 Увеличить |
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Всю
следующую неделю Грэхем был всем недоволен и не находил себе места. Его
раздирали самые противоречивые чувства: с одной стороны, он сознавал, что
необходимо покинуть Большой дом, уехать первым поездом, с другой стороны, ему
хотелось видеть Паолу все чаще и быть с ней все больше. А между тем он не
уезжал и в обществе ее бывал куда реже, чем в первое время после приезда.
Начать с
того, что все пять дней своего пребывания в имении молодой скрипач не отходил
от нее. Грэхем нередко посещал музыкальную комнату и мрачно просиживал там
целых полчаса, слушая, как они «работают».
Они
забивали о его присутствии, поглощенные и захваченные своей страстью к музыке,
а в краткие минуты отдыха, вытирая потные лбы, болтали и смеялись, как добрые
товарищи. Молодой музыкант любил Паолу с почти болезненной пылкостью, Грэхему
это было ясно, – но его больно задевали взгляды, полные почти
благоговейного восторга, которые Паола иногда дарила Уэйру после особенно
удачного исполнения какой-нибудь пьесы. Напрасно Грэхем убеждал себя, что с ее
стороны все это чисто умственное увлечение – просто она восхищается мастерством
молодого музыканта. Грэхем был истинным мужчиной, и их дружба причиняла ему до
того сильную боль, что в конце концов он вынужден был уходить из музыкальной
комнаты.
Но вот
он наконец застал Паолу одну. Они на прощание исполнили песню Шумана, и скрипач
уехал. Паола сидела у рояля, на лице ее было отсутствующее, мечтательное
выражение. Она посмотрела на Грэхема, словно не узнавая, потом машинально
овладела собой, рассеянно пробормотала несколько ничего не значащих слов и
удалилась. Несмотря на обиду и боль, Грахем старался приписать ее настроение
влиянию музыки, отклики которой еще жили в ее душе. Правда, женщины – странные
создания, рассуждал он, и способны на самые неожиданные и необъяснимые увлечения.
Разве не могло случиться, что этот юноша именно своей музыкой и увлек ее как
женщину?
С
отъездом Уэйра Паола замкнулась в своем флигеле, за дверью без ручки, и почти
не выходила оттуда. Но никто в доме не удивлялся, и Грэхем понял, что в этом
нет ничего необычного.
– На
Паолу иногда находит, она чувствует себя прекрасно и в одиночестве, –
пояснила Эрнестина, – у нее бывают довольно часто периоды затворничества,
и тогда с ней видится только Дик.
– Что
не очень лестно для остальной компании, – улыбаясь, заметил Грэхем.
– Но
тем она приятнее в обществе, когда возвращается, – заметила Эрнестина.
Прилив
гостей в Большой дом шел на убыль. Правда, еще кое-кто приезжал просто
повидаться или по делу, но в общем народу становилось все меньше. Благодаря
О-Пою и его китайской команде жизнь в доме была Залажена безукоризненно, во
всем царил порядок, и Хозяевам не приходилось тратить много времени на то,
чтобы развлекать гостей. Гости по большей части сами занимали себя и друг
друга. До завтрака Дик почти не появлялся, а Паола, выполняя свой обет
затворничества, выходила только к обеду.
– Лечение
отдыхом, – смеясь, сказал однажды Дик, Предлагая Грэхему бокс, поединок на
палках или рапирах.
– А
теперь самое время приняться за вашу книгу, – заявил он во время передышки
между раундами. – Я один из многих, кто с нетерпением ждет ее, и я Твердо
надеюсь, что она появится. Вчера я получил Письмо от Хэвли: он спрашивает,
много ли вы уже написали.
И вот
Грэхем засел у себя в башне, разобрал свои заметки и снимки, составил план и
погрузился в работу над первыми главами. Это настолько захватило его, что, быть
может, увлечение Паолой и угасло бы, если бы он ее встречался с ней каждый
вечер за обедом. Кроме того, пока Эрнестина и Льют не уехали в Санта-Барбара,
продолжались совместные купания, поездки верхом и в автомобилях на горные
миримарские пастбища и к вершинам Ансельмо. Предпринимались и другие прогулки,
иногда с участием Дика. Ездили смотреть работы по осушению земель,
производившиеся им в долине реки Сакраменто, постройку плотин на Литтл Койот и
в ущельях Лос-Кватос, основанную им колонию фермеров на участках в двадцать
акров, где Дик пытался дать двумстам пятидесяти фермерам с семьями возможность
обосноваться.
