 Увеличить |
Часть вторая
Володя
Первое слово к его явлению – стать, и в глазах – сразу –
стан: опрокинутый треугольник, где плечам дано все, поясу – ничего.
Первое впечатление от лица – буква Т и даже весь крест:
поперечная морщина, рассекающая брови и продолженная прямолинейностью носа.
Но здесь – остановка, потому что все остальное зрительное
было – второе.
Голос глубокий, изглубока звучащий и потому отзывающийся в
глубинах. И – глубоко захватывающий, глубокое и глубоко захватывающий.
Но – не певучий. Ничего от инструмента, все от человеческого
голоса в полную меру его человечности и связок.
Весь с головы до пят: – Voila un homme![23].
Даже крайняя молодость его, в нем, этому homme – уступала.
Только потом догадывались, что он молод – и очень молод. С ним, заменив Консула
– юношей, а Императора – мужем, на ваших глазах совершалось двустишие Hugo:
Et du Premier Consul
dejа en maint endroit
Le front de
l'Empereur perçait le masque etroit[24].
Этот муж в нем на наших глазах проступал равномерно и
повсеместно.
Этот юноша носил лицо своего будущего.
Об этом Володе А. я уже целый год и каждый раз слышала от
Павлика А. – с неизменным добавлением – замечательный. – «А есть у
нас в Студии такой замечательный человек – Володя А.». Но этого своего
друга он на этот раз ко мне не привел.
Первая встреча —зимой 1918 г. —1919 г., на морозном склоне
1918 г., в гостях у молодящейся и веселящейся дамы, ногу подымавшей, как руку,
и этой ногой-рукой приветствовавшей искусство – все искусства, мое и меня в том
числе. Таких дам, с концом старого мира справлявших конец своей молодости,
много было в Революцию. В начале ее. К 19-му году они все уехали.
Первое слово этого глубокого голоса: – Но короли не только
подчиняются традициям – они их создают.
Первое слово – мне, в конце вечера, где нами друг другу не
было сказано ни слова (он сидел и смотрел, как играют в карты, я – даже не
смотрела): – Вы мне напоминаете Жорж Занд – у нее тоже были дети – и она тоже
писала – и ей тоже так трудно жилось – на Майорке, когда не горели печи.
Сразу позвала. Пришел на другой день с утра – пошли бродить.
Был голоден. Поделили и съели с ним на улице мой кусок хлеба.
Потом говорил: – Мне сразу все, все понравилось. И что сразу
позвали, не зная. И что сами сказали: завтра. Женщины этого никогда не делают:
всегда – послезавтра, точно завтра они всегда очень заняты. И что дома не
сидели – пошли. И что хлеб разломили пополам, и сами ели. Я в этом почувствовал
– обряд.
А потом, еще позже: – Вы мне тогда, у Зои Борисовны,
напомнили польскую панночку: на вас была такая (беспомощно) – курточка, что ли?
Дымчатая, бархатная, с опушкой. Словом, кунтуш? И посадка головы – немножко
назад. И взгляд – немножко сверху. Я сразу в вас почувствовал – польскую кровь.
Стал ходить. Стал приходить часто – раза два в неделю сразу
после спектакля, то есть после двенадцати. Сидели на разных концах рыжего
дивана, даже так: он – в глубоком его углу, я – наискосок, на мелком, внешнем
его краю. Разговор происходил по длинной диагонали, по самой долгой друг к
другу дороге.
Темный. Глаза очень большие, но темные от ресниц, а сами –
серые. Все лицо прямое, ни малейшей извилины, резцом. В лице та же прямота, что
в фигуре: La tête de son corps[25].
Точно это лицо тоже было – стан. (Единственное не прямое во всем
явлении – «косой» пробор, естественно прямей прямого.)
Зрительно – прямота, внутренне – прямость. Голоса, движений,
в глаза-гляденья, рукопожатья. Все – одномысленно и по кратчайшей линии между
двумя точками: им – и миром.
