной – дымлюсь, и одновременно, Марина, в кругу подруг
задумчиво-одна...
И в чудный сон душа моя младая
Бог знает чем всегда
погружена...
Все стихи, написанные на свете, – про меня, Марина, для
меня, Марина, мне, Марина! Потому я никогда не жалею, что их не пишу... Марина,
вы – поэт, скажите, разве важно – кто? Разве есть – кто? (Сейчас,
сейчас, сейчас зайдет ум-за-разум! Но вы – поймете!) Марина, разве вы – все это
написали? Знаю, что ваша рука, гляжу на нее и всегда только с великим трудом
удерживаюсь, чтобы не поцеловать – на-людях, не потому, что эти идиоты в этом
видят рабство, институтство, истерику, а потому, что вам, Марина, нужно
целовать – на всех людях, бывших, сущих и будущих, а не на трех-четырех
знакомых. И если я тогда, нечаянно, после той Диккенсовой ночи при Павлике
поцеловала, то это – слабость, Марина, я просто не могла удержаться – сдержать
благодарность. Но Павлик не в счет, Марина, – и как поэт – и немножко как
собака, я хочу сказать, что он не-совсем человек – с двух сторон... (И
вы, Володя, не в счет: видите – и при вас целую, но вы не в счет – потому что я
уж так решила: когда мы втроем, мы с Мариной – вдвоем... А что при всех, у
С-вых – это хуже, но вы так чудно сдали тому фокстерьеру – сдачи, бровью не
поведя...) Я вам за всю вас, Марина, целую руку – руки – а вовсе не только за
одни стихи, и за ваши шкафы, которые вы рубите, кажется – еще больше! Я всегда
обижаюсь, когда говорят, что вы «замечательный поэт», и пуще всего, когда
«гениальный». Это Павлик – «гениальный», потому что у него ничего другого за
душою – нет, а у вас же – все, вся вы. Перед вами, Марина, перед тем, что есть
– вы, все ваши стихи – такая чу-уточка, такая жалкая кро-охотка, – вы не
обижаетесь? Мне иногда просто смешно, когда вас называют поэтом. Хотя выше
этого слова – нет. И может быть дела – нет. Но вещи – есть. И все эти вещи –
вы. Если бы вы не писали стихов, ни строчечки, были бы глухонемая, немая – как
мы с Русалочкой, вы все равно были бы – та же: только с зашитым ртом. И я бы
вас любила – нет, не: еще больше, потому что больше – нет, а совершенно так же
– на коленях.
(Лицом уже из моих колен:)
– Марина! Знаете мой самый большой подвиг? еще больше, чем с
тем красным носом (шарманщиком), потому что не сделать еще куда
трудней, чем сделать: что я тогда, после Метели, все-таки не поцеловала
вам руку! Не рабство, нет, не страх глаз, – страх вас, Марина, страх вас
разом потерять, или разом заполучить (какое гнусное слово! заполучить,
приобрести, завоевать – все гнуснее!) или разом – наоборот, страх –
вас, Марина, ну, Божий страх, то, что называется – Божий страх, нет, еще не то:
страх – повернуть ключ, проглотить яд – и что-то начнется, чего уж потом не
остановить... Страх сделать то, Марина! «Сезам, откройся!» Марина, и
забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы... Быть заживо
погребенной в той горе... Которая на тебя еще и обрушится...
И просто – страх вашего страха, Марина. Откуда мне было
знать? Всю мою жизнь, Марина, я одна была такая: слово, и дело, и мысль – одно,
и сразу, и одновременно, так что у меня не было ни слова, ни дела, ни мысли, а
только... какая-то электрическая молния!
Так о Метели: когда я услышала, ушами услышала:
– Князь, это сон – или грех?
– Бедный испуганный птенчик!
– Первая я – раньше всех! —
Ваш услыхала бубенчик!
Вот это первая – и раньше, с этим ударением, как я
бы сказала, у меня изо рта вынутое – Марина! У меня внутри – все задрожало,
живьем задрожало, вы будете смеяться – весь живот и весь пищевод, все те-самые
таинственные внутренности, которых никто никогда не видел, – точно у меня
внутри – от горла и вниз до колен – сплошь жемчуга, и они вдруг – все – ожили.
И вот, Марина, так любя ваши стихи, я бе-зумно, бе-зумно,
безнадежно, безобразно, позорно, люблю – плохие. О, совсем плохие! Не Надсона
(я перед ним преклоняюсь!) и не Апухтина (за «Очи черные»!), а такие, Марина,
которых никто не писал и все – знают. Стихи из Чтеца-декламатора, Марина,
теперь поняли?