Грэхем
знал, что Паола часто совершает в одиночестве долгие прогулки верхом, и однажды
застал ее у коновязи: она только что спешилась.
– Вы
не думаете, что ваша Лань совсем отвыкнет от поездок в компании? – спросил
он, улыбаясь.
Паола
рассмеялась и покачала головой.
– Ну,
тогда просто разрешите как-нибудь сопровождать вас, мне очень хочется, –
честно признался он.
– Но
ведь есть Эрнестина, Льют, Берт, да мало ли кто.
– Мне
эти места незнакомы, – продолжал он настаивать. – Лучше всего узнаешь
край через тех, кто его сам хорошо знает. Я уже видел его глазами Льют, Эрнестины
и всех остальных; но есть еще многое, чего я не видел и могу увидеть только
вашими глазами.
– Занятная
теория, – уклончиво ответила она. – Нечто вроде географического
вампиризма…
– Но
без зловредных последствий вампиризма, – торопливо возразил он.
Она
ответила не сразу, при этом прямо и честно посмотрела ему в глаза; и он понял,
что она взвешивает и обдумывает каждое слово.
– Это
еще вопрос! – произнесла она наконец; и его воображение вцепилось в эти
три слова, стараясь разгадать их скрытое значение.
– Есть
очень многое, что мы могли бы сказать друг другу, – продолжал он
настаивать. – Многое, что… мы должны были бы сказать…
– Я
понимаю, – ответила она спокойно и опять взглянула на него своим прямым,
открытым взглядом.
«Понимает?»
– подумал он; и эта мысль обожгла его огнем. Он не нашелся, что ответить, и не
смог предотвратить холодный, вызывающий смешок, с которым она отвернулась и
ушла в дом.
Большой
дом продолжал пустеть. Тетка Паолы, миссис Тюлли, к досаде Грэхема (он надеялся
узнать от нее многое о Паоле), уехала, погостив всего несколько дней. Говорили,
что она, может быть, приедет опять, на более продолжительное время. Но она
только что вернулась из Европы, и ей, по ее словам, необходимо было сделать
сначала множество обязательных визитов, а затем уже думать о собственных
удовольствиях.
Критик
О'Хэй намеревался пробыть еще с неделю, чтобы оправиться от поражения, нанесенного
ему во время атаки философов. Вся эта история была задумана и подстроена Диком.
Битва началась ранним вечером: как будто случайное замечание Эрнестины дало
повод Аарону Хэнкоку бросить первую бомбу в чащу глубочайших убеждений О'Хэя.
Дар-Хиал, его горячий и нетерпеливый союзник, обошел его с фланга своей
цинической теорией музыки и открыл по критику огонь с тыла. Бой продолжался до
тех пор, пока вспыльчивый ирландец, вне себя от наносимых ему искусными
спорщиками словесных ударов, не принял, облегченно вздохнув, предложение
Терренса Мак-Фейна отдохнуть и спуститься с ним в бильярдную – тихий приют, где
они были бы вдали от этих варваров подкрепить себя смесью соответствующих
напитков и в самом деле поговорить по душам о музыке. В два часа утра
неуязвимый для вина и все еще шествующий твердой поступью Терренс уложил совершенно
пьяного и осоловевшего О'Хэя в постель.
– Ничего, –
сказала на другой день Эрнестина О'Хэю с задорным блеском в глазах, выдававшим
ее участие в заговоре. – Этого следовало ожидать: от наших горе-философов
и святой запьет!
– Я
думал, что с Терренсом вы в полной безопасности, – насмешливо добавил
Дик. – Вы же оба ирландцы. Я и забыл, что Терренса ничем не проймешь.
Знаете, простившись с вами, он еще забрел ко мне поболтать. И – ни в одном
глазу. Так, мимоходом, он упомянул о том, что вы оба опрокинули по стаканчику.
И я… мне в голову не могло прийти… что он… так вас подвел…
Когда
Льют и Эрнестина уехали в Санта-Барбара, Берт и Рита тоже вспомнили свой давно
забытый очаг в Сакраменто. Правда, в тот же день прибыло несколько художников,
которым покровительствовала Паола. Но их почти не было видно, ибо они проводили
целые дни в горах, разъезжая в маленьком экипаже с кучером, или курили длинные
трубки в бильярдной.