Прямость – и твердость. И даже – непреклонность. При
полнейшей открытости – непроницаемость, не в смысле внутренней загадочности,
таинственности, а в самом простом смысле: материала, из которого. Такого рукой
не тронешь, а тронешь – ни до чего, кроме руки, не дотронешься, ничего в ней не
затронешь. Поэтому бесполезно трогать. Совершенно, как со статуей, осязаемой,
досягаемой, но – непроницаемой. В каком-то смысле – вещь без резонанса.
Словом, самое далекое, что есть от портрета, несмотря на
пластическое несуществование свое, а может быть благодаря ему,
бесконечно-досягаемого и податливого, который, по желанию, можно вглядеть
на версту внутрь рамы, или изнутри всех его столетий в комнату – выглядеть.
Самое обратное портрету, то есть – статуя, крайней явленностью своей и
выявленностью ставящая глазам предел каждой точкой своей поверхности.
(Неужели это все я – М. И.? – Да, это все – вы,
Володечка. Но рано обижаться – погодите.)
(Как потом выяснилось – это впечатление его статуарности
было ошибочное, но это – потом выяснилось, и я этой ошибкой полтора года
кормилась, на этой ошибке полтора года строила – и выстроила.)
Сразу стал – друг. Сразу единственный друг – и оплот.
В Москве 1918 г. – 1919 г. мне – мужественным в себе,
прямым и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве 1918—1919 г. из
мужской молодежи моего круга – скажем правду – осталась одна дрянь. Сплошные
«студийцы», от войны укрывающиеся в новооткрытых студиях... и дарованиях. Или
красная молодежь, между двумя боями, побывочная, наверное прекрасная, но с
которой я дружить не могла, ибо нет дружбы у побежденного с победителем.
С Володей я отводила свою мужскую душу.
Сразу стала звать Володечкой, от огромной благодарности, что
не влюблен, что не влюблена, что все так по хорошему: по надежному.
А он меня – М. И., так с отчества и не сошел, и прощались по
имени-отчеству. И за это была ему благодарна, ибо в те времена кто только меня
Мариной не звал? Просто: М. И. – никто не звал! Этим отчеством сразу
отмежевался – от тех. Меня по-своему – присвоил.
Разговоры? Про звезды: однажды, возвращаясь из каких-то
гостей, час с ним стояли в моем переулке, по колено в снегу. Помню поднятую,
все выше и выше поднимаемую руку – и имя Фламмариона – и фламмарионы
глаз, только затем глядящих в мои, чтобы мои поднялись на звезды. А сугроб все
рос: метели не было, были – звезды, но сугроб, от долгого стояния, все рос –
или мы в него врастали? – еще бы час постояли – и оказался бы ледяной дом,
и мы в нем...
О чем еще? Об Иоанне д'Арк – чуде ее явления – о Наполеоне
на Св. Елене – о Джеке Лондоне, его, тогда, любимом писателе – никогда о
театре.
И – никогда о стихах. Никогда стихов – я ему. Ни говорила,
ни писала. Наше с ним было глубже любви, глубже стихов. Обоим – нужнее. И
должно быть – нужнее всего на свете: нужнее, чем он мне и я ему.
Об его жизни (любовях, семье) я не знала ничего. Никогда и
не спросила. Он приходил из тьмы зимней тогдашней ночи и в нее, еще более
потемневшую за часы и часы сидения – уходил. («В уже посветлевшую» – будет
потом.)
И я даже мысленно его не провожала. Володя кончался за
порогом и начинался на пороге. Промежуток – была его жизнь.