Ее в грязи он подобрал,
Чтоб угождать ей – красть он стал.
Она в довольстве утопала
И над безумцем хохотала.
Он из тюрьмы ее молил:
Я без тебя душой изныл!
Она на тройке пролетала
И над безумцем хохотала.
И в конце концов – его отвезли в больницу, и —
Он умирал. Она плясала,
Пила вино и хохотала.
(О, я бы ее убила!) И кажется даже, что когда он умер и его
везли на кладбище, она —
За гробом шла – и хохотала!
Но может быть это я уж сама выдумала, чтобы еще больше ее
ненавидеть, потому что я такого никогда не видала: чтобы за гробом шли – и
хохотали, – а вы?
Но вы может быть думаете, это – плохие? Тогда – слушайте. О,
Господи, забыла! забыла! забыла! забыла, как начинается, только помню – как
кончается!
А граф был демонски-хорош!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
А я впотьмах точила нож, —
А граф был демонски-хорош!
Стойте, стойте, стойте!
Взметнулась красная штора:
В его объятиях – сестра!
Тут она их обоих убивает, и вот, в последнем куплете, сестра
лежит с оскаленным страшным лицом, а – граф был демонски-хорош!
А «бледно-палевую розу» – знаете? Он встречает ее в парке, а
может быть в церкви, и ей шестнадцать лет, и она в белом платье...
И бледно-палевая роза
Дрожала на груди твоей.
Потом она, конечно, пускается в разврат, и он встречает ее в
ресторане, с военными, и вдруг она его видит!
В твоих глазах дрожали слезы,
Кричала ты: – вина! скорей!
И бледно-палевая роза
Дрожала на груди твоей.
Дни проходили чередою,
В забвеньи я искал отрад,
И вот опять передо мною
Блеснул твой прежний милый взгляд.
Тебя семьи объяла проза,
Ты шла в толпе своих детей,
И бледно-палевая роза
Дрожала на груди твоей.
А потом она умерла, Марина, и лежит в гробу, и он подходит к
гробу, и видит:
В твоих глазах застыли слезы...
– и потом уж не знаю что на ей —
И бледно-палевая роза
Дрожала на груди твоей.
Дрожала, понимаете, на недышащей груди! А – безумно люблю: и
толпу детей, и его подозрительные отрады, и бледно-палевую розу, и могилу.
Но это еще не все, Марина. Это еще – как-то – сносно, потому
что, все-таки – грустно. А есть совсем глупости, которые я безумно
люблю. Вы это знаете?
Родилась,
Крестилась,
Женилась,
Благословилась.
Родила,
Крестила,
Женила,
Благословила —
Умерла.
Вот и вся – женская жизнь!
А это вы знаете?
Перо мое писало
Не знаю для кого..
Я:
– А сердце подсказало:
Для друга моего.
Сонечка:
– Дарю тебе собачку,
Прошу ее любить,
Она тебя научит,
Как друга полюбить.
– Любить – полюбить – разве это стихи, Марина? Так и я могу.
А я и перо вижу – непременно гусиное, все изгрызанное, а собачка, Марина, с
вьющимися ушами, серебряно-шоколадная, с вот-вот заплачущими глазами: у меня
самой бывают такие глаза.
Теперь, Марина, на прощание, мои самые любимые. Я – сериозно
говорю. (С вызовом:) – Лю-би-ме-е ва-ших.
Крутится, вертится шар голубой,
Шар голубо-ой, побудь ты со мной!
Крутится, вертится, хочет упасть,
Ка-ва-лер ба-рыш-ню хочет украсть!
Нет, Марина! не могу! я это вам – спою!
(Вскакивает, заносит голову и поет то же самое. Потом,
подойдя и становясь надо мной:)
– Теперь скажите, Марина, вы это – понимаете? Меня, такую,
можете любить? Потому что это мои самые любимые стихи. Потому что это (закрытые
глаза) просто – блаженство. (Речитативом, как спящая:) – Шар – в синеве –
крутится, воздушный шар Монгольфьер, в сетке из синего шелку, а сам – голубой,
и небо – голубое, и тот на него смотрит и безумно боится, чтобы он не улетел
совсем! А шар от взгляда начинает еще больше вертеться и вот-вот упадет, и все
монгольфьеры погибнут! И в это время, пользуясь тем, что тот занят шаром...
Ка-ва-лер ба-рыш-ню хочет украсть!
