 Увеличить |
II
Когда колонна пленных выходила из Торси, произошла такая
давка, что Морис потерял Жана. Он стал его искать, кидался во все стороны и
окончательно заблудился. Дойдя, наконец, до моста, переброшенного через канал,
разделяющий полуостров Иж у перешейка, Морис очутился среди африканских
стрелков и не мог догнать свой полк.
Переход по мосту охраняли две пушки, наведенные на
полуостров. Прямо за каналом, в городском доме, прусский штаб поставил караул
под начальством майора, уполномоченного принимать и сторожить пленных. Впрочем,
все происходило просто: людей пересчитывали, как баранов, наугад, в толчее, не
особенно обращая внимание на выпушки и номера полков; толпы пленных шли в глубь
полуострова, располагаясь на стоянку где попало.
Морис вздумал обратиться к баварскому офицеру, который
спокойно курил, сидя верхом на стуле.
– Скажите, пожалуйста, сударь, где сто шестой линейный
полк? Как к нему пройти?
Может быть, этот офицер, в виде исключения, не понимал
французского языка? Или, потехи ради, хотел обмануть бедного французского
солдата? Он улыбнулся, поднял руку и показал, что надо идти прямо.
Морис был местным жителем, но он никогда еще не бывал на
этом полуострове; он пошел наудачу, словно буря забросила его на отдаленный
остров. Сначала он прошел влево, мимо прекрасного поместья Ла‑Тур‑а‑Глер; там
маленький парк на берегу Мааса таил бесконечное очарование. Дорога вела дальше
вдоль реки, протекавшей направо, у подножия высоких крутых откосов. Она шла
постепенно в гору, лениво извиваясь, огибая холм, занимавший середину
полуострова; здесь находилась заброшенная каменоломня – пещеры, к которым вели
узкие тропинки. Дальше, на реке, стояла мельница. Потом дорога поворачивала,
снова вела вниз к деревне Иж, расположенной на склоне и сообщавшейся при помощи
парома с другим берегом, у сент‑альберской бумагопрядильни. Еще дальше
расстилались возделанные земли, обширные равнины, большие голые пространства,
без единого деревца, заключенные в округлую излучину реки. Тщетно Морис глядел
на неровный скат холма: там виднелись только кавалерия и артиллерия; они
располагались лагерем. Он снова стал расспрашивать, где 106‑й полк, обратился к
бригадиру африканских стрелков, но и бригадир ничего не знал. Темнело; усталый
Морис присел на придорожный камень.
Внезапно его охватило отчаяние: он заметил напротив, на
другом берегу Мааса, проклятые поля, где еще недавно сражался. На исходе
дождливого дня угрюмые дали, затопленные грязным месивом, простирались свинцовым,
мертвенным видением. Ущелье Сент‑Альбер; узкая тропа, по которой пришли
пруссаки, вилась вдоль излучины до беловатой осыпавшейся каменоломни. По ту
сторону идущей в горы Сеньонской дороги курчавились вершины Фализетского леса.
А прямо перед ним, чуть левей, виднелся Сен‑Манж, и оттуда дорога вела вниз, к
парому; посредине высился округлый холм Аттуа; совсем вдали, в глубине – Илли;
за косогором – Фленье; ближе, направо – Флуэн. Морис узнал поле, где он часами
ждал боя, лежа среди кочнов капусты; плоскогорье, которое пробовал оборонять
артиллерийский резерв; холм, где Оноре упал на разбитую пушку. И ему вновь
представился весь ужас бедствия, наполняя душу мукой, вызывая отвращение,
доходившее до тошноты.
Опасаясь, что скоро совсем стемнеет, Морис опять пошел на
поиски Жана.