Руку на-сердце положа: не помню, чтобы мы когда-нибудь с ним
уговаривались: Когда придете? и т. д. Но разу не было – за зиму, чтобы он
пришел и меня не застал, и разу не было, чтобы застал у меня других. И «дней» у
нас не было: когда два раза в неделю, а когда и раз в две. – Значит, вы
всегда были дома и всегда одна? – Нет, уходила. Нет, бывали. Но это было
наше с ним чудо, и разу не было, чтобы я, завидев его, не воскликнула: –
Володя! Я как раз о вас думала! – Или: – Володя, если бы вы знали, как я
мечтала, чтобы вы нынче пришли! – или просто: – Володя! Какое счастье!
Потому что с ним входило счастье – на целый вечер, счастье
надежное и наверное, как любимая книга, на которую даже не надо света.
Счастье без страха за завтрашний день: а вдруг разлюбит?
больше не придет? и т. д. Счастье без завтрашнего дня, без его ожидания:
выхаживания его большими шагами по улицам, выстаивания ледяными ногами –
ледяными ночами – у окна...
Больше скажу: я никогда по Володе не скучала, так же
достоверно не скучала по нему и без него, как ему радовалась. Мечтала – да, но
так же спокойно, как о вещи, которая у меня непременно будет, как о заказном
письме, которое уже знаю, что – послано. (Когда дойдет – дело почты, не мое.)
Сидел – всегда без шубы. Несмотря на холод и даже мороз –
всегда без шубы. В сером, элегантном от фигуры костюме, таком же статном, как
он сам, весь – очертание, весь – отграниченность от окружающих вещей, стен.
Сидел чаще без прислона, а если прислонясь – то никогда не развалясь, точно за
спиной не стена – а скала. Ландшафт за ним вставал неизменно морской, и увидев
его потом (только раз!) на сцене, в морской пьесе – не то «Гибель Надежды», не
то «Потоп» – я не только не почувствовала разрыва с моим Володей, а наоборот –
может быть впервые увидела его на его настоящем месте: морском и мужском.
От Павлика я уже год слышала, что «Володя –
красавец»... – Не такой, как Юра, конечно, то есть такой же, но не
такой ... Вы меня понимаете? – Еще бы! – Потому что Юра так
легко мог бы быть – красавицей, а Володя – уж никакими силами...
Поэтому Володину красоту на пороге первого раза я встретила,
как данность, и уже больше ею не занималась, то есть поступила с ней совершенно
так, как он – когда родился. Не мешая ему, она не мешала и мне, не смущая и не
заполняя его, не смущала и меня, не заполняла и меня. Его красота между нами не
стояла – и не сидела, как навязчивый ребенок, которого непременно нужно занять,
унять, иначе от скуки спалит дом.
С самого начала скажу: ничего третьего между нами не было,
была долгая голосовая диванная дорога друг к другу, немногим короче, чем от звезды
до звезды, и был человек (я) перед совершенным видением статуи, и может быть и
садилась я так далеко от него, чтобы лучше видеть, дать этой статуе лучше
встать, создавая этим перспективу, которой с ним лишена была внутренне, и этой
создаваемой физической перспективой заменяя ту, внутреннюю, которая у людей
зовется будущее, а между мужчиной и женщиной есть – любовь.
Однажды я его, шутя, спросила:
– Володечка, а надоедают вам женщины с вашей красотой?
Виснут?
Смущенно улыбаясь, прямым голосом: – М. И., на каждом
молодом виснут. Особенно на актере. Волка бояться... А мне всех, всех женщин
жаль. Особенно – не так уж молодых. Потому что мы все перед ними безмерно
виноваты. Во всем виноваты.
– А – вы?
– Я (честный взгляд), я стараюсь – исправить.
Дружил он, кроме меня, с одной их студийкой – с кавказской
фамилией. Когда он ее очень уж хвалил, я шутя ревновала, немножко ее
вышучивала, никогда не видав. И каждый раз: – Нет, нет, М. И., здесь смеяться
нельзя. Даже – шутя. Потому что она – замечательный человек.
Неподдающийся, как скала.
– Она сестрой милосердия была в войну – тоном высшего
признания – на войне была.