Что к этому прибавить?
– А вот еще это, Сонечка:
Тихо дрогнула портьера.
Принимала комната шаги
Голубого кавалера
И слуги...
Всё тут вам, кроме барышни – и шара. Но шар, Сонечка, –
земной, а от барышни он – идет. Она уже позади, кончилась. Он ее уже
украл и потом увидел, что – незачем было.
Сонечка, ревниво: – Почему?
Я: – А потому, что это был – поэт, которому не нужно было
украсть, чтобы иметь. Не нужно было – иметь.
– А если бы это я была – он бы тоже ушел?
– Нет, Сонечка.
– О, Марина! Как я люблю боль! Даже – простую головную!
Потому что зубной я не знаю, у меня никогда не болели зубы, и я иногда плакать
готова, что у меня никогда не болели зубы, – говорят, такая чу-удная боль:
ну-удная!
– Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу, не сглазить,
чертовка! Вы Malibran знаете?
– Нет.
– Певица.
– Она умерла?
– Около ста лет назад и молодая. Ну, вот, Мюссе написал ей
стихи – Stances а la Malibran – слушайте:
(И меняя на Сонечку некоторые слова:)
...Ne savais tu donc
pas, comedienne imprudente,
Que ces cris
insenses qui sortaient de ton coeur
De ta joue amaigrie
augmentaient la chaleur?
Ne savais-tu donc
pas que sur ta tempe ardente
Ta main de jour en
jour se posait plus brûlante,
Et que c'est tenter
Dieu que d'aimer la douleur![30]
...Странные есть совпадения. Нынешним летом 1937 г., на
океане, в полный разгар Сонечкиного писания, я взяла в местной лавке
«Souvenirs», одновременно и библиотеке, годовой том журнала «Lectures» – 1867
г. – и первое, что я увидела: Ernest Legouve – Soixante ans de souvenirs –
La Malibran (о которой я до этого ничего не знала, кроме стихов Мюссе).
«Quoi qu'elle fût l'image même de la vie et
que l'enchantement pût passer pour un des traits dominants de son caractère,
l'idee de la mort lui etait toujours presente. Elle disait toujours qu'elle
mourrait jeune. Parfois comme si elle eût senti tout а
coup je ne sais quel souffle glace, comme si l'ombre de l'autre monde se fût
projetee dans son âme, elle tombait dans d'affreux accès de melancolie et son
coeur se noyait dans un deluge de larmes. J'ai lа sous
les yeux ces mots ecrits de sa main: – Venez me voir tout de suite! J'etouffe
de sanglots! Toutes les idees funèbres sont а mon
chevet et la mort а leur tête...»[31]
Что это, как не живая Сонечкина «записочка»?
Встречи были – каждый вечер, без уговора. Приходили они
врозь и в разное время, из разных театров, из разных жизней. И всегда Сонечка
хотела – еще остаться, последняя остаться, но так как это было бы – не идти
домой с Володей, я всякий раз на совместном уходе – настаивала. – Идите,
Сонечка, а то я потом неизбежно пойду вас провожать, и у вас пропаду, и Аля
будет голодная – и т. д. Идите, моя радость, ведь день – скоро пройдет!
Мне хорошо и сохранно было их отпускать – в рассвет.
Иногда я их, в этот рассвет до угла Борисоглебского и
Поварской, провожала.
– Aimez-vous bien, vous qui m'avez aimee
tous deux, et dоtes-vous parfois mon nom dans un
baiser...[32]
– Марина! А оказывается Володя – влюблен! Когда увидели, что
я – в него – потому что я все время о нем говорю: чтобы произносить его имя –
мне сразу рассказали, что он на днях в кафе «Электрик» целый вечер не сводил
глаз с танцовщицы, которая танцевала на столе – и даже не допил своего стакана.
Я, когда узнала, сразу ему сказала: – Как вам не стыдно,
Володя, ходить к Марине и заглядываться на танцовщицу! Да у Марины из каждого
рукава ее бумазейного платья – по сотне гурий и пэри! Вы просто – дурак! И
сразу ему сказала, что вам непременно скажу – и он очень испугался, Марина,
весь потемнел и стал такой злой, такой злой! И знаете, что он мне сказал? «Я
всегда думал, что вы такая только с М. И., что это она – в вас.
А теперь я это – знаю». И пошел. Теперь посмотрите, какой он к вам придет –
поджатый!
Пришел не поджатый, а озабоченный, и сразу:
– М. И., вы должны правильно понять меня с этим рассказом
Софьи Евгеньевны, как до сих пор меня правильно во всем понимали.