Может быть, 106‑й полк расположился в нижней части
полуострова, за деревней? Но там Морис встретил только бродяг и решил обойти
весь полуостров вдоль излучины Мааса. Проходя по полю, засаженному картофелем,
он предусмотрительно вырыл несколько штук и набил ими карманы; картошка еще не
созрела, но больше нечего было есть: к довершению всех бед, Жан унес оба хлеба,
которые дал им на прощание Делагерш. Морис с изумлением заметил множество
лошадей на полях, отлого спускавшихся от главного холма к Маасу, по направлению
к Доншери. Зачем пригнали сюда столько коней? Как их кормить? Между тем совсем
стемнело; он дошел до прибрежного леска и, к своему удивлению, увидел
императорских лейб‑гвардейцев; они уже расположились на ночлег и сушились перед
большими кострами. Они устроились в сторонке, у них были хорошие палатки,
котелки с горячим супом, корова, которую привязали к дереву. Морис сразу
почувствовал, что лейб‑гвардейцы поглядывают на него косо: ведь он – пехотинец,
оборванный, опустившийся, покрытый грязью. Тем не менее они разрешили ему
испечь в золе картофель, но поесть он отошел к дереву на сто метров. Дождь
перестал, небо прояснилось, звезды ярко сияли в синей глубине ночи. Морис решил
переночевать здесь, а наутро снова отправиться на поиски. Он чувствовал себя
разбитым от усталости; если польет дождь, можно будет кое‑как укрыться под
деревом.
Но он не мог заснуть: его преследовала мысль, что полуостров
– большая тюрьма под открытым небом, и он чувствовал себя в заточении. Пруссаки
поистине ловко придумали загнать сюда восемьдесят тысяч человек, оставшихся от
Шалонской армии. Полуостров Иж занимал милю в длину и полтора километра в
ширину, достаточное место для огромного, рассыпавшегося войска побежденных.
Морис отлично сознавал, что их окружает вода; с трех сторон – излучина Мааса, а
дальше у основания – отводный канал, соединявший оба сближающихся русла реки. И
только там единственный выход – мост под охраной двух пушек. Поэтому пруссакам
будет очень легко стеречь пленных, хоть лагерь и велик. Морис уже заметил на
другом берегу цепь немецких часовых; через каждые пятьдесят шагов стоял солдат,
которому было приказано стрелять в любого пленного, который попытается спастись
вплавь. Дальше скакали уланы, неся службы связи между различными постами, а еще
дальше можно было пересчитать разбросанные по широкому полю черные линии
прусских полков, тройную живую и подвижную ограду, в которой была заключена
пленная армия.
Мориса томила бессонница; не смыкая глаз, он глядел в
темноту, где зажигались костры бивуаков. А за бледной лентой Мааса он еще
различал неподвижные силуэты часовых. При свете звезд маячили прямые и черные
фигуры; равномерно доносилась гортанная перекличка, грозная перекличка ночных
караулов, и замирала далеко, в глухом клокотании реки. Эти грубые чужеземные
звучания, врывавшиеся в прекрасную звездную ночь Франции, вновь вызывали у
Мориса кошмарные воспоминания обо всем, что он видел за час до этого:
плоскогорье Илли, еще усеянное трупами, проклятое предместье Седана, где рухнул
старый мир. Здесь, на опушке пропитанного сыростью леса, прислонясь головой к
выступавшему из земли корню, Морисом снова овладело отчаяние, как накануне,
когда он лежал на кушетке у Делагерша; теперь его гордость особенно унижал
болезненный вопрос о завтрашнем дне, его мучила потребность измерить всю
глубину падения, узнать, в какую бездну низвергся мир, в котором он жил еще
вчера. Раз император отдал свою шпагу королю Вильгельму, значит, война
кончилась? Но Морис вспомнил ответ двух баварских солдат, которые вели пленных
на полуостров: «Мы все во Францию, мы все на Париж!» В полусне ему внезапно
открылся смысл событий: Империя будет сметена, снесена в порыве всеобщей
ненависти; в буре патриотического восторга провозгласят Республику; легенда 92‑го
года вызовет к жизни былые тени – солдат народного ополчения, армии
добровольцев, которые очистят родную землю от чужеземцев. И в измученном
воображении Мориса смешалось все: требования победителей, упорное желание
побежденных бороться до последней капли крови, плен для восьмидесяти тысяч
человек, которые будут томиться сначала здесь, на этом полуострове, потом в
германских крепостях, недели, месяцы, быть может, годы. Все трещало, все
рушилось навсегда в пучину безмерной беды.
Мало‑помалу приближаясь, раздался совсем рядом окрик часовых
и замер вдали. Морис проснулся, заворочался на голой земле. Вдруг глубокую
тишину разодрал выстрел. Сквозь мрак сейчас же донесся предсмертный хрип,
всплеск воды, недолгое барахтанье тонущего тела. Наверно, какому‑то несчастному
французу пуля угодила прямо в грудь, когда он пытался спастись вплавь через
Маас.