– А я – не была.
– Вам – не надо, вам – другое надо.
– Сидеть и писать стихи? О, я даже обижена!
– Нет, не: сидеть и писать стихи, а делать то, что вы
делаете.
– А что я делаю?
– То, что сделали вы – со мной, и то, что со мной еще
сделаете.
– Володя, не надо?
– Не надо.
Однажды он мне ее привел. И – о, радость! – барышня
оказалась некрасивая. Явно-некрасивая. Такая же ясно-некрасивая, как он –
красивый. И эту некрасивую он, забалованный (бы) и залюбленный (бы),
предпочитал всем, с ней сидел – когда не сидел со мной.
Попытка – исправить?
Володя приходил ко мне с рассказами – как с подарками, точно
в ладони принесенными, до того – вещественными, донесенными до моего дома –
моего именно, и клал он мне их в сердце – как в руку.
Помню один такой его рассказ об убитом в войну французском
летчике. Разбитый аппарат, убитый человек. И вот, через какой-то срок –
птица-победитель возвращается – снижается – и попирая землю вражды,
победитель-немец – сбитому французу – венок.
Такими рассказами он меня поил и кормил в те долгие ночи.
Никогда – о театре, только раз, смеясь: – М. И., вы ведь
меня не заподозрите в тщеславии? – Нет. – Потому что очень уже
замечательно сказано, вы – оцените. У нас есть уборщица в Студии, милая,
молоденькая, и все меня ею дразнят – что в меня влюблена. Глупости, конечно, а
просто я с ней шучу, болтаю, – молодая ведь, и так легко могла бы быть
моей партнершей, а не уборщицей. У женщин ведь куда меньшую роль играют
рождение, сословие. У них только два сословия: молодость – и старость. Так
ведь? Ну, так она нынче говорит мне – я как раз разгримировался, вытираю лицо:
– Ах, Володечка А-в, какой вы жестокий красавец! – Что вы, Дуня, говорю, –
какой я жестокий красавец? Это у нас З-ский – жестокий красавец. – Нет,
говорит, потому что у Юрия <<Алексаныча>> красота
ангельская, городская, а у вас, Володечка, морская, военная, самая настоящая
нестерпимая жестокая мужская еройская. У нас бы на деревне Юрия
<<Алексаныча>> – засмеяли, а от вас,
Володечка, три деревни все сразу бы в уме решились.
Вот какой я (задумчиво) – ерой...
– «Красота страшна, быть может...» А теперь, Володя, в рифму
к вашему жестокому красавцу, я расскажу вам свою историю:
Я отродясь помню в нашем доме Марью Васильевну – кто она
была, не знаю, должно быть – все : и кто-нибудь из детей заболел – она,
и сундуки перетрясать – она, и перешивать – она, и яйца красить – она. А потом
исчезала. Худая – почти скелет, но чудные, чудные глаза, такие страдальческие,
живое страдание: темно-карие (черных – нет, черные только у восточных – или у
очень глупых: бусы) – во все лицо, которого не было. И хотя старая, но не
старуха – ни одного седого волоса, черные до синевы, прямым пробором. Ну –
монашка и еще лучше – старая Богородица над сыном. Да так оно и было: у нее – я
тогда еще была очень маленькая – был сын Саша, реального училища, он жил у нас
в пристройке, возле кухни. Потом мы с матерью уехали за границу, а он заболел туберкулезом,
и мой отец отправил его в Сухум. – Ах, Мусенька, как он меня ждал, как
меня ждал! С каждым пароходом ждал – а уж умирал совсем. Затрубит пароход: –
Вот это мама ко мне едет! (Сиделка потом рассказывала.) А я взаправду ехала –
ваш папаша мне денег дал, и дворник на вокзале билет купил и в поезд
посадил, – я ведь в первый раз так далёко ехала. Еду, значит, а он,
значит, ждет. И как раз, как нам пристать, пароход затрубил. А он – привстал на
постели, руки вытянул: – Приехала мама! – и мертвый упал...