– Володя! Разве я вам объясняла З-ского? Есть такая сказка –
норвежская, кажется, – «Что старик делает – все хорошо». А старик
непрерывно делает глупости: променивает слиток золота на лошадь, лошадь на
козу, и так далее, и, в конце концов, кошку на катушку, а катушку на иголку, а
иголку теряет у самого дома, когда перелезает через плетень – потому что не
догадался войти в калитку. Так будем друг для друга тем стариком, то есть: лишь
бы ему – хорошо! и лишь бы цел вернулся! – тем более, что
я сама способна три минуты глядеть на танцовщицу – только бы она не говорила.
Володя! А как бы противно было, если бы сказку пустить –
наоборот, то есть – иголку на катушку, катушку на овцу, и, наконец, лошадь на
золото? Ох, паршивый бы старик!
– Поганый бы старик, М. И.! Такими «стариками» сейчас вся
Москва полна. От них-то я и...
– ...Нет, М. И., я на нее не «заглядывался». Я на нее –
задумался. Вот, мир рухнул, от старого не осталось ничего, а это – вечно: стол
– и на нем танцующая пустота, танцующая – вопреки всему, пустота – вопреки
всему: всему – уроку.
Говорят, – таких любят...
Я, если когда-нибудь женюсь, – то только на сестре
милосердия. Чтобы в детях моих текла – человеческая кровь.
– Марина, если бы вы знали, как Володя целует, – так
крепко! так крепко! (с лукавой усмешкой) – точно я стена! У меня сегодня весь
день лицо горит.
К радости своей скажу, что у него никогда не было попытки
объяснить мне свои отношения с Сонечкой. Он знал, что я знаю, что это –
последний ему данный шаг ко мне, что это – сближение, а не разлука,
что, ее целуя, он и меня целует, что он нас всех – себя, ее, меня – нас всех
втроем и всю весну 19-го года – в ее лице – на ее личике – целует.
Всякая попытка словами – была бы унижение и конец.
А – Сонечка? Она лепетала и щебетала, склоняя, спрягая,
складывая, множа и сея Володю вдоль и поперек всей своей речи, она просто ему –
радовалась, невинно – как в первый день земли.
Сидели – так: слева Володя, справа я, посредине – Сонечка,
мы оба – с Сонечкой посредине, мы взрослые – с ребенком посредине, мы, любящие
– с любовью посредине. Обнявшись, конечно: мы – руки друг другу через плечи,
она – в нас, в нашем далеком объятии, розня нас и сближая, дав каждому по одной
руке и каждому по всей себе, всей любви. Своим маленьким телом уничтожая всю ту
бывшую нашу с Володей разлучную вёрсту.
Сонечка в нас сидела, как в кресле – с живой спинкой, в плетеном
кресле из наших сплетенных рук. Сонечка в нас лежала, как в колыбели, как
Моисей в плетеной корзине на водах Нила.
А граммофон, из темного угла вытягивая к нам свое вишневое
деревянное певчее горло, пел и играл нам – все, что умел, все, что «умели» –
мы: нашу молодость, нашу любовь, нашу тоску, нашу разлуку.
И когда я, потом, перед отъездом из России, продала его
татарину, я часть своей души продала – и всю свою молодость.
...Блаженная весна, которой нет на
свете...
Так и сказались, на нас троих, стихи Павлика, когда-то – уже
вечность назад! – услышанные мною в темном вагоне – от уже давно убитого и
зарытого:
Блаженная весна – которой нет на
свете!
Которую несут – Моцарт или Россети...
Игрушка – болтовня – цветок –
анахронизм, —
Бесцельная весна – чье имя –
Романтизм.
Сколько это длилось, эти наши бессонные совместные ночи? По
чувству – вечность, но по тому же чувству: одну единую бесконечную быстротечную
ночь, и странно: не черную, не лунную – хотя наверное было черно, или наверное
была луна – и не синюю от фонаря, который не горел, потому что с весной
погасло все электричество, а какую-то серебряную, рассеянную, сновиденную,
рассветную, сплошь – рассветную, с нашими мерцающими во мгле лицами, а может
быть она в памяти осталась такой – по слову Сонечки:
– Марина! Я поняла, да ведь это – Белые Ночи! Потому что я
сейчас тоже люблю – двоих. Но почему же мне так хорошо? А вам, Марина?
– Потому что не двоих, а – обоих, Сонечка! И я тоже – обоих.
И мне тоже «так хорошо». А вам, Володя?