На следующий день Морис встал с зарей. Небо было чистое; он
торопился найти Жана и товарищей по роте. Он хотел было снова осмотреть
внутреннюю часть полуострова, но передумал и решил закончить обход. Выйдя на
берег канала, он вдруг заметил остатки 106‑го полка – около тысячи человек,
расположившихся на откосе, под тенью тощих тополей. Если бы накануне он свернул
влево, вместо того чтобы идти прямо, он бы сразу догнал свой полк. Почти все
полки теснились здесь, вдоль этого откоса, между Ла‑Тур‑а‑Глер и другим
буржуазным поместьем – замком Виллет, окруженным несколькими лачугами, близ
Доншери; все расположились у моста, у единственного выхода, побуждаемые
потребностью вырваться на волю, подобно огромному стаду, которое бессознательно
теснится у ворот загона.
Жан радостно воскликнул:
– А‑а! Наконец‑то! Я уж думал, ты утонул!
Жан был здесь с остатками взвода – Пашем и Лапулем, Лубе и
Шуто. Поспав в Седане у какого‑то подъезда, эти солдаты опять очутились вместе,
подхваченные общим движением. К тому же в роте из всех начальников уцелел
только капрал Жан: смерть скосила сержанта Сапена, лейтенанта Роша и капитана
Бодуэна. И хотя победители отменили во французской армии чины, постановив, что
пленные обязаны повиноваться только немецким офицерам, тем не менее все четыре
солдата этого взвода собрались вокруг Жана, зная, что он человек осторожный,
опытный и в затруднительных случаях может дать полезный совет. В то утро здесь
царили согласие и довольство, хотя среди них были и глупцы и забияки. Прежде
всего Жан нашел для ночлега почти сухое место между двумя канавами; они
растянулись все вместе, покрывшись оставшимся полотнищем парусины. Потом Жан
достал хворосту и котелок, а Лубе сварил кофе, и все, выпив горячего,
повеселели. Дождь перестал, день предстоял великолепный; оставалось еще немного
сухарей и сала, а кроме того, как говорил Шуто, приятно было никому не
подчиняться, слоняться где вздумается. Хоть они и в неволе, но места всем
хватит. К тому же дня через два они отсюда уйдут. И этот первый день,
воскресенье 4 сентября, прошел весело.
Даже Морис, найдя товарищей, приободрился, но его раздражали
прусские военные оркестры, которые играли почти весь день по ту сторону канала.
К вечеру послышалось хоровое пение. За цепью часовых медленно прогуливались
немецкие солдаты, громко пели, справляя воскресный день.
– Проклятая музыка! – в конце концов раздраженно
воскликнул Морис. – Она мне выматывает душу.
Жан, менее нервный, пожал плечами.
–А как же им не радоваться? Да и, может быть, они хотят нас
позабавить… День неплохой. Нечего нам жаловаться!
В сумерки опять полил дождь. Беда! Одни захватили редкие
покинутые дома, другие ухитрились поставить палатки. Но у большинства не было
никакого пристанища, не было даже одеяла, и пришлось провести ночь под открытым
небом; дождь лил как из ведра.
Морис задремал от усталости; около часа ночи он проснулся –
вокруг него разлилось настоящее озеро. Из переполненных канав поднялась вода и
затопила клочок земли, где он лежал. Шуто и Лубе яростно бранились; Паш будил и
тряс Лапуля, который спал мертвым сном среди этого потопа. Тут Жан вспомнил о
тополях, растущих на берегу канала, и побежал туда укрыться со своими
солдатами; они провели остаток ужасной ночи, свернувшись в комок, прислонясь к
стволам деревьев, поджав ноги, чтобы не вымочить их под дождем.