...Это я вам, чтобы дать вам ее лицо, потому что это лицо у
нее так и осталось, даже когда манную кашу варила или про генеральшиных мопсов
рассказывала – всегда с таким лицом. Но теперь – про ту самую жестокую красоту
– тоже рассказ, из ее молодости. – Я, Мусенька, не смотри на меня, что
моща, и желтей лимону, и зубы шатаются – я, Мусенька, красавица была. И было
мне тогда пятнадцать лет. Пошла я зачем-то в лавочку, за мной следом молодой
человек заходит. Вышла я – он за мной. Вхожу в дом, гляжу из окна – стоит, на
занавеску смотрит. Из себя – брюнет, глазищи – во-о, усы еще не растут, ну, лет
шестнадцать, что ли. И, ей-Богу, на меня похож – глазами, потому что глазами
моими мне все уши прожужжали, пропели, уж я-то их у себя на лице – знала.
Смотрю – мои глаза, мои и есть. Ну, словом – братишка мне. (Я одна
росла.) Только – рассказывать-то долго, а поглядеть – коротко, разом я
занавеску задернула.
Завтрашний день – опять в лавочку, а он уже стоит, ждет.
Ничего не говорит, не кланяется, а только глядит. И все дни так пошло: следом –
как тень и стоит – как пень. Ну, а на пятый, что ли – у меня сердце не
выдержало: и зло берет, что глядит, и зло берет, что молчит, – как выходит
он вслед за мной, я – ему: – И глядеть нечего, и стоять нечего, потому что
ничего не выглядишь, потому что я просватана: за богатого замуж выхожу.
А он – весна была, стоит под деревцами, снял картуз, да
ни-изко поклонился. И – весь воском залился. А на другой день – я еще сплю –
крик, шум: у Егоровых малый зарезался. Ночью, видать, потому что весь холодный.
Все бегут – и я бегу.
И лежит он, Мусенька, мой недавний знакомец, гляделец,
только глаз-то моих уже больше не видать: закрылись.
...Володечка, а ваша уборщица?
– Нет, М. И., времена другие, сейчас все страшно подешевело.
Да я бы... почувствовал бы, если бы – действительно. Нет, выйдет замуж – и
будут дети.
– И старшего назовет – Володечка.
– Это – может быть.
Такими рассказами я его кормила и поила долгие ночи: он – в
глубоком углу дивана, я на мелком его краю, под синим фонарем, по длинной
диагонали – явить имевшей всю нашу друг к другу дорогу, по которой мы никогда
никуда не пришли.
...Теперь я думаю (да и тогда знала!) – Володя был –
спутник, и дорога была не друг к другу, а – от нас самих, совместная – из нас
самих. Отсюда и простор, и покой, и надежность – и неспешность: спешишь ведь
только в тот извечный тупик, из которого одна дорога: назад, шаг за шагом все
отнимая, что было дано, и даже – затаптывая, и даже – в землю втаптывая, ногой
как лопатой заравнивая.
О моей завороженности – иного слова нет – Ю. З. Володя
конечно знал. Но он ее не касался, а может быть она его не касалась. Только,
когда я, изведенная долгими пропаданиями Ю. З. (а пропадать он начал скоро:
сразу!) равнодушнейшим из голосов: – А как З-ский? – З-ский ничего.
Играет.
З-ский был единственный пункт его снисхождения. Это имя,
мною произнесенное, сразу ставило его на башню, а меня – в садик под нею, в
самый розовый его куст. И как хорошо мне было, внезапно умаленной на все свое
превосходство (с ним – равенство) – маленькой девочкой, из своего розового
изнизу заглядевшейся на каменного ангела. Володе же, для которого я была всегда
на башне, – сама башня, как-то неловко было видеть меня младшей (глупой).