– Мне (с глубоким вздохом) хорошо, Марина Ивановна!
– Сонечка, почему вы никогда не носите бус?
– Потому что у меня их нет, Марина.
– А я думала – не любите...
– О, Марина! Я бы душу отдала за ожерелье – коралловое.
– А сказку про коралловое ожерелье – хотите? Ну, слушайте.
Ее звали Ундина, а его Гульдбранд, и он был рыцарь, и его загнал поток к ним в
хижину, где она жила со стариком и старухой. А поток был ее дядя – дядя Струй,
который нарочно разлился так широко, чтобы рыцаря загнать в хижину, а хижину
сделать островом, с которого ему не выбраться. И тот же поток загнал к ним
старого патера, и он их обвенчал, и она получила живую душу. И сразу
переменилась: из бездушной, то есть счастливой, сделалась несчастной, то есть
любящей – и я убеждена, что он тут же стал меньше любить ее, хотя в сказке
этого не сказано. И потом он увез ее в свой замок – и стал любить ее все меньше
и меньше – и влюбился в дочь герцога – Бертальду. И вот они все втроем поехали
в Вену, водою, Дунаем, и Бертальда с лодки играла в воде своим жемчужным
ожерельем – вдруг из воды рука и с дьявольским хохотом – цап ожерелье! И вся
вода вокруг покрылась харями, и лодка чуть не перевернулась. Тогда Рыцарь
страшно рассердился, и Ундина зажала ему рукою рот, умоляя его не бранить ее на
воде, потому что на воде сильна ее родня. И Рыцарь утихомирился, а Ундина
наклонилась к воде и что-то льстиво и долго ей говорила – и вдруг вынула – вот
это вот!
– О, Марина! Что это?
– Кораллы, Сонечка, Ундинино ожерелье.
Эти кораллы мне накануне принес в подарок мой брат Андрей.
– Марина! Смотри, что я тебе принес!
Из его руки на стол и через край его – двойной водопад
огромных, темно-вишнево-винных, полированных как детские губы, продолговатых –
бочоночком – каменных виноградин.
– В одном доме продавали, и я взял для тебя, – хотя ты
и блондинка, но все равно носи, таких вторых не достанешь.
– Но что это за камень?
– Кораллы.
– Да разве такие – бывают?
Оказалось – бывают. Но одно тоже оказалось – сразу: такое
моим – не бывает. Целый вечер я их держала в руках, взвешивала, перебирая,
перетирая, водя ими вдоль щеки и вдоль них – губами, – губами
пересчитывала, перечитывала как четки, – целый вечер я с ними прощалась,
зная, что если есть под луною рожденный владелец этой роскоши, то этот владелец
—
– О, Марина! Эти – кораллы? Такие громадные? Такие темные?
Это – ваши?
– Нет.
– Какая жалость! Чьи же?
– Ваши, Сонечка. – Вам.
И... не переспросив, так и не сомкнув полураскрытых
изумлением губ – в слово, окаменев, все на свете – даже меня! – забыв,
обеими руками, сосредоточенно, истово, сразу – надевает.
Так Козэтта некогда взяла у Жана Вальжана куклу: немота от
полноты.
– О, Марина! Да ведь они мне – до колен!
– Погодите, состаритесь – до земли будут!
– Я лучше не состарюсь, Марина, потому что разве
старухе можно носить – такое?
Марина! Я никогда не понимала слово счастие. Тонким пером
круг – во весь небосвод, и внутри – ничего. Теперь я сама – счастие. Я плюс
кораллы – знак равенства – счастие. И – решена задача.
Сжав их в горсть – точно их сожмешь в такой горсти,
вмещающей ровно четыре бусины, залитая и заваленная ими, безумно их: пьет?
ест? – целует.
И, словом странным именно в такую минуту:
– Марина! Я ведь знаю, что я – в последний раз живу.
Что кораллы были для Сонечки – Сонечка была для меня.
– А что же с тем ожерельем – Ундининым?
– Она его подала Бертальде – взамен того ожерелья, а
Рыцарь вырвал его у Бертальды и бросил в воду и проклял Ундину и всю ее
родню... и Ундина уже не смогла оставаться в лодке... Нет, слишком грустный
конец, Сонечка, плакать будете... Но знайте, что это ожерелье – то самое,
дунайское, из Дуная взятое и в Дунай вернувшееся, ожерелье переборотой ревности
и посмертной верности, Сонечка... мужской благодарности...
