 Увеличить |
III
Утром, в последний раз, Жан и Морис слышали веселую зорю, которую
играли французские горнисты; теперь они шли в Германию в толпе пленных; спереди
и сзади шагали солдаты прусского конвоя, справа и слева за ними следили другие
пруссаки, вооруженные винтовками с примкнутым штыком. У каждого караульного
поста слышались теперь резкие и унылые звуки немецких труб.
Морис с радостью заметил, что колонна сворачивает влево и,
значит, пройдет через Седан. Быть может, ему посчастливится увидеть еще разок,
хоть издали, сестру. Но не успел он пройти и пяти километров от полуострова Иж
до города, как омрачилось радостное чувство избавления от клоаки, где он
изнывал в течение девяти дней. Начиналась новая пытка: жалких пленных,
безоружных солдат, гнали, как баранов, и они торопливо, с опаской семенили,
опустив праздные руки. Оборванные, извалявшиеся в грязи, исхудавшие после
недельной голодовки, они были похожи на бродяг, на подозрительных нищих,
подобранных на дороге жандармами во время облавы. Уже в предместье Торси при их
появлении мужчины останавливались, женщины выходили на порог дома, смотрели на
них с мрачным состраданием, и Морис стал задыхаться от стыда, опустил голову,
почувствовал горечь во рту.
Жан, более приспособленный к жизни, более толстокожий, думал
только о том, как глупо они поступили, не захватив с собой даже хлеба. В
суматохе, торопясь выбраться, они вышли натощак, и теперь у них опять
подкашивались ноги от голода. Другие пленные находились в таком же положении;
многие протягивали жителям деньги, умоляли хоть что‑нибудь продать. Один рослый
французский солдат, по‑видимому, совсем больной, размахивал длинной рукой,
протягивая золотую монету через головы конвойных, и с отчаянием убеждался, что
купить нечего. Вдруг Жан, приглядываясь, заметил издали, на лотке у булочной,
груду хлебов. Он тотчас же, опередив других, бросил булочнику сто су и хотел
взять два хлеба. Шагавший рядом с ним пруссак грубо оттолкнул его; тогда Жан с
упорством бросился за монетой. Но подбежал прусский капитан, начальник всей
колонны, лысый человек с наглым лицом. Он замахнулся на Жана револьвером и
поклялся раскроить череп первому же французу, который посмеет шевельнуться.
Пленные, ссутулившись, опустили глаза и, глухо топоча, покорной толпой пошли
дальше.
– Ох, дать бы ему по морде! – со жгучей ненавистью
прошептал Морис. – Дать по морде, выбить все зубы!
С той минуты он уже не мог выносить этого капитана с надутой
физиономией, которая так и напрашивалась на оплеуху. Впрочем, они вступали в
Седан, переходили Маасский мост; здесь опять разыгрались, одна за другой, дикие
сцены. Какая‑то женщина хотела поцеловать совсем юного сержанта – наверно,
сына, но пруссак так сильно отпихнул ее прикладом, что она упала. На площади
Тюренна пруссаки отталкивали горожан, бросавших пленным съестное. На Большой
улице пленный, пытаясь взять бутылку, которую протягивала ему дама, споткнулся
и упал; его пинками заставили встать. Целую неделю Седан видел, как угоняют
жалкие толпы побежденных, и все‑таки не мог к этому привыкнуть; каждая новая
колонна, появлявшаяся в городе, вызывала глубокий порыв жалости и сдержанного
возмущения.
Меж тем Жан также подумал о Генриетте; вдруг он вспомнил о
Делагерше. Он локтем подтолкнул Мориса.
– Если пройдем по той улице, гляди в оба, слышишь?
И правда, дойдя до улицы Мака, они уже издали заметили
несколько голов, высунувшихся из огромных окон фабрики. Тут же они узнали
Делагерша и Жильберту, а за ними высокую, строгую старуху Делагерш. Все держали
хлебы; фабрикант кидал их голодным солдатам, которые с мольбой протягивали
дрожащие руки.
Морис сразу заметил, что его сестры здесь нет; Жан с
тревогой увидел, что летящие хлебы достаются другим, и испугался, что для него
с Морисом ничего не останется. Он замахал рукой и крикнул:
– Нам! Нам!
Делагершей обрадовала эта встреча. Побледнев от волнения,
они просияли и невольно закивали головами, замахали руками. Жильберте
непременно захотелось собственноручно бросить последний хлеб Жану, и она это
сделала так неумело, что сама расхохоталась, и вышло очень мило.
Не имея права остановиться, Морис обернулся и на ходу
взволнованно спросил:
– А Генриетта? Где Генриетта?
