Увеличить |
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Десять
часов давно пробило, когда Грэхем, скитаясь по дому и гадая о том, бывает ли,
что Паола выходит из своего флигеля раньше середины дня, забрел в музыкальную
комнату. Хотя он жил у Форрестов уже несколько дней, но дом был так огромен,
что сюда Грэхем, оказывается, еще не заглядывал. Это был чудесный зал, тридцать
пять на шестьдесят футов, с высоким потолком, между балками которого были
вставлены желтые стекла, благодаря чему комната была залита мягким золотистым
светом. В окраске стен и мебели было много красных тонов, и всюду, казалось,
жили сладостные отзвуки музыки.
Грэхем
рассеянно смотрел на картину Кейта с обычными для этого художника контрастами
пронизанного солнцем воздуха и тонущих в сумеречной тени овец, как вдруг
уголком глаза заметил, что в дальнюю дверь вошла Паола. И опять при виде нее у
него слегка захватило дыхание. Она была вся в белом и казалась совсем юной и
даже выше ростом благодаря свободным складкам холоку – этой изысканно-простой и
как будто бесформенной одежды. Грэхем видел холоку на ее родине, Гавайях, где
она придавала прелесть даже некрасивым женщинам, а красивых делала вдвое
пленительнее.
Они
улыбнулись друг Другу через всю комнату, и он отметил в движениях ее тела, в
Повороте головы, в открытом, приветливом взгляде что-то товарищеское,
дружелюбное, словно она хотела сказать: «Мы друзья». Так по крайней мере
казалось Грэхему, когда она подходила к нему.
– У
этой комнаты есть один недостаток, – серьезно сказал он.
– Ну
что вы! Какой же?
– Ей
следовало быть гораздо длиннее, в два раза длиннее.
– Почему? –
спросила она, недоуменно покачивая головой, а он любовался нежным девическим
румянцем се щек, который никак не вязался с ее тридцатью восемью годами.
– А
потому, – отвечал он, – что вам тогда пришлось бы пройти вдвое больше
и я бы мог дольше вами любоваться. Я всегда говорил, что холоку – самая
прелестная одежда, когда-либо изобретенная для женщин.
– Значит,
дело не во мне, а в моем холоку, – отозвалась она. – Я вижу, вы
совсем как Дик: у вас комплименты всегда на веревочке, – едва мы,
бедняжки, им поверим, как вы потянете за веревочку – и нет комплимента. А
теперь давайте я покажу вам комнату, – быстро продолжала она, словно желая
предупредить его возражения. – Дик ее отдал мне. И здесь все по моему
выбору, даже пропорции.
– А
картины?
– Я
их выбрала сама, все до единой, и каждую из них люблю, хотя Дик и спорил со
мной относительно Верещагина[7].
Он очень одобрил обоих Милле, вон того Коро, а также Изабе; он допускает, что в
музыкальной комнате может висеть какое-нибудь полотно Верещагина, но только не
это. Он предпочитает местных художников иностранцам, – хочет, чтобы наших
висело больше, чем чужих, и чтобы мы научились ценить своих мастеров.
– Я
недостаточно знаю художников Тихоокеанского побережья, – сказал Грахем. –
Мне хотелось бы услышать о них… Покажите мне… Да, несомненно, там висит Кейт… А
кто рядом с ним? Чудесная вещь.
– Некто
Мак-Комас, – отозвалась Паола.
Грэкем
только что собрался провести полчасика в приятной беседе о живописи, как в
комнату вошел Доналд Уэйр; на лице его было написано беспокойство, но при виде
маленькой хозяйки глаза радостно заблестели.
Держа
под мышкой скрипку, он с деловитым видом направился прямо к роялю и начал расставлять
ноты.
– Мы
будем до завтрака работать, – обернулась Паола к Грэхему. – Доналд
уверяет, что я ужасно отстала, и, думаю, он отчасти прав. Увидимся за
завтраком. Если хотите, можете, конечно, здесь остаться, но предупреждаю, что
будет настоящая работа. А перед вечером пойдем купаться. Дик назначил встречу
возле бассейна в четыре. Он говорит, у него есть новая песня и он непременно ее
исполнит… Который час, мистер Уайр?