Он, даже, физически, отвечая об Ю. З., не подымал глаз – так что я говорила с
его опущенными веками.
И когда я однажды, прорвавшись: – Володя, вы меня очень
презираете за то, что... – он, как с неба упав: – Я – вас – презираю? Так
же можно презирать – небо над головой! Но чтобы раз навсегда покончить с этим:
есть вещи, которые мужчина – в женщине – не может понять. Даже – я, даже – в
вас. Не потому, что это ниже или выше нашего понимания, дело не в этом, а
потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя, будучи. Я
женщиной быть не могу. И вот, то немногое только-мужское во мне не может понять
того немногого только-женского в вас. Моя тысячная часть – вашей тысячной
части, которую в вас поймет каждая женщина, любая, ничего в вас не понимающая.
З-ский – это ваша общая женская тайна... (усмехнувшись)... даже – заговор.
Не понимая, принимаю, как все всегда в вас – и от вас –
приму, потому что вы для меня – вне суда.
– А хороший он актер?
– На свои роли, то есть там, где вовсе не нужно быть,
а только являться, представать, проходить, произносить. Видите, говорю вам
честно, не перехваливаю и не снижаю. Да и не актера же вы в нем...
– А знаете ли вы, Володечка, вы, который все знаете – что я
всего З., и все свои стихи к нему, и всю себя к нему отдам и отдаю за час
беседы с вами – вот так – вы на том конце, я на этом...
Молчит.
– ...Что если бы мне дали на выбор – его всего – и наше с
вами – только-всего... Словом, знаете ли вы, что вы его с меня, с моей души,
одним своим рукопожатьем – как рукой снимаете?
Все еще молчит. – Что я вас бесконечно
больше...?!
– Знаю, Марина Ивановна.
Долгие, долгие дни...
Это – нет, но:
Долгие, долгие ночи...
Когда уходил? Не на рассвете, потому что светает зимой
поздно, но по существу, конечно – утром: в четыре? В пять? Куда уходил? В какую
жизнь? (Без меня.) Любил ли кого-нибудь, как я – Ю. З.? Лечился ли у меня от
несчастной недостойной любви? Ничего не знаю и не узнаю никогда.
Я никогда не встречала в таком молодом – такой страсти
справедливости. (Не его – к справедливости, а страсти справедливости –
в нем.) Ибо было ему тогда много-много – двадцать лет. «Почему я должен
получать паек, только потому, – что я – актер, а он – нет? Это
несправедливо». Это был его главнейший довод, резон всего существа, точно (да точно
и есть!) справедливость нечто совершенно односмысленное, во всех случаях –
несомненное, явное, осязаемое, весомое, видимое простым глазом, всегда, сразу,
отовсюду видимое – как золотой шар Храма Христа Спасителя из самой дремучей
аллеи Нескучного.
Несправедливо – и кончено. И вещи уже нет. И соблазна уже
нет. Несправедливо – и нет. И это не было в нем головным, это было в
нем хребтом. Володя А. потому так держался прямо, что хребтом у него была
справедливость.
Несправедливо он произносил так, как кн. С. М.
Волконский – некрасиво. Другое поколение – другой словарь, но вещь –
одна. О, как я узнаю эту неотразимость основного довода! Как бедный: – это
дорого, как делец – это непрактично —
– так Володя А. произносил: – это несправедливо.
Его несправедливо было – неправедно.
Володя, как все студийцы его Студии, был учеником Стаховича
– но не как все студийцы.