Делагерш ответил какой‑то длинной фразой. Но топот
маршировавших пленных заглушил его голос. Наверно, поняв, что Морис не
расслышал, Делагерш стал что‑то объяснять знаками и несколько раз показал на
юг. Колонна уже дошла до улицы дю Мениль, фабрика исчезла из виду и вместе с
ней три головы; только платок еще трепетал в чьей‑то руке.
– Что он сказал? – спросил Жан.
Морис беспокойно оглядывался.
– Не знаю, я не понял… Теперь я буду беспокоиться, пока
не получу известий.
По‑прежнему слышался топот; победители грубо подгоняли
пленных; они вышли из Седана через Менильские ворота, вытянувшись узкой
вереницей, ускоряя шаг, словно опасаясь собак.
Проходя по Базейлю, Жан и Морис вспомнили Вейса, старались
отыскать обломки домика, который он так доблестно оборонял. В «Гиблом лагере»
рассказывали о разгроме этой деревни, о пожарах, убийствах; но то, что они
здесь увидели, превзошло все их ожидания. Базейль был взят уже двенадцать дней
назад, а груды развалин еще дымились, стены рухнули, не уцелело и десятка
домов. Жан и Морис немного утешились, заметив тачки и тележки, полные баварских
касок и ружей, подобранных после битвы. Убедившись, что много душегубов и
поджигателей убито, они вздохнули с облегчением.
В Дузи была назначена стоянка, чтобы пленные могли
позавтракать. Дошли не без труда. Пленные, изнуренные голодом, быстро устали.
Те, кто накануне наелся до отвала, чувствовали головокружение, отяжелели,
шатались: обжорство не только не подкрепило их, но еще больше ослабило.
Остановившись на лугу, слева от деревни, несчастные повалились на траву, у них
не хватило сил поесть. Вина не было: несколько женщин из сострадания хотели
было передать пленным бутылки вина, но их отогнали часовые. Одна из женщин
испугалась, упала и вывихнула себе ногу; послышались крики, рыдания;
разыгралась возмутительная сцена, а пруссаки, отобрав бутылки, распили вино
сами. На каждом шагу проявлялась жалость крестьян к несчастным солдатам,
которых враг уводил на чужбину, но к французским генералам местное население,
по слухам, относилось грубо и злобно. В этой же деревне Дузи два‑три дня назад
жители освистали нескольких генералов, отпущенных немцами под честное слово в
Понт‑а‑Муссоне. Для офицеров дороги были небезопасны: люди в блузах, беглые
солдаты, может быть, дезертиры, бросались на них с вилами, хотели их убить, как
трусов и предателей, веря басне об измене, которая и двадцать лет спустя
внушала жителям этих деревень ненависть ко всем офицерам, служившим в ту войну.
Морис и Жан съели половину своего хлеба и даже запили его
несколькими глотками водки: их флягу ухитрился наполнить какой‑то добряк‑фермер.
Но двинуться дальше было тягостно. Ночевать предстояло в Музоне, и хотя переход
был короткий, он оказался неимоверно трудным. Солдаты не могли встать без
стона, при малейшей остановке ноги у них деревенели. Многие стерли ступни до
крови и, чтобы идти дальше, разулись. По‑прежнему свирепствовала дизентерия;
один больной упал на первом же километре; его пришлось бросить на откосе.
Дальше у забора свалилось еще двое, и только вечером их подобрала какая‑то
старуха. Все шатались, опираясь на палки, которые пруссаки, может быть ради
издевки, разрешили им вырезать в кустах. Теперь это была только беспорядочная
толпа покрытых язвами, исхудалых, задыхающихся оборванцев. Пруссаки опять стали
применять насилия; французов, которые отходили в сторону даже для отправления
естественной надобности, загоняли обратно в ряды дубинкой. Конвойным в хвосте
колонны было приказано подталкивать отстающих штыками. Один французский сержант
обессилел и отказался идти дальше; тогда прусский капитан приказал двум
солдатам подхватить его под руки и тащить, пока несчастный не согласился идти
сам. Но особенно мучительно было видеть гнусную рожу лысого прусского
офицерика, который злоупотреблял своим умением свободно говорить по‑французски
и бранил пленных на их родном языке, выкрикивая короткие сухие фразы,
стегавшие, словно плеть.
– Эх! – в бешенстве твердил Морис. – Схватить
бы его и выпустить из него всю кровь по капле!
Он совсем обессилел, больше страдая от затаенного гнева, чем
от истощения. Его раздражало все, вплоть до резких звуков прусских труб, от
которых он готов был завыть, как израненный зверь. Нет, он ни за что не дойдет
до конца этого жестокого пути: его укокошат. Проходя через какую‑нибудь
деревеньку, он терзался уже оттого, что женщины смотрели на них с глубокой
жалостью. А что же будет, когда их привезут в Германию и жители немецких
городов сбегутся глазеть на них и встретят их оскорбительным смехом? Он
представлял себе вагоны, куда их загонят, как скот, все мерзости и муки в пути,
унылое прозябание в крепостях под зимним, хмурым небом. Нет, нет! Лучше сейчас
же умереть, лучше рискнуть шкурой на повороте дороги, на французской земле, чем
гнить, быть может, месяцами, где‑нибудь в глубине черного каземата!