– Без
десяти одиннадцать, – ответил скрипач с некоторым раздражением.
– Вы
пришли слишком рано: мы условились на одиннадцать. Поэтому, сударь, вам придется
подождать до одиннадцати. Я должна сначала поздороваться с Диком. Я с ним еще
не виделась сегодня.
Паола
знала точно, как распределено время мужа. Последний листок ее записной книжки,
всегда лежавший на ночном столике, был исчерчен какими-то иероглифами,
напоминавшими ей о том, что в шесть тридцать он пьет кофе; что если он не
поехал верхом, его можно иногда застать до восьми сорока пяти в постели за
просмотром книг или корректур; от девяти до десяти к нему нельзя, ибо он
диктует письма Блэйку; от десяти до одиннадцати к нему тоже нельзя – он
совещается со своими экономами и управляющими, в то время как Бонбрайт,
секретарь, с быстротой репортера записывает эти молниеносные интервью.
В
одиннадцать, если не было срочных телеграмм или неотложных дел, она могла
застать мужа одного, хотя и тут он всегда был чем-нибудь занят. Проходя мимо
конторы, она услышала стук пишущей машинки и поняла, что Дик уже один. В
библиотеке она встретила Бонбрайта, искавшего какую-то книгу для Мэнсона,
скотовода, ведающего шотхорнами, – это означало, что Дик покончил и с
делами по имению.
Она
нажала кнопку, и ряд полок с книгами повернулся перед ней, открыв витую
стальную лесенку, которая вела в рабочий кабинет Дика. Наверху, послушные
скрытой пружине, полки опять повернулись, и она бесшумно вошла.
Но тут
она услышала голос Джереми Брэкстона, и по ее лицу пробежала тень досады. Еще никого
не видя и сама никем не замеченная, Паола в нерешительности остановилась.
– Затопить
так затопить, – говорил директор рудников Харвест. – Конечно, воду
можно будет потом выкачать, хотя для этого потребуется целое состояние, да и
как-то стыдно затоплять старые рудники.
– Но
ведь отчеты за последний год показали, что мы работаем положительно себе в
убыток, – услышала Паола голос Дика. – Нас грабят все: любой
головорез из банды Уэрты[8],
любой пеон-конокрад. А тут еще чрезвычайные налоги, бандиты, повстанцы,
федералисты. Можно было бы уж как-нибудь потерпеть, если бы предвиделся всему
этому конец, но у нас нет никаких гарантий, что беспорядки не продлятся еще
десять – двадцать лет.
– И
все-таки – подумайте! Топить жалко! – опять возразил управляющий.
– А
вы не забывайте о Вилье[9], –
возразил, в свою очередь. Дик с язвительным смехом, горечь которого не
ускользнула от Паолы. – Он ведь заявил, что если победит, то раздаст всю
землю пеонам; следующий неизбежный шаг – рудники. Как вы думаете, сколько мы
переплатили за минувший год конституционалистам?
– Свыше
ста двадцати тысяч, – быстро ответил Брэкстон, – не считая пятидесяти
тысяч золотыми слитками, данных Торенасу перед его отступлением. Он бросил свою
армию в Гваимаса да и махнул с добычей в Европу… Я вам обо всем писал…
– А
если мы будем продолжать работы, Джереми, они будут доить нас, доить без конца.
Нет, хватит! По-моему, все-таки лучше затопить… Если мы умеем создавать
богатства успешнее, чем эти бездельники, то покажем им, что мы умеем так же
легко и разрушать их.
– Это
самое я им и говорю. А они только ухмыляются и повторяют, что ввиду крайней
необходимости такие-то и такие-то добровольные пожертвования были бы весьма
приятны вождям повстанцев – то есть им самим. Их главные вожди, конечно, не
возьмут себе ни одного песо. Господи, боже мой! Я им напомнил все" что мы
сделали: дали постоянную работу пяти тысячам пеонов; повысили жалованье с
десяти до ста десяти сентаво в день. Я показал им пеонов, которые получали,
когда мы их наняли, десять сентаво, а теперь они получают пять песо. Куда там!