Два последующих дня были поистине отвратительны: беспрерывно
лил дождь, такой частый и сплошной, что одежда не успевала просохнуть. Стало
голодно: съели последний сухарь, прикончили сало и кофе. Эти два дня,
понедельник и вторник, пленные ели только картошку, украденную на соседних
полях, но уже к концу второго дня картошки осталось так мало, что солдаты, у
которых были деньги, покупали ее по пяти су за штуку. Горнисты подавали сигнал
к раздаче довольствия, Жан даже бегал к большому амбару в Ла‑Тур‑а‑Глер, где,
по слухам, выдавали паек хлеба. В первый раз он понапрасну прождал там три
часа, а во второй – поссорился с баварцем. Обреченные на бездействие
французские офицеры не могли ничего поделать. Значит, немецкий генеральный штаб
загнал сюда побежденных намеренно, чтобы держать их под проливным дождем и
уморить голодом? Казалось, не принимались никакие меры, не производилось
никаких попыток накормить восемьдесят тысяч человек, уже близких к смерти в
этом страшном аду, который французские солдаты прозвали «Гиблым лагерем»;
впоследствии при одном упоминании о нем даже храбрейшие из них содрогались.
После бесполезного ожидания перед амбаром Жан, при всем
своем обычном спокойствии, вышел из себя:
– Смеются они над нами, что ли? Трубят, а ничего нет!
Разрази меня гром, если я еще двинусь с места!
И все же, как только раздавался звук рожка, он снова спешил
к амбару. В этих установленных сигналах было что‑то бесчеловечное, и они
вызывали еще другие последствия, от которых у Мориса разрывалось сердце. Каждый
раз, как начинали играть зорю, кони французской кавалерии, брошенные на
произвол судьбы, оставшиеся на свободе по ту сторону канала, кидались в воду,
чтобы добраться вплавь до своих полков, ошалев от знакомых фанфар, которые
действовали на них, как удары шпор. Кони были истощены, их подхватывало
течение, и только немногие достигали берега. Злосчастные барахтались, тонули в
таком количестве, что их распухшие трупы, всплывая, запрудили канал. А те, что
добрались до берега, скакали, словно взбесившись, теряясь в пустынных полях
полуострова.
– Еще мясо для воронья! – с тоской говорил Морис,
вспоминая, как много он видел лошадей. – Если мы пробудем здесь еще
несколько дней, мы сожрем друг друга… Эх! Бедные кони!
Ночь со вторника на среду была особенно мучительна. Жан не
на шутку всполошился, заметив лихорадочное состояние Мориса, и заставил его
закутаться в обрывок одеяла, который они купили за десять франков у зуава; сам
он в шинели, впитавшей воду, словно губка, мокнул под непрекращавшимся
проливным дождем. Под тополями больше невозможно было держаться: здесь
протекала целая река грязи, на обильно политой земле не просыхали глубокие
лужи. И, что хуже всего, в желудке было пусто: ужин состоял только из двух штук
сырой свеклы на шесть человек; за неимением хвороста они не могли даже сварить
эту свеклу, и ее сладковатая свежесть вызвала нестерпимую изжогу, не говоря уже
о том, что обнаружилась дизентерия, явившаяся следствием изнурения, плохого
питания и постоянной сырости. Раз десять Жан, прислонясь к стволу того же
дерева, увязая ногами в жидкой грязи, протягивал руку, чтобы нащупать, не
сбросил ли Морис одеяло, беспокойно ворочаясь во сне. С тех пор как Морис унес
его на руках с плоскогорья Илли и спас от пруссаков, Жан старался воздать ему
сторицей. Из любви к Морису он бессознательно жертвовал всем своим существом,
до полного самозабвения; какая‑то непонятная, но живучая привязанность влекла к
товарищу этого крестьянина, подлинного землепашца, даже не находившего слов для
выражения своих чувств. Для Мориса он вырывал у себя куски изо рта, как
говорили солдаты его взвода; теперь он готов был отдать свою шкуру, чтобы
закутать в нее Мориса, прикрыть его плечи, согреть ему ноги. И среди всеобщего
звериного себялюбия в этом уголке страждущего человечества, где голод разжигал
аппетиты, он был обязан своему полному самоотречению неожиданным преимуществом:
он сохранил спокойствие духа и цветущее здоровье; ведь из всех только он один
еще не ослабел и не потерял головы.
После этой ужасной ночи Жан решил привести в исполнение
замысел, который неотступно занимал его воображение.
– Послушай, голубчик, раз нам не дают ничего есть,
бросив нас в эту проклятую дыру, значит, надо что‑нибудь придумать, если мы не
хотим подохнуть, как собаки!.. Можешь еще передвигать ноги?