– Послушай! – тихонько сказал он Жану, который шел
рядом. – Дойдем до леса и одним махом – туда!.. Бельгийская граница
недалеко, мы всегда найдем проводника.
Жан вздрогнул; он был рассудительней и хладнокровней Мориса;
но он тоже возмущался и тоже мечтал о бегстве.
– Да ты спятил! Они будут стрелять и убьют нас обоих.
Но знаками Морис возразил, что в них могут не попасть, если и убьют – в конце
концов наплевать!
– Ладно! – продолжал Жан. – А что с нами
будет потом? Ведь мы в военной форме! Ты видишь, что везде расставлены прусские
караулы. По крайней мере надо достать другую одежду… Нет, голубчик, это слишком
опасно! Я ни в коем случае не позволю тебе сделать такую глупость.
Он стал удерживать Мориса, схватил его под руку, прижал к
себе, словно они поддерживали друг друга, и продолжал успокаивать, как всегда
ворчливо и нежно.
Вдруг они услышали за своей спиной шепот и обернулись: это
переговаривались Шуто и Лубе, которые тоже покинули полуостров Иж. До сих пор
Жан и Морис их избегали. Теперь эти два молодца шли как раз вслед за ними.
Наверно, услыша, как Морис предлагал Жану бежать через лес, Шуто подхватил этот
план и зашептал сзади:
– Послушайте! И мы с вами! Задать стрекача – ловко
придумано! Некоторые товарищи уже сбежали. Не позволим же мы, чтобы нас тащили,
как собак, в эту свинскую страну!.. А‑а? Двинем‑ка вчетвером, ладно?
Морис опять взволновался, но Жан обернулся и ответил
искусителю:
– Если ты уж так торопишься, беги первый!.. Чего ж ты
ждешь?
От взгляда светлых глаз капрала сам Шуто несколько смутился.
Он невольно выдал истинную цель своего настойчивого предложения:
– Да ведь вчетвером удобней!.. Одному или двум удастся
улизнуть.
Решительно тряхнув головой, Жан отказался наотрез. По его
выражению, он не доверял «этому типу», опасаясь подвоха. Ему пришлось
использовать все свое влияние, чтобы воспрепятствовать Морису привести план в
исполнение; как раз представлялся случай: они проходили мимо густого леска,
который отделяло от дороги только поле, поросшее частым кустарником. Перебежать
это поле, исчезнуть в чаще – и дело в шляпе!
Лубе все еще молчал. Он беспокойно принюхивался,
присматривался своими живыми глазами и выжидал удобного случая, твердо решив не
плесневеть в Германии. Этот ловкий парень надеялся на свое проворство и
хитрость, которые всегда его выручали. Внезапно он решился.
– А‑а, к черту! Хватит с меня! Я удираю!
Одним прыжком он бросился в соседнее поле; вслед за ним
ринулся Шуто. Тотчас же два пруссака пустились в погоню, но ни один из них не
подумал стрелять. Все произошло так быстро, что сначала нельзя было разобрать,
в чем дело. Лубе петлял среди кустарников и наверняка бы спасся; Шуто был менее
проворен, и пруссаки уже настигали его. Но вдруг последним усилием он рванулся
вперед и бросился под ноги Лубе; Лубе упал; пруссаки накинулись на упавшего,
схватили его, а Шуто нырнул в чащу и скрылся. Раздалось несколько выстрелов:
только теперь вспомнили о винтовках. Попытались даже произвести в лесу облаву,
не тщетно.
Между тем пруссаки стали избивать Лубе. Обозлившись, капитан
подбежал с криком: «Надо его примерно наказать!» Подбодренные этими словами,
пруссаки еще усердней принялись осыпать Лубе ударами, избивать прикладами, и
когда несчастного подняли, у него оказалась сломана рука и пробит череп. Не
доехав до Музона, он умер в тележке крестьянина, который согласился его
повезти.
– Видишь? – шепнул Жан Морису.
Они гневно смотрели на непроницаемый лес, возмущаясь
бандитом Шуто, который теперь вырвался на свободу; они почувствовали глубокую
жалость к несчастной жертве: обжора и пройдоха Лубе, конечно, ничего не стоил,
но это был веселый парень, ловкач и не дурак. Вот и выходит: как ни хитри, а
когда‑нибудь тебя перехитрит другой!