– М. И., Стахович учит нас итогам – веков. Дело не в том,
что нужно – так кланяться, а в том – почему надо так кланяться, как от первого
дикаря к тому поклону – пришли. От раздирания, например, друг друга зубами – до
дуэли. Этому Стахович нас не учит (с усмешкой)... у нас времени нет – на историю
жеста, нам нужен... жест, прямая выгода и мгновенный результат: войду и
поклонюсь, как Стахович, выйду – и подерусь, как Стахович – но этому я сам
учусь, прохожу его уроки – вспять, к истоку, а вы ведь знаете, как трудно
установить истоки Рейна и рода... Для меня его поклон и бонтон – не ответ, а
вопрос, вопрос современности – прошлому, мой вопрос – тем, и я сам пытаюсь на
него ответить, потому что, М. И. (задумчиво), я... не знаю... ответил ли бы на
него сам Стахович? Стаховичу эти поклоны даны были отродясь, это был дар его
предков – ему в колыбель. У меня нет предков, М. И., и мне никто ничего не
положил в колыбель. Я пришел в мир – голый, но, хоть я и голый, я не должен бессмысленно
одеваться в чужое, хотя бы прекрасное, платье. Их дело было донести, мое –
осмыслить.
И я уже многое понял, М. И., и скажу, что это меньше всего –
форма, и больше всего – суть. Стахович нас учит быть. Это – уроки
бытия. Ибо – простите за грубый пример – нельзя, так поклонившись, заехать друг
другу в физиономию – и даже этих слов сказать нельзя, и даже их подумать
нельзя, а если их подумать нельзя – я уже другой человек, поклон этот у меня
уже внутри.
После смерти Стаховича он сказал мне: – Я многим ему обязан.
Иногда – я молод, М. И., и сейчас Революция, и я часто окружен грубыми людьми –
когда у меня соблазн ответить тем же, сказать ему на его языке – хотя бы
кулаком – у меня сразу мысль: это не – по Стаховичу. И – язык не
поворачивается. И – рука не подымается. Подымется, М. И., но в нужный час – и
никогда не сжатая в кулак!
На похоронах Стаховича – пустыней Девичьего Поля...
Пустыней Девичьего Поля
Бреду за ныряющим гробом.
Сугробы – ухабы – сугробы —
Москва: Девятнадцатый Год...
я среди других его юных провожатых особенно помню Володю,
особенную прямость его стана под ударами и над сугробами, ни на шаг не
отстающего от учителя. Так мог идти старший, любимый внук.
И – что это? что это? Над хрустальным, кристальным,
маленьким, сражающим чистотой и радостью крестом – черные глаза, розовое лицо,
двумя черными косами как бы обнимающее крест – Сонечка над соседней могилой
Скрябина. Это было первое ее видение, после того, на сцене, на чтении «Метели»,
первая встреча с ней после моей «Метели», в другой метели, ревевшей и
бушевавшей над открытой могилой, куда никак не проходил барский, добротный, в
Художественном театре сколоченный, слишком просторный для ямы – гроб. Студийцы,
нахмурясь, расширяли, били лопатами мерзлую землю, обивали о нее лопаты, с ней
– лопатами – на-смерть бились, девочка, на коленях посреди сугроба, обняв
руками и обвив косами соседний хрустальный крест, заливала его слезами,
зажигала глазами и щеками – так, что крест сиял и пылал – в полную метель; без
солнца.
– Как мне тогда хотелось, Марина, после этой пытки, –
Марина, вы помните этот ужасный возглас: Батюшка, торопитесь, второй покойник у
ворот! – точно сам пришел и встал с гробом на плечах, точно сам
свой гроб пронес, Марина! – Марина, как мне тогда хотелось, нылось, вылось
– домой, с вами, отогреться ото всей этой смерти, – все равно куда «домой»
– куда-нибудь, где я останусь одна с вами, и положу вам голову на колени – как
сейчас держу – и скажу вам все про Юру – и тут же сразу вам его отдам – только
чтобы вы взяли мою голову в ладони, и тихонько меня гладили, и сказали мне, что
не все еще умерли, что я еще не умерла – как все они... О, как я завидовала
Вахтангу Левановичу, который шел с вами под руку и одно время – положив вам
руку на плечо – всю эту долгую дорогу – шел с вами, один, с вашей коричневой
шубой, которой вы его иногда ветром, почти запахивали, так что он мог думать,
что это вы – его, что идет с вами под одной шубой, что вы его – любите!