К счастью, опять появилось солнце, и Морис совсем согрелся.
– Да, конечно, я могу передвигать ноги!
– Тогда пойдем на розыски!.. У нас есть деньги, кой
черт, мы что‑нибудь да найдем и купим. И не будем заботиться о других! Они не
очень‑то хорошие ребята; пусть выпутываются сами!
И правда, Лубе и Шуто возмущали его своим угрюмым эгоизмом:
они воровали все, что могли, и ничем не делились с товарищами; ничего хорошего
нельзя было ожидать и от скотины Лапуля и от ханжи Паша.
Жан и Морис пошли по дороге вдоль Мааса, уже знакомой
Морису: Парк и жилой дом в поместье Ла‑Тур‑а‑Глер были опустошены, разграблены,
лужайки изрыты, словно после грозы, Деревья вырублены, постройки захвачены.
Оборванные, грязные, истощенные солдаты, с ввалившимися щеками, с глазами,
блестевшими от лихорадки, толпою расположились здесь, как цыгане, жили, как
волки, в загаженных комнатах, не смея выйти, опасаясь потерять свое место на
ночь. Дальше, по склонам, Морис и Жан прошли мимо кавалерии и артиллерии,
которые держались еще недавно так подтянуто, а теперь тоже опустились,
разложились, терзаясь муками голода, от которого кони ярились, а люди бросались
в поля опустошительными бандами. Направо, у мельницы, стояла бесконечная
очередь артиллеристов и африканских стрелков, которые медленно подвигались
вперед: мельник продавал им муку, высыпая в платок каждому по две пригоршни за
франк. Решив, что ждать придется слишком долго, Жан и Морис отправились дальше
в надежде найти что‑нибудь получше в деревне Иж, но, добравшись туда, они
оторопели, – там было пустынно и мрачно, как в алжирской деревне после
нашествия саранчи: ни кусочка хлеба, ни овощей, ни мяса; в жалких домишках,
казалось, выскребли все. По слухам, у мэра остановился генерал Лебрен. Тщетно
он старался установить систему чеков, подлежащих оплате после войны, чтобы
облегчить снабжение войск продовольствием. Ничего не осталось, деньги были уже
бесполезны! Еще накануне платили за сухарь десять франков, за бутылку вина –
семь, за рюмочку водки – двадцать су, за горсточку табаку – десять су. А теперь
дом, где остановился генерал, и соседние лачуги приходилось охранять офицерам с
саблей наголо: банды бродячих солдат постоянно взламывали двери, воровали все,
вплоть до лампового масла, и пили его.
Мориса и Жана окликнули три зуава. Впятером можно обделать
дело.
– Пойдем!.. Подыхает много лошадей… Были бы только
дрова.
Они бросились к крестьянскому дому, выломали дверцы от
шкапов, сорвали солому с крыши. Но подоспели офицеры и, угрожая револьверами,
обратили их в бегство.
Заметив, что немногие оставшиеся местные жители так же
голодны и убоги, как и солдаты, Жан пожалел, что пренебрег мукой на мельнице.
– Идем назад! Может, еще добудем муки.
Но Морис так устал, так изнемог от истощения, что Жан оставил
его в каменоломне, на скале, откуда открывался широкий вид на Седан. А сам,
простояв в очереди три четверти часа, принес наконец в тряпке муку. За
неимением лучшего они принялись пригоршнями есть сырую муку. Она была недурна,
ничем не пахла и напоминала пресное тесто. Завтрак слегка подкрепил их. Им даже
повезло: они нашли в скале естественный водоем, полный довольно чистой дождевой
воды, и с наслаждением утолили жажду. Жан предложил остаться тут до вечера, но
Морис гневно воскликнул:
– Нет, нет! Только не здесь!.. Я заболею, если все это
будет торчать у меня перед глазами!..
Дрожащей рукой он указал на холм Аттуа, плоскогорья Флуэн и
Илли, Гаренский лес – на эти ненавистные места кровопролития и поражения.
– Сейчас, пока я тебя ждал, мне пришлось повернуться
туда спиной: иначе я бы в конце концов завыл от бешенства, да, завыл, как
разъяренный пес… Ты не можешь себе представить, как мне больно на это смотреть,
я прямо с ума схожу!