В Музоне, вопреки этому страшному уроку, Морисом снова
овладела неотступная мысль о бегстве. Пленные были в таком изнеможении, что
пруссакам пришлось помочь им поставить несколько предназначенных для них
палаток. Лагерь находился за городом, в низменной болотистой местности, и, что
хуже всего, накануне там отдыхал другой эшелон; вся земля была покрыта
невероятной грязью и нечистотами – настоящая клоака. Чтобы предохранить себя от
грязи, пришлось положить на землю большие плоские камни, которые пленным
посчастливилось найти поблизости. Вечером стало легче: пруссаки ослабили
надзор; капитан исчез – наверно, расположился в какой‑нибудь харчевне.
Деревенским детям было разрешено бросать через головы конвойных яблоки и груши
пленным. Потом в лагерь пустили окрестных жителей; скоро туда набилась целая
толпа доморощенных торговцев, мужчин и женщин; они стали продавать хлеб, вино,
даже сигары. Пленные, у которых были деньги, поели, выпили, покурили. В легких
сумерках лагерь казался шумным, оживленным уголком ярмарки.
Меж тем Морис неистовствовал в палатке и твердил Жану:
– Я больше не могу; как только совсем стемнеет, я
удеру… Завтра мы отойдем уже далеко от границы, будет поздно!
– Ну ладно! Удерем! – в конце концов сказал Жан,
не имея уже сил сопротивляться неотступному желанию бежать. – Там видно
будет; может, нас и не ухлопают.
Тут он стал присматриваться к торговцам. Несколько пленных
солдат приобрели блузы и штаны; пронесся слух, что сострадательные жители
приготовили целые склады одежды, чтобы облегчить пленным бегство. И почти сразу
внимание Жана привлекла красавица‑девушка, высокая блондинка лет шестнадцати, с
великолепными глазами; она несла в корзине три хлеба. Она не выкрикивала свой
товар, как другие, а только ободряюще и беспокойно улыбалась, нерешительно
двигаясь. Жан пристально посмотрел на нее; они встретились взглядом и на миг не
отрывались друг от друга. Она подошла, смущенно улыбнулась, как красавица,
готовая отдаться любимому человеку, и спросила:
– Хотите хлеба?
Жан не ответил, вопросительно взглянув на нее. Она кивнула
головой. Тогда он решился прошептать:
– Одежда?
– Да, под хлебами.
И она стала громко выкрикивать: «Хлеба! Хлеба! Кому хлеба?»
Морис хотел сунуть ей двадцать франков, но она быстро отдернула руку и убежала,
оставив корзину. И все‑таки они увидели ее еще раз: она нежно и взволнованно
улыбнулась им своими прекрасными глазами.
Получив корзину, Жан и Морис пришли в смятение: они отошли
от своей палатки и теперь в испуге не могли ее найти. Куда спрятаться? Как
переодеться? Жан неловко нес корзину; им казалось, будто все внимательно
смотрят на нее и отлично видят, что в ней лежит. Наконец они решились, вошли в
первую попавшуюся пустую палатку, стремительно надели каждый блузу и штаны и
положили свои военные пожитки под хлебы. Все это они оставили в палатке. Но в
корзине оказался только один картуз. Жан заставил Мориса надеть его, а сам
вышел с непокрытой головой, преувеличивая опасность и считая себя погибшим. Он
медлил, стараясь найти какой‑нибудь головной убор; вдруг ему пришла в голову
мысль купить шляпу у грязного старика, продававшего сигары.
– Брюссельские сигары! Три су штука, пять пара!
После Седанского сражения таможни больше не существовало;
бельгийские товары хлынули во Францию беспрепятственно, и оборванный старик
здорово заработал; это не помешало ему заломить немалую цену, когда он понял,
зачем понадобилась его засаленная, дырявая шляпа. Он уступил ее только за две
монеты по сто су и еще хныкал, что теперь непременно простудится.
Но Жану пришла новая мысль: скупить у него все три дюжины
еще не проданных сигар. Жан так и поступил; потом, недолго думая, надвинул
шляпу на глаза и протяжно закричал:
– Брюссельские сигары! Три су пара! Три су пара!
Ну, теперь они спасены! Он подал знак Морису идти вперед.
Морису посчастливилось подобрать валявшийся на земле зонтик: как раз начал
моросить дождь; Морис спокойно открыл зонтик и прошел сквозь ряды часовых.
– Брюссельские сигары! Три су пара! Три су пара!
В несколько минут Жан распродал весь свой товар. Солдаты
покупали нарасхват, смеялись: вот хоть один честный торговец, не обирает
бедняков! Привлеченные дешевкой, подошли и пруссаки; Жану пришлось вести торговлю
и с ними. Он двигался так, чтобы пройти за ограду, охранявшуюся часовыми; две
последние сигары он продал толстому бородатому пруссаку‑фельдфебелю, который ни
слова не понимал по‑французски.