Я потом ему сказала: – Вахтанг Леванович, как вы могла не позвать меня идти с
вами! Вы – плохой друг. – Но, Софья Евгеньевна, я шел с Мариной
Ивановной. – Так я об этом именно, что вы шли с Мариной Ивановной! –
Но... я не знал, Софья Евгеньевна, откуда я мог знать, что вам вдруг захочется
идти со мной! – Да не с вами, дикий вы человек, а с нею: что вы с
нею идете – а не я!! Он, Марина, тогда ужасно обиделся, назвал меня
комедьянткой и еще чем-то... А я ведь – от всей души. А зато (блаженные жмурые
глаза изнизу) – через два месяца– может быть даже день в день – я с вами, и не
рядом на улице, а вот так, гляжу на вас глазами, и обнимаю вас руками, и тепло,
а не холодно, и мы никуда не придем, где нужно прощаться, потому что я уже
пришла, мы уже пришли, и я от вас, Марина, не уйду, никуда – никогда...
Ново-Девичьего кладбища уже нет, и той окраины уже нет, это
теперь центр города. Хрустальный крест, не сомневаюсь, стоит и сияет на другом
кладбище, но что сталось с его соседом, простым дубовым крестом?
Володя, как я, любил все старое, так же поражая каждое
окружение «новизной» своих мнений и так же ставя эту новизну в кавычки –
усмешки. Старое – но по юному. Старое – но не дряхлое. Этого достаточно было,
чтобы его не понимали ни ревнители старого мира, ни нового. Старое – но
по-своему, бывшее – по еще никогда не бывшему. Еще и потому ему было так хорошо
со мной, и еще в первую встречу у развязно-рукой и-ногой дамы я заметила на его
руке большой старинный серебряный перстень – печатку. Позже я спросила: –
Откуда он у вас? Ваш, то есть... – Нет, М. И., не фамильный –
купил случайно, потому что мои буквы: В. А. (Пауза.) А З-ский свой
начищает мелом. – И не знает, что там написано, потому что он – китайский.
А вы не находите, что мелом – как-то мелко? – Я своего мелом не
натираю, я люблю, когда серебро – темное, пусть будет темным – как его
происхождение.
(– «А З-ский – свой»..., то есть – мой, и Володя это –
знал.) Этот мел тут же обернулся девятистишием:
Сядешь в кресла, полон лени.
Стану рядом на колени —
До дальнейших повелений.
С сонных кресел свесишь руку.
Подыму ее без звука,
– С перстеньком китайским – руку.
Перстенек начищен мелом.
Счастлив ты? Мне нету дела!
Так любовь моя велела.
(Это «мне нету дела» я потом, в саморучной книжке стихов к
нему, которую ему подарила, разбила на: мне нет – удела...)
Юрию З. – серебряный китайский, Павлику А. –
немецкий, чугунный с золотом, с какого-нибудь пленного или убитого – чугунные
розы на внутреннем золотом ободе: с золотом – скрытым, зарытым. При нем –
стихи:
Дарю тебе железное кольцо:
Бессонницу – восторг – и
безнадежность.
Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,
Чтоб позабыл ты даже слово –
нежность.
Чтоб голову свою в шальных кудрях
Как пенный кубок возносил в
пространство,
Чтоб обратило в угль – и в пепл – и в
прах
Тебя – сие железное убранство.
Когда ж к твоим пророческим кудрям
Сама Любовь приникнет красным углем,
Тогда молчи и прижимай к губам
Железное кольцо на пальце смуглом.
Вот талисман тебе от красных губ,
Вот первое звено в твоей кольчуге —
Чтоб в буре дней стоял один – как
дуб,
Один – как Бог в своем железном
круге.
|