Жизнь в
Большом доме, чуждая условностям, текла своим чередом. Дик работал. Грэхем работал.
Паола продолжала уединяться в своем флигеле. Мудрецы из «Мадроньевой рощи»
приходили пообедать и поговорить и, если Паола не играла, порой
разглагольствовали целый вечер. По-прежнему сваливались как снег на голову
гости из Сакраменто, Уикенберга и других городов, расположенных в долине, но
О-Чай и остальные слуги не терялись, и Грэхем был не раз свидетелем того, как
целую толпу нежданных гостей через двадцать минут после их приезда уже угощали
превосходным обедом. Все же случалось – правда, редко, – что за стол
садились только Дик с Паолой и Грэхем; и когда после обеда мужчины болтали
часок перед ранним отходом ко сну, она играла для себя мягкую и тихую музыку и
исчезала раньше, чем они.
Но
однажды в лунный вечер неожиданно нагрянули и Уатсоны, и Мэзоны, и Уомболды, и
составилось несколько партий в бридж. Грэхем как-то не попал ни в одну. Пасла
сидела у рояля. Когда он приблизился к ней, то уловил в ее глазах мгновенно
вспыхнувшее выражение радости, но оно так же быстро исчезло. Она сделала легкое
движение, точно желая встать ему навстречу, – это так же не ускользнуло от
него, как и мгновенное усилие воли, которым она заставила себя спокойно
остаться на месте.
И вот
она опять такая же, какой он привык ее видеть. «Хотя, в сущности, много ли я ее
видел?» – думал Грэхем, болтая всякий вздор и роясь вместе с ней в куче нот. Он
пробовал с ней то один, то другой романс, и его высокий баритон сливался с ее
мягким сопрано, и притом так удачно, что игравшие в бридж не раз кричали им
«бис».
– Да, –
сказала она в перерыве между двумя романсами, – меня прямо тоска берет,
так мне хочется опять побродить с Диком по свету. Если б можно было уехать
завтра же! Но Дику пока нельзя. Он слишком связан своими опытами и
изобретениями. Как вы думаете, чем он занят теперь? Ему мало всех этих затей.
Он еще намерен совершить переворот в торговле – по крайней мере здесь, в Калифорнии
и на Тихоокеанском побережье – и заставить закупщиков приезжать к нему в
имение.
– Они
уже и так приезжают, – сказал Грэхем. – Первый, кого я здесь
встретил, был покупатель из Айдахо.
– Да,
но Дик хочет, чтобы это вошло в обычай: пусть покупатели являются сюда скопом,
в определенное время, и пусть это будут не просто торги – хотя для возбуждения
интереса он устроит и торги, – а настоящая ежегодная ярмарка, которая
должна продолжаться три дня и на которой будут продаваться только его товары.
Он теперь чуть не все утра просиживает с мистером Эгером и мистером Питтсом.
Это его торговый агент и агент по выставкам скота.
Паола
вздохнула, и ее пальцы пробежали по клавишам.
– Ах,
если бы только можно было уехать – в Тимбукту, Мокпхо, на край света!
– Не
уверяйте меня, что вы побывали в Мокпхо, – смеясь, заметил Грэхем.
Она
кивнула головой.
– Честное
слово, были. Провалиться мне на этом самом месте! С Диком, на его яхте, давным-давно.
Мы, можно сказать, провели в Мокпхо наш медовый месяц.
Грэхем,
беседуя с нею о Мокпхо, старался отгадать: умышленно она то и дело упоминает о
муже или нет?
– Мне
казалось, что вы считаете эту усадьбу прямо раем.
– Конечно,
конечно! – поспешила она его заверить. – Но не знаю, что на меня
нашло за последнее время. Я чувствую, что мне почему-то непременно надо уехать.
Может быть, весна действует… Колдуют боги краснокожих… Если бы только Дик не
работал до потери сознания и не связывался с этими проектами! Знаете, за все
время, что мы женаты, моей единственной серьезной соперницей была земля,
сельское хозяйство. Дик очень постоянен, а имение действительно его первая
любовь. Он все здесь создал и наладил задолго до того, как мы встретились,
когда он и не подозревал о моем существовании.
– Давайте
попробуем этот дуэт, – вдруг сказал Грэхем, ставя перед ней на пюпитр
какие-то ноты.