– Да не торопись ты, черт подери! – повторял Жан,
следуя за Морисом. – А не то нас поймают!
Но ноги несли их помимо воли. Беглецы с большим трудом
остановились на перекрестке двух дорог перед кучкой людей, которые стояли у
харчевни. Жители мирно беседовали с немецкими солдатами; Жан и Морис
притворились, будто слушают, даже отважились вставить свое словцо, сказав, что
ночью, пожалуй, опять польет дождь. Какой‑то толстый мужчина пристально на них
посмотрел, и они задрожали от страха. Но он добродушно улыбнулся, и Жан
тихонько спросил:
– А что, дорогу на Бельгию охраняют, сударь?
– Да. А вы сначала пройдите лесом, потом сверните
влево, через поля!
В лесу, в глубокой тишине, среди неподвижных темных
деревьев, когда все стихло, все застыло, они решили, что спаслись, и с
небывалым волнением бросились друг другу в объятия.
Морис рыдал; по щекам Жана катились крупные слезы. Это был
отдых после долгих мучений, радостная надежда, что судьба наконец сжалится над
ними. Они исступленно обнялись, братски объединенные всем, что выстрадали
вместе; и поцелуй, которым они обменялись, показался им нежней и крепче всех
других поцелуев: такого поцелуя никогда не получить от женщины; это была
бессмертная дружба, непреклонная уверенность, что их сердца навсегда слились в
единое целое.
– Голубчик! – дрожащим голосом сказал Жан, когда
они разомкнули руки. – Конечно, очень хорошо, что мы уже здесь, только мы
еще не добрались до места!.. Надо осмотреться.
Морис не знал этой пограничной полосы, но уверял, что надо
идти все прямо. Один за другим они стали осторожно пробираться к опушке леса. И
там, вспомнив указания любезного обывателя, они хотели свернуть влево, чтобы
пройти прямиком через сжатые поля. Но они вышли на дорогу, обсаженную тополями,
и увидели костер прусского поста, преграждавшего путь. Сверкнул штык часового;
солдаты болтали, доедая похлебку. Жан и Морис повернули назад, кинулись в чащу
леса, опасаясь погони. Им чудились голоса, шаги; почти целый час они рыскали в
зарослях, совсем заблудились, кружили, иногда неслись во весь опор, словно
звери, убегающие в дебри, иногда, обливаясь холодным потом, вдруг
останавливались перед неподвижными дубами, которые они принимали за пруссаков.
Наконец они снова вышли на дорогу, обсаженную тополями, шагах в десяти от
часового и от солдат, которые спокойно грелись у костра.
– Не везет! – проворчал Морис. – Да это
заколдованный лес!
На этот раз пруссаки их услышали: захрустели ветки,
покатились камни. На окрик часового «Кто идет?» они не ответили и пустились
бежать; тогда караульные схватили ружья, стали стрелять и осыпали чащу пулями.
– А‑а, черт! – глухо выругался Жан, удерживаясь,
чтобы не вскрикнуть от боли.
Его словно ожгло плетью по левой ноге и швырнуло о дерево.
– Ранен? – испуганно спросил Морис.
– Да, в ногу. Мне крышка!
Они стали прислушиваться, затаив дыхание, боясь услышать за
спиной шум погони. Но выстрелы прекратились; все застыло в глубокой трепетной
тишине, которая воцарилась снова. Пруссакам, наверно, не хотелось забираться в
лес.
Жан, силясь встать, застонал. Морис подхватил его под руку.
– Не можешь идти дальше?
– Кажется, нет.
Обычно спокойный, Жан на этот раз рассвирепел. Он сжал
кулаки, готов был себя избить.
– Эх! Тысяча чертей! Ну и невезение! Повредить себе
лапу, как раз когда надо бежать! Честное слово! Куда я теперь гожусь? На
помойку бросить меня… Беги один!
Морис только коротко и притворно весело ответил:
– Дурак!
Он взял Жана под руку, стал его поддерживать; оба торопились
уйти подальше. Ценой невероятных усилий Жан с трудом прошел несколько шагов и
остановился; они опять испугались, заметив на опушке леса домик, похожий на
маленькую ферму. В окнах было совсем темно, ворота настежь открыты, дом пуст и
черен. Они решились пробраться во двор и с удивлением увидели оседланную
лошадь; ничто не указывало, почему и как она очутилась здесь. Может быть,
хозяин должен был вернуться, а может быть, он лежал где‑нибудь под кустом с
простреленной головой. Так они этого и не узнали.
Внезапно у Мориса возник новый план, и он повеселел.
– Послушай! Граница слишком далеко, туда не добраться,
да и нужен проводник… А вот если отправиться в Ремильи, к дяде Фушару, я
уверен, что доставлю тебя туда; ведь я знаю все проселочные дороги и дойду с
закрытыми глазами. Ловко придумано, а‑а? Я усажу тебя на эту лошадь, а дядя
Фушар нас, конечно, не прогонит.