Только улыбаются и заняты одним: как бы выжать добровольное пожертвование на
святое дело революции. Ей-богу, старик Диас хоть был и разбойник, но приличный
разбойник. Я сказал этому Аррансо: «Если мы свернем работу, пять тысяч
мексиканцев окажутся на улице. Куда вы их денете?» Аррансо усмехнулся и говорит:
«Куда денем? Что ж, дадим им ружья и поведем их на Мехико».
Паола
ясно представила себе, как Дик презрительно пожимает плечами, отвечая своему
собеседнику:
– Беда
в том, что там еще есть золото и мы одни можем его извлечь. У мексиканцев на
это мозгов не хватит. Они умеют только палить из ружей, а уж из нас выкачивают
все до последнего. Остается одно, Джереми: позабыть примерно на год о всякой
прибыли, распустить рабочих, оставив только техников, и выкачивать воду.
– Я
все это старался внушить Аррансо, – пробасил Джереми Брэкстон. – А
что он мне ответил? Если-де мы распустим рабочих, они заставят уйти техников –
и пусть нашу шахту затопит ко всем чертям. Нет, последнего он, впрочем, не
говорил, но так улыбался, что все было ясно. Я бы с удовольствием свернул ему
его желтую шею, но ведь я знаю, что на следующий день явится другой и будет
требовать еще больше. Так вот, Аррансо получил, что хотел, но в довершение
всего он, прежде чем присоединиться к своим повстанцам под Хуаресом, приказал
угнать триста наших мулов. Это убыток в тридцать тысяч долларов, и главное –
после того, как я его подмазал! Вот желтая каналья!
– Кто
сейчас вождь повстанцев на приисках? – услышала затем Паола вопрос Дика,
причем в его тоне была та отрывистость и резкость, которые, как она знала,
показывали, что он, собрав воедино все нити какого-нибудь запутанного дела,
решил действовать.
– Рауль
Бена.
– Чин?
– Полковник.
Под его началом около семидесяти человек всяких оборванцев.
– Чем
занимался раньше?
– Пас
овец.
– Отлично, –
продолжал Дик все так же отрывисто и твердо. – Вам придется разыграть
роль: изобразите из себя патриота. Возвращайтесь на место как можно скорее.
Ублажайте этого Рауля Бена. Вашу игру он раскусит, или он не мексиканец. А вы
все-таки его ублажайте и посулите, что сделаете его генералом, вторым Вильей.
– Господи,
ну как, как я это сделаю?
– Поставьте
его во главе армии в пять тысяч человек. Наших людей распустите, – пусть
он создаст из них войско волонтеров[10].
Так как у Уэрты дела плохи, то нам ничего не грозит. Заверьте его, что вы
истинный патриот. Дайте людям винтовки. Мы раскошелимся в последний раз, и вы
докажете ему ваш патриотизм. Обещайте каждому, что он после войны вернется на
прежнюю работу. Пусть, с вашего благословения, уходят с этим Раулем. Оставьте
людей столько, сколько нужно, чтобы выкачивать воду. И если мы на год или на
два откажемся от прибылей, то не потерпим и убытков. А может быть, и затоплять
не придется.
Тихонько
возвращаясь по винтовой лестнице в музыкальную комнату, Паола про себя улыбалась:
как Дик все это ловко придумал! Она была огорчена не положением дел в компании
Харвест, – с тех пор, как она стала женою Дика, в полученных ею от отца
рудниках постоянно происходили беспорядки, – она была огорчена тем, что не
состоялось их утреннее свидание. Но когда она опять встретилась с Грэхемом,
который задержался у рояля и, увидев ее, хотел удалиться, ее дурное настроение
рассеялось.
– Не
убегайте, – остановила она его. – Останьтесь и посмотрите, как люди
работают; может быть, это вас наконец заставит приняться за вашу книгу. Дик
говорил мне о ней.
|