– О
нет, – запротестовала она, – ведь эта песня называется «Тропою
цыган», она меня еще больше расстроит. – И Паола стала напевать первую
строфу:
За
паттераном цыган плывем,
Где
зори гаснут – туда…
Пусть
ветер шумит, пусть джонка летит —
Не
все ли равно куда?
– Кстати,
что такое цыганский паттеран? – спросила она, вдруг оборвав песню. –
Я всегда думала, что это особое наречие, цыганское наречие – ну, вроде
французского patoi[12];
и мне казалось нелепым, как можно следовать по миру за наречием, точно это
филологическая экскурсия.
– В
известном смысле паттеран и есть наречие, – ответил он. – Но оно
значит всегда одно и то же: «Я здесь проходил». Паттеран – это два прутика,
перекрещенные особым образом и оставленные на дороге; но оба прутика непременно
должны быть взяты у деревьев или кустарников разной породы. Здесь, в имении,
паттеран можно было бы сделать из веток мансаниты и мадроньо, дуба и сосны,
бука и ольхи, лавра и ели, черники и сирени. Это знак, который цыгане оставляют
друг другу: товарищ – товарищу, возлюбленный – возлюбленной. – И он, в
свою очередь, стал напевать:
И
опять, опять дорогой морей,
Знакомой
тропой плывем —
Тропою
цыган, за тобой, паттеран,
Весь
шар земной обойдем.
Паола
качала в такт головой, потом ее затуманенный взгляд скользнул по комнате и
задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула с себя мечтательную
рассеянность и поспешно сказала:
– Одному
богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской стихии. Во мне ее хоть отбавляй.
Несмотря на свои буколические наклонности, Дик – прирожденный цыган. Судя по
тому, что он мне о вас рассказывал, и в вас это сидит очень крепко.
– В
сущности, – заметил Грэхем, – настоящий цыган – именно белый человек;
он, так сказать, цыганский король. Он был всегда гораздо более отважным и
неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем у любого цыгана.
Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробуем спеть…
И в то
время как они пели смелые слова беззаботновеселой песенки, Грэхем смотрел на
Паолу и дивился – дивился и ей и себе. Разве ему место здесь, подле этой
женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя должен был бы уже давно
уехать. После стольких лет он, оказывается, не знал себя. Это какое-то наваждение,
безумие. Нужно немедленно вырваться отсюда. Он и раньше испытывал такие
состояния, словно он околдован, обезумел, и всегда ему удавалось вырваться на
свободу. «Неужели я с годами размяк?» – спрашивал себя Грэхем. Или это безумие
сильнее и глубже всего, что было до сих пор? Ведь это же посягательство на его
святыни, столь дорогие ему, столь ревниво и благоговейно оберегаемые в тайниках
души: он еще ни разу не изменял им.
Однако
он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на венец ее каштановых
волос, где вспыхивали золотисто-бронзовые искры, на прелестные завитки возле
ушей. Пел вместе с нею песню, воспламеняющую его и, наверное, ее, – иначе
и быть не могло при ее натуре и тех проблесках чувства, которое она нечаянно и
невольно ему выдала.
«Она –
чародейка, и голос – одно из ее очарований», – думал он, слушая, как этот
голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий на голоса всех
других женщин на свете, льется ему в душу. Да, он чувствовал, он был глубоко
уверен, что частица его безумия передалась и ей; что они оба испытывают одно и
то же; что это – встреча мужчины и женщины.
Не
только он, оба они пели с тайным волнением – да, несомненно; и эта мысль еще
сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних строк и их голоса, сливаясь,
затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и страсть:
Дикому
соколу – ветер да небо,
Чащи
оленю даны,
А
сердце мужчины – женскому сердцу,
Как
в стародавние дни.
А
сердце мужчины – женскому сердцу…
В
шатрах моих свет погас, —
Но
у края земли занимается утро,
И
весь мир ожидает нас![13]
Когда
замер последний звук, Грэхем посмотрел на
Паолу,
ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений неподвижно, опустив глаза на
клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он увидел обычное лицо
маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающееся, с лукавым взором. И
она сказала:
– Пойдем
подразним Дика, он проигрывает.
Я
никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужасно нелепо
скисает, если ему долго не везет. А играть любит, – продолжала она, идя
впереди Грэхема к карточным столам. – Это один из его способов отдыхать. И
он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер и может играть всю ночь
напролет и доиграться до чертиков.
|