Морис хотел сначала осмотреть ногу Жана. Она была пробита
навылет: пуля, наверно, задела большую берцовую кость. Кровотечение было
незначительное; Морис крепко перевязал икру своим носовым платком.
– Беги один! – повторил Жан.
– Замолчи, дурак!
Прочно усадив Жана в седло, Морис взял лошадь под уздцы, и они
отправились. Было около одиннадцати часов; Морис рассчитывал добраться до
Ремильи за три часа, даже если лошадь пойдет шагом. Но на мгновение он впал
было в отчаяние при мысли о неожиданном затруднении: как переправиться через
Маас на левый берег? Музонский мост безусловно охраняют пруссаки. Вдруг он
вспомнил, что ниже по течению реки, в Вилье, есть паром, и наудачу,
рассчитывая, что им наконец повезет, они направились к этой деревне через луга
и пашни на правом берегу. Сначала все шло неплохо; пришлось только раз
скрываться от кавалерийской разведки; почти четверть часа они стояли
неподвижно, прижавшись к стене. Опять полил дождь; стало очень трудно идти,
ведь Морису приходилось шагать по размытой земле, рядом с лошадью; к счастью,
она была совсем смирная.
В Вилье им действительно повезло: паром совсем недавно, в
этот поздний час, перевез баварского офицера, и сейчас же без всяких
затруднений их переправили на другой берег. Но в деревне возникли опасности,
начались страшные мытарства: Жан и Морис чуть не попали в лгпы часовых,
расставленных вдоль дороги на Ремильи. Они опять бросились в поля, двинулись
наугад по маленьким ложбинам, по узким, чуть заметным тропинкам. Малейшие
препятствия вынуждали их сворачивать в сторону. Они пробирались через живые изгороди
и канавы, прокладывали себе путь сквозь непролазные кустарники. Жан продрог под
мелким дождем; его стало лихорадить; почти потеряв сознание, он лег поперек
седла, ухватился обеими руками за гриву лошади; а Морис, переложив узду в
правую руку, левой поддерживал его за ноги, чтобы он не свалился. Они
подвигались так целую милю с лишним, еще почти два часа, изнывая, спотыкаясь,
скользя, теряя равновесие; на каждом шагу и лошадь, и Жан, и Морис чуть не
падали. Они выбились из сил; их забрызгало грязью, у лошади дрожали ноги; Жан
полулежал неподвижно, словно мертвый; Морис исступленно шел дальше, движимый
только силой братского сострадания. Светало; наконец часов в пять они прибыли в
Ремильи.
Старик Фушар во дворе своей фермы, расположенной над
Деревней, при выходе из ущелья Арокур, грузил на тележку двух баранов,
зарезанных накануне. Увидя племянника в таком жалком состоянии, он был
ошеломлен и при первых же словах Мориса грубо воскликнул:
– Приютить тебя с твоим другом?.. Чтобы – влопаться в
историю? А пруссаки? Ну, нет! Лучше сейчас же подохнуть!
Тем не менее он не посмел воспрепятствовать Морису и
Просперу снять Жана с лошади и положить его на большой кухонный стол. Сильвина
побежала за своей подушкой и подложила ее под голову раненого, который все не
приходил в себя. Но старик ворчал, возмущаясь, что на его столе лежит чужой
человек, говорил, что раненому здесь очень неудобно, и спрашивал, почему Жана
не хотят отнести сейчас же в лазарет: ведь, к счастью, в Ремильи открыли
лазарет рядом с церковью, в бывшем помещении школы, оставшемся от монастыря, и
там имеется большая, вполне удобная палата.
– В лазарет? – воскликнул Морис. – Чтобы
пруссаки после излечения отправили его в Германию? Ведь им принадлежит каждый
раненый!.. Да что вы, дядя, смеетесь надо мной, что ли? Я привез Жана сюда не
для того, чтобы отдать его пруссакам!
Дело принимало скверный оборот; дядюшка грозил выставить их
за дверь, как вдруг кто‑то произнес имя Генриетты.
– А как Генриетта? – спросил Морис.
Тут он, наконец узнал, что сестра уж третий день в Ремильи;
она так убивалась о муже, что оставаться в Седане, где она когда‑то жила
счастливо, было для нее невыносимо. Встретившись со знакомым врачом Далишаном
из Рокура, она решила поселиться на ферме старика Фушара и целиком посвятить
себя заботам о раненых, лежащих в соседнем лазарете. Она говорила, что только
работа может отвлечь ее от черных мыслей. Она платила за комнату и стол и
являлась на ферме источником всяких благ; поэтому старик взирал на нее
благосклонно. Прибыль есть, ну и ладно!