Жан глядел на него, удивляясь уязвленной гордости Мориса, с
тревогой замечая в его глазах то же исступленное, безумное выражение, что и
раньше. Притворно‑шутливым тоном он сказал:
– Ну что ж, ладно! Дело нетрудное! Махнем в другие
края!
Они бродили до вечера, выбирая наудачу тропинки. Обошли
низменную часть полуострова, надеясь найти там картошку, но артиллеристы уже
успели разворотить плугами поля и все подобрали. Морис и Жан отправились
обратно, снова прошли сквозь толпу праздных, чуть живых солдат; везде слонялись
или падали сотнями от истощения голодные люди, устилая землю на самом
солнцепеке. Да и Жан с Морисом ежеминутно чуть не теряли сознание и садились на
траву. Но тут же вставали в глухом раздражении, принимались снова ходить,
словно побуждаемые животным инстинктом, как звери, которые ищут пропитания.
Казалось, это тянется месяцами, а между тем приходили лишь стремительно минуты.
В глубине полуострова, близ Доншери, им пришлось укрыться за стеной: они
испугались скакавших лошадей. Там они оставались долго, выбившись из сил, глядя
мутными глазами на ошалелых животных, мчавшихся под красным закатным небом.
Как и предвидел Морис, тысячи коней, заточенных здесь вместе
с армией и обреченных на голод, угрожали опасностью, которая возрастала с
каждым днем. Сначала они съели древесную кору, потом накинулись на плетни, на
изгороди, на все доски, попадавшиеся им на пути, а теперь грызлись между собой.
Они бросались друг на друга, вырывали пучки волос из хвостов и ожесточенно
жевали их, покрываясь пеной. Но особенно страшными становились лошади ночью,
как будто во мраке их преследовали кошмары. Они собирались в табуны и,
привлеченные соломой, кидались на немногие уцелевшие палатки. Тщетно солдаты
разводили костры, чтобы отогнать их, это еще больше разъяряло лошадей. Они
ржали так жалобно, так страшно, что казалось, это рычат дикие звери. Их
отгоняли; они возвращались еще многочисленней, еще свирепей. И часто во мраке
раздавался протяжный предсмертный крик заблудившегося солдата, раздавленного
бешеной скачкой.
Солнце еще не село, когда Жан и Морис, возвращаясь в лагерь,
с удивлением увидели четырех товарищей по взводу, которые забились в канаву и
как будто что‑то замышляли. Лубе тотчас же окликнул их, а Шуто сказал:
– Мы толкуем тут, как бы пообедать… Ведь уже больше
суток мы ничего в рот не брали… с голоду подыхаем. Но раз здесь лошади, а
конина штука недурная, то…
– Правда, господин капрал? Вы ведь составите нам
компанию? – продолжал Лубе. – Чем больше нас будет, тем лучше: ведь
зверь‑то крупный… Видите, там лежит коняга, большой рыжий жеребец. Мы караулим
его уже целый час, он, кажется, хворый. Его будет легче прикончить.
Лубе показал на коня, который свалился от голода на краю
опустошенного свекловичного поля. Конь упал на бок, он изредка приподнимал
голову, мрачно озирался и тяжело дышал.
– Ох! Как долго! – ворчал Лапуль, которого мучил,
как всегда, ненасытный голод. – Я его прикончу, хотите?
Но Лубе остановил его. Ну, нет, спасибо! Не хватает только
попасть в скверную историю! Ведь пруссаки запретили под страхом смертной казни
убивать лошадей, опасаясь, что брошенный остов распространит заразу. Надо
дождаться глубокой ночи. Вот почему все четверо сидели в канаве и караулили, не
сводя с лошади горящих глаз.
– Капрал! – дрожащим голосом сказал Паш. – Вы
всегда ловко придумываете! Если бы вы могли убить ее так, чтобы ей не было
больно!