С этих кораллов началось прощание. Эти кораллы уже сами были
– прощание. Не дарите любимым слишком прекрасного, потому что рука, подавшая, и
рука, принявшая, неминуемо расстанутся, как уже расстались – в самом жесте и
дара и принятия, жесте разъединяющем, а не сводящем: рук пустых – одних и
полных других – рук. Неминуемо расстанутся, и в щель, образуемую самим жестом
дара и взятия, взойдет все пространство.
Из руки в руку – разлуку передаете, льете такими кораллами!
Ведь мы такие «кораллы» дарим – вместо себя, от
невозможности подарить – себя, в возмещение за себя, которых мы этими кораллами
у другого – отбираем. В таком подарке есть предательство, и недаром вещие
сердцем их – боятся: – «Что ты у меня возьмешь – что мне такое даришь?» Такие
кораллы – откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в черную
яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь.
– Марина! Я еду со Студией.
– Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?
– Далёко, Марина, на все лето.
«Все лето», когда любишь – вся жизнь.
Оттого, что такие подарки всегда дарились на прощание: в
отъезд, на свадьбу, на день рождения (то есть на то же прощание: с данным годом
любимого, с данным годом любви) – они, нагруженные им, стали собой разлуку –
вызывать: из сопровождения его постепенно стали его символом, потом сигналом, а
потом и вызовом его к жизни: им самим.
Может быть – не подари я Сонечке кораллов...
Пятнадцать лет спустя, идя в Париже по Rue du Bac, где-то в
угловой, нишей, витрине антиквара – я их увидела. Это был удар прямо в сердце:
ибо из них, с бархатного нагрудника, на котором они были расположены –
внезапный стебелек шеи и маленькое темно-розовое темноглазое лицо, с губами – в
цвет: темно-вишнево-винными, с теми же полосами света, что на камнях.
Это было – секундное видение. Гляжу – опять темно-зеленый
бархат нагрудника с подвешенным ярлыком: цифрой в четыре знака.
Вслед за кораллами потекли платья, фаевое и атласное. Было
так. Мы шли темным коридором к выходу, и вдруг меня осенило.
– Сонечка, стойте, не двигайтесь!
Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу
попадаю в семьдесят лет – и семь лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят
– и семь, в семьдесят – и в семь. Нащупываю – сновиденно-непогрешимым знанием –
нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее, осевшее, разлегшееся,
разлившееся – целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.
– Сонечка! Держите!
– Ой, что это, Марина?
– Стойте, стойте!
И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не
оловянной, а ртутной – с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в
горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое –
от тяжести – осело, второе – от легкости – слетело: с вешалки – как с ветки.
И за первым, осевшим, коричневым, фаевым – прабабушки
графини Ледоховской – прабабушкой графиней Ледоховской – не сшитым, ее дочерью
– моей бабушкой – Марией Лукиничной Бернацкой – не сшитым, ее дочерью – моей
матерью – Марией Александровной Мейн – не сшитым, сшитым правнучкой – первой
Мариной в нашем польском роду – мною, моим, семь лет назад, девичеством, но по крою
– прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море —
– А теперь, Сонечка, держитесь!
И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех
женских поколений Сонечке – поверх коричневого – синее: синее с алым, лазурное
и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само – цветок.
– Марина! – Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не
видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо градероб
– грот, а коридор – гроб... (О, темные места всех моих домов – бывших, сущих,
будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные «темноты»? –
Ich glaube an Nächte[33].).
Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах,
остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в
полутьму столовой: освещавший ее «верхний свет» уже два года как не чищен и
перешел в тот свет – из столовой, очередным черным коридором – черным ущельем
сундуков и черным морем рояля – в Алину детскую – свет! – наконец-то!
Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб
молчащую – перед огромным подпотолочным зеркалом:
– Мерьте!
Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными
ресницами, неизвестно – рассмеется или заплачет...
– Это – платья. Мерьте, Сонечка!
И вот – секундное видение – белизны и бедности: белого
выреза и бедных кружев: оборка юбки, вставка рубашки – секундное полное
исчезновение под огромным колоколом юбки – и – в зеленоватой воде рассветного
зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала – другое видение: девушки,
прабабушки сто лет назад.
Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его
двенадцати пуговок обтяжной лиф, расправляет, оправляет мельчайшие сборки
пояса, провожает их рукой до огромных волн подола...
Ловлю в ее глазах – счастье, счастья – нет, есть страшный,
детский смертный серьез – девушки перед зеркалом. Взгляд – глубочайшей
пытливости, проверки всех данных (и неданных!), взгляд Колумба, Архимеда,
Нансена. Взгляд, длящийся – час?