– А‑а! Так сестра здесь! – повторил Морис. –
Это и хотел сказать мне господин Делагерш, когда показывал куда‑то рукой; а я
не понимал!.. Ну, если она здесь, все устроится само собой, мы остаемся!
Превозмогая усталость, он тотчас же пошел за Генриеттой в
лазарет, где она дежурила ночью, а старик сердился, что не может повезти в
тележке своих баранов на продажу по деревням, пока не закончится это проклятое
дело, которое свалилось на него, как снег на голову.
Когда Морис вернулся с Генриеттой, они заметили, что старик
Фушар тщательно осматривает лошадь, которую Проспер повел на конюшню. Конечно,
лошадь изнуренная, но чертовски крепкая! Хороша! Морис, смеясь, сказал дяде,
что дарит ему лошадь. Генриетта отвела старика в сторонку и объяснила, что Жан
заплатит, а уж она сама позаботится о нем, будет ухаживать за ним в комнатушке
за хлевом: туда, конечно, не догадается заглянуть ни один пруссак. И старик
Фушар, еще не убежденный, что в конце концов действительно заработает на этом
деле, угрюмо уселся в тележку и уехал, предоставив Генриетте свободу действий.
Тогда в несколько минут Генриетта с помощью Сильвины и
Проспера убрала комнату и велела перенести туда Жана; его уложили в чистую
постель, но он почти не подавал признаков жизни, только бормотал что‑то
невнятное. Он открывал глаза, смотрел, но, казалось, никого не видел. Морис
выпил стакан вина, съел остатки мяса и вдруг почувствовал невероятную усталость
после стольких мытарств; тут приехал, как обычно, доктор Далишан для утреннего
обхода лазарета; Морис собрал последние силы и потащился вслед за ним и
Генриеттой к постели Жана, желая поскорее узнать о здоровье друга.
Доктор был коротышка, с большой круглой головой, с седыми
волосами и бородкой. Его красное лицо огрубело, уподобилось лицам крестьян: он
проводил много времени на воздухе, всегда спеша облегчить страдания больных; по
его живым глазам, упрямому носу, добродушному складу губ угадывалась вся жизнь
этого честного, сострадательного человека, иногда сумасбродного, не очень
даровитого, но благодаря многолетнему опыту научившегося превосходно лечить все
болезни.
Осмотрев Жана, который все еще не очнулся, врач пробормотал:
– Боюсь, что понадобится ампутация. Морис и Генриетта
огорчились. Врач прибавил:
– Может быть, удастся сохранить ему ногу, только
потребуется усердный уход, это будет долгая история… Сейчас у него такой упадок
физических и душевных сил, что надо оставить его в покое… Дайте ему поспать! А
завтра увидим!
Сделав Жану перевязку, он внимательно посмотрел на Мориса,
которого знал ребенком.
– А вам, голубчик, лучше лечь в постель, чем сидеть
здесь.
Словно ничего не слыша, Морис уставился в одну точку. Он
одурел от усталости; его бросало в жар, он пришел в необычайное нервное
возбуждение, вспомнил все страдания, в нем вспыхнул гнев, накопившийся за время
войны. Он видел, что друг умирает, чувствовал, что сам потерпел поражение,
обезоружен, гол, никуда не годен, сознавал, что все героические усилия только
привели к страшной беде, и это вызывало в нем неистовую потребность восстать
против рока. Наконец он заговорил:
– Нет, нет! Еще не все кончено! Нет! Я должен уехать…
Нет! Раз ему придется пролежать целые недели, а может быть месяцы, я не могу
остаться, я хочу уехать сейчас же!.. Доктор! Ведь вы мне поможете, вы дадите
мне возможность бежать и вернуться в Париж?
Генриетта, дрожа, обхватила его руками.
– Да что ты! Ты ведь так ослабел, так настрадался! Нет,
я тебя не отпущу, я не позволю тебе уехать!.. Разве ты не выполнил своего
долга? Подумай и обо мне! Что ж, ты хочешь оставить маня совсем одну? Ведь у
меня теперь никого нет, кроме тебя!
Оба заплакали и обнялись с глубокой нежностью, свойственной
близнецам, словно возникшей еще до их рождения, – они обожали друг друга.
Но Морис говорил все возбужденней:
– Мне надо уехать, уверяю тебя!.. Меня ждут, я умру от
тоски, если не уеду!.. Ты не можешь себе представить, как все во мне клокочет
при мысли, что надо сидеть сложа руки. Нет, нет, война не может так кончиться,
мы должны отомстить! Кому, чему? Не знаю, но должны наконец отомстить за
столько бед, чтобы иметь еще мужество жить!