Жан с возмущением отказался от такой жестокой работы. Бедная
лошадь и так подыхает! Нет, нет! Сначала он хотел бежать, увести Мориса, чтобы
не принимать с ним участия в гнусном убое. Но, заметив, что Морис очень бледен,
он упрекнул себя в чрезмерной чувствительности. Боже мой! В конце концов
животные на то и созданы, чтобы кормить человека. Нельзя же подыхать с голоду,
когда здесь лежит мясо. Он обрадовался, увидя, что Морис немного повеселел в
надежде пообедать. И добродушно ответил:
– Честное слово! Не могу придумать, как убить лошадь,
чтобы ей не было больно…
– Ну! Мне на это наплевать! – перебил его
Лапуль. – Сейчас увидите!
Жан и Морис тоже засели в канаву; и все опять принялись
ждать. Время от времени кто‑нибудь из них вставал, убеждался, что лошадь все еще
лежит на том же самом месте, вдыхая свежее дуновение с Мааса, вытягивая шею
навстречу заходящему солнцу, чтобы испить исходящую от него жизнь. Наконец,
когда медленно спустились сумерки, все шестеро выскочили из своей дикой засады,
с нетерпением ожидая, когда же наконец наступит медлящая ночь, тревожно
озираясь по сторонам, не видит ли их кто‑нибудь.
– А‑а! К черту! Чего там! – воскликнул
Шуто. – Пора!
Было все еще довольно светло, ни день ни ночь. Лапуль
побежал первый, за ним остальные. Он поднял в канаве большой круглый камень,
ринулся на лошадь и принялся разбивать ей череп обеими руками, словно дубиной.
Но уже со второго удара лошадь попыталась встать. Шуто и Лубе навалились ей на
ноги, старались ее удержать, кричали, чтоб другие помогли им. Лошадь ржала
почти человеческим голосом, исступленно и скорбно, отбивалась и легко могла бы
перебить их всех, если бы не была уже полумертвой от истощения. Она дергала
головой, удары не достигали цели. Лапуль не мог ее прикончить.
– Черт подери! Ну и твердые у нее кости!.. Да держите!
Я ее доконаю!
Похолодев от ужаса, Жан и Морис не слышали, что их зовет
Шуто, стояли праздно, не решаясь вмешаться в это дело.
Внезапно Паш, в бессознательном порыве жалости, упал на
колени, благоговейно сложил руки и принялся бормотать отходную, как над
умирающим человеком:
– Господи! Сжалься над ней!..
Еще раз Лапуль промахнулся и оторвал несчастной лошади ухо;
она запрокинула голову и пронзительно заржала.
– Постой! Постой! – проворчал Шуто. – Надо с
ней покончить, а то попадемся… Держи ее, Лубе!
Он вынул из кармана небольшой ножик, лезвие которого было не
больше пальца, и, навалившись на лошадь, обхватил ее шею, вонзил ножик, стал им
тыкать в живое мясо, выхватывая целые куски, пока не нашел и не перерезал
артерию. Одним прыжком он отскочил в сторону; кровь хлынула фонтаном, а лошадь
задергала ногами в последних судорогах. Но околела она только минут через пять.
Ее большие расширенные глаза, полные скорби и ужаса, остановились на одичавших
людях, которые дожидались ее смерти. Наконец глаза ее помутнели и померкли.
– Господи! – бормотал Паш, все еще стоя на
коленях. – Спаси ее, прими под свой святой покров!..
Когда лошадь замерла, возникло новое затруднение: каким
образом вырезать хороший кусок? Лубе, перепробовавший на своем веку все ремесла,
объяснял, как взяться за дело, чтобы получить филей. Но он был неумелым
мясником и без толку кромсал теплое мясо, еще трепетавшее жизнью. Лапуль
принялся ему помогать, и от нетерпения они без всякой надобности распороли
лошади брюхо; бойня стала омерзительной. Казалось, волки свирепо и торопливо
роются в окровавленных внутренностях и вгрызаются клыками в остов добычи.
– Не знаю, что это за часть, – сказал наконец
Лубе, поднимаясь и держа в руках огромный кусок мяса. – А все‑таки
наесться можно до отвала.
Жан и Морис в ужасе отвернулись. Но их тоже мучил голод; они
побежали вслед за бандой, которая помчалась дальше, чтобы не оказаться
застигнутой врасплох у трупа зарезанной лошади. Шуто нашел в поле три крупные
свеклы, которые до него забыли выкопать. Желая избавиться от ноши, Лубе взвалил
мясо на плечи Лапуля; Паш нес котелок, который они захватили с собой на случай
удачной