И, наконец: – Чу-удесно, Марина! Только длинно немножко.
(Длинно – очень, тех злосчастных «битюгов» – и носов не
видать!)
Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в
зеркале, себе – в зеркало, и, отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей
от тяжести робы – глубокий девичий прабабушкин реверанс.
– Да ведь это платье – бал, Марина! Я – уже плыву! Я и не
двигаюсь, а оно уже плывет! Оно – вальс танцует, Марина! Нет – менуэт! И вы мне
его дадите надеть?
– А как вы думаете?
– Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего
стула – какие мы с тем стулом были бедные, Марина! – но и оно не богатое,
оно только – благородное, это то, в котором Настенька ходила на «Севильского
цирюльника»! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня дадите, Марина?
Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.
– На сегодня – и на завтра – и насовсем.
– Что-о? Это – мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто
во сне снится – такие вещи. Вы не поверите, Марина, но это мое первое шелковое
платье: раньше была молода, потом папочка умер, потом – Революция... Блузки
были, а платья – никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в этом меня
положите. Потому что это было – первое такое счастие... Я всегда думала, что
люблю белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что
другого не было. Это же – мне в цвет, мне в масть, как вы говорите.
Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с волосами, со щеками, и я
вскипела, и получилось – это. А как вы думаете, Марина, если бы я, например, в
провинции этим летом вышла замуж – я знаю, что я не выйду, но если –
можно мне было бы венчаться – в синем? Потому что – мне рассказывали – теперь
даже в солдатском венчаются – невесты, то есть. Будто бы одна даже венчалась в
галифэ. То есть – хотела венчаться, но батюшка отказался, тогда она отказалась
– от церковного брака.
Решено, Марина! Венчаюсь – в синем, а в гробу лежу – в
шоколадном!
После платьев настал – желтый сундук.
Узнав, что она едет, я с нею уже почти не расставалась –
брала с утра к ней Алю и присутствовала при всей ее остающейся жизни. (И
откуда-то, из слуховых глубин слово: regne[34].
Канада, где по сей день вместо vie[35] говорят
regne, о самой бедной невидной человеческой жизни, о жизни дроворуба и
плотогона – regne. Mon regne. Ton regne[36].
Так, на французском канадском эта Сонечкина остающаяся жизнь, в порядке всех
остальных, была бы regne, la fin de son regne[37].
И меня бы не обвиняли – в гиперболе:
Великий народ, так называющий – жизнь.)
– Ну, Марина, нынче я укладываюсь!
Сижу на подоконнике. Зеленое кресло – пустое: Сонечка
раскладывается и укладывается, переносит, с места на место, как кошка котят,
какие-то тряпочки, бумажечки, коробочки... Открывает желтый сундук. Подхожу и я
– наконец посмотреть приданое.
Желтый сундук – пуст: на дне желтого сундука только новые
ослепительно-рыжие детские башмаки.
– Сонечка? Где же приданое?
Она, держа в каждой руке по огромному башмаку, еще
огромнейшему – от руки:
– Вот! Сама купила – у нас в Студии продавались по случаю,
чьей-то сестры или брата. И я купила, убедив себя, что это очень практично,
потому что такие толстые... Но нет, Марина, не могу: слишком жёсткие, и опять с
мордами, с наглыми мордами, новыми мордами, сияющими мордами! И на всю жизнь!
До гробовой доски! Теперь я их продаю.
Через несколько дней: – Ну, как, Сонечка, продали башмаки?
– Нет, Марина, мне сказали, что очень просто: прийти и
встать – и сразу с руками оторвут. Рвать-то рвали, и очень даже с руками, но,
Марина, это такая мука: такие глупые шутки, и такие наглые бабы, и мрачные
мужики, и сразу начинают ругать, что подметки картонные, или что не кожа, а
какое-то там их «сырье»... Я заплакала – и ушла – и никогда больше не буду
продавать на Смоленском.
А еще день спустя, на тот же мой вопрос: – О, Марина! Как я
счастлива! Я только что их подарила. Хозяйской девчонке – вот радость была! Ей
двенадцать лет, и ей как раз. Я думала Алечке – но Алечке еще целых шесть лет
ждать – таких морд, от которых она еще будет плакать! А хозяйская Манька –
счастлива, потому что у нее и ноги такие – мордами.
В один из ее предотъездных дней я застала у нее громадного
молодого солдата, деликатно присевшего с краю пикейного одеяла, разложив по
защитным коленам огромные руки: раки.