Доктор Далишан с любопытством следил за этой сценой и подал
Генриетте знак не отвечать. Морис выспится и, наверно, успокоится. Он
действительно проспал мертвым сном весь день, всю следующую ночь, больше
двадцати часов. Но, проснувшись на следующее утро, он остался непоколебим в
своем решении уехать. Его больше не лихорадило; он был мрачен, взволнован,
стремился прочь от всех соблазнов покоя. Генриетта проливала слезы, но поняла,
что настаивать бесполезно. Доктор Далишан в день посещения обещал
способствовать бегству Мориса, снабдить его бумагами младшего санитара, недавно
умершего в Рокуре. Морис наденет серую куртку, перевязь с красным крестом и
проберется в Бельгию, а оттуда в Париж: путь еще свободен.
Целый день Морис не выходил из дому, прятался, ждал ночи. Он
почти не открывал рта. Но у него было сильное желание захватить с собой
Проспера.
– Послушайте, вас не тянет еще раз взглянуть на
пруссаков?
Бывший африканский стрелок, доедая хлеб с сыром, поднял нож.
– Эх, видели их уже, не стоит!.. Ведь когда все
кончено, кавалерия годится только на то, чтобы подыхать! Зачем мне туда
возвращаться?.. Ну, нет! Мне надоело лодырничать!
Они помолчали, и, наверно, чтобы заглушить угрызения
солдатской совести, Проспер сказал:
– А здесь теперь столько работы. Скоро начнется пахота,
потом сев. Надо подумать и о земле, правда? Воевать – хорошее дело, но все‑таки
что с нами будет, если не пахать землю?.. Сами понимаете, я не могу бросить
работу. Конечно, дядя Фушар – старик прижимистый, и вряд ли я когда‑нибудь
получу от него деньги, но лошади меня уже полюбили, и – честное слово! –
сегодня утром, когда я был во Вье‑Кло и глядел издали на проклятый Седан, я
радовался, что вот совсем один, с конями, на воле иду за плугом!
Как только стемнело, приехал в своем кабриолете доктор
Далишан. Он хотел сам отвезти Мориса до границы. Дядя Фушар, довольный тем, что
уезжает хоть один непрошеный гость, вышел сторожить дорогу, посмотреть, не
рыщет ли вокруг патруль; Сильвина заканчивала починку старой куртки санитара, к
рукаву которой была пришита перевязь с красным крестом. Перед отъездом врач еще
раз осмотрел ногу Жана, но пока не мог обещать, что удастся ее сохранить.
Раненый все время был в забытьи, никого не узнавал, ничего не говорил. Морис
уже собирался уехать, не прощаясь, и нагнулся, чтобы поцеловать Жана, но вдруг
Жан широко открыл глаза, пошевелил губами и слабым голосом спросил:
– Ты уезжаешь? Все удивились.
– Я слышал все, что вы говорили, но не мог двигаться…
Так вот, Морис, возьми все деньги! Поройся в карманах моих брюк!
Из полковых денег, которые они поделили, у каждого осталось
франков по двести.
– Деньги?! – воскликнул Морис. – Да ведь тебе
они нужней, чем мне: у меня обе ноги целы! На возвращение в Париж мне двухсот
франков хватит, а погибнуть там можно бесплатно… Ну, до свидания, дружище, и
спасибо за все разумное и хорошее, что ты для меня сделал: если бы не ты, я,
наверно, уже валялся где‑нибудь в поле, как дохлый пес!
Жан прервал его движением руки:
– Ты мне ничего не должен, мы квиты! Не унеси ты меня в
тот раз на спине, меня бы схватили пруссаки. Да еще вчера ты вырвал меня из их
лап… Ты заплатил вдвойне; теперь мой черед отдать за тебя жизнь… Как я буду
тревожиться, когда ты уедешь!
Голос его задрожал, на глазах выступили слезы.
– Поцелуй меня, голубчик!
Они поцеловались, и, как накануне, в этом поцелуе было
чувство братства, возникшее в эти недели совместной героической жизни среди
опасностей, которые объединили их тесней, чем целые годы обычной дружбы. Дни
без хлеба, ночи без сна, чудовищные мытарства, вечная близость смерти – все
воплотилось в их нежности. Разве могут когда‑нибудь разъединиться два сердца,
слитые воедино самопожертвованием? Но в поцелуе, которым они обменялись в
лесной темноте, была новая надежда на спасение, а теперь в этом прощальном
поцелуе было томление разлуки. Увидятся ли они еще когда‑нибудь? И как? При
каких обстоятельствах? Печальных или радостных?
Доктор Далишан уже сел в кабриолет и позвал Мориса. Морис от
всего сердца обнял сестру, а она смотрела на него молча, сквозь слезы, бледная
в своем вдовьем черном платье.
– Поручаю тебе Жана, моего брата… Заботься о нем
хорошенько, люби его, как люблю его я!
|