– А это, Марина, мой ученик – Сеня. Я его учу читать.
– И хорошо идет?
– Отлично, он страшно понятливый, – да, Сеня?
– Как сказать, Софья Евгеньевна...
– Уже по складам, или пока только буквы?
– Сеня! (Сонечка, заливаясь) Марина Ивановна – потому что
эту гражданку зовут Марина Ивановна, она знаменитая писательница – Марина
Цветаева, Сеня, запомните, пожалуйста! – Марина Ивановна думала, что я вас
читать учу, азбуке! Я его читке учу, выразительному чтению... А мы с
ним давно-о грамотные, правда, Сеня?
– Второй год, Софья Евгеньевна.
Никогда не забуду тот взгляд глубочайшего обожания, которым
солдат отметил это «мы с ним»...
– «Товарищ, товарищ»... А вот меня на улице никто не зовет
товарищ, и почти никогда – гражданка, всегда – гражданочка – и сразу всякое
такое в рифму. Гражданочка-смугляночка (хотя я вовсе не смуглая, это меня
только румянец темнит) – или там: миляночка, а один даже целый стих сочинил:
Гражданочка, гражданочка,
Присядь ко мне на лавочку,
Поешь со мной бараночку!
– а я ему: – «А где бараночка? Обещал – так давай? – „А
я это только так, гражданочка, для складу, и никакой, к сожалению, бараночки у
меня нету, потому что Колчак, сволочь, оголодил, а ежели бы время другое – не
только бараночку, а целое стадо бы баранов вам пригнал – для ради ваших
прекрасных глазок. Потому что глазки у вас, гражданочка...“ И всё эти глаза,
эти глаза. Разве они уж правда – такие особенные? И почему я только солдатам
нравлюсь, и вообще швейцарам, и еще старикам, и никогда, никогда –
интеллигентам?
Я много раз давала ее протяжное – Марина... (О, Мари-ина...
Ах, Мари-ина!) Но было у нее другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием
верхней губы, и неизбежно предшествующее чему-нибудь смешному: «М'р'н'а (вроде
французского Marne) – а вы заметили, как он, когда вы сказали...» Мое имя,
бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать открывавшее
руладу, с буквами – пузырящимися под губой.
Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же –
смеялась.
Накануне отъезда она принесла Але свой подарок: «Детство и
отрочество» в красном переплете, свое, детское с синими глазами Сережи Ивина и
разбитой коленкой его, и целой страницей ласкательных имен.
– О, Марина! Как я хотела подарить вам мою «Неточку
Незванову», но у меня ее украли: взяли и не вернули. Марина! Если когда-нибудь
увидите – купите себе ее от меня на память, в ней все мое к вам, потому что это
повесть о нас с вами, и повесть тоже не окончена – как наша...
Потом был последний вечер, последний граммофон, последнее
втроем, последний уход – в последний рассвет.
Пустынная площадь – перед каким вокзалом? Мнится мне – перед
Богом-забытым, не знаю – Брянским? наверное – деревянным. Мужики, мешки. Бабы,
мешки. Солдаты, мешки. А все же – пусто. Отвесное солнце, лазурь – синее того
платья.
Стоим – Сонечка, тот солдат, я.
– А это, Марина, моя ученица!
На нас – заглатывая ногами по дюжине булыжников зараз –
женский колосс, девический колосс, с русой косой в кулак, в синей юбке до
колен, от которых до земли еще добрых пол-сажени, со щеками красного лаку,
такого красного и такого лаку, что Сонечкины кажутся бледными.
И Сонечка, в ответ на мой изумленный взгляд:
– Да, и нам всего шестнадцать лет. И мы первый год как из
деревни. На сцену хотим. Вот какие у нас на Руси бывают чудеса!
И, приподнявшись на цыпочки, с любовью поглаживает.
Ученица, вопреки всякому правдоподобию еще покраснев,
могучим басом:
– Софья Евгеньевна, я вам продовольствия принесла на дорогу.
(Вздымая могучий мешок.) Цельный месяц – сыты будете.
Перрон. Сонечка уже внутри. Плачет – из вагона прямо на
перрон.
– Марина! Марина! Марина! Марина!
Я, уж не зная чем утешить: – Сонечка! Река будет! Орехи
будут!
– Да что вы меня, Марина, за бездушную белку принимаете?
(Плача.) – Без вас, Марина, мне и орех не в орех!
...Алечку – поцелуйте!
...Мой граммофон – поцелуйте!
...Володечку – поцелуйте!
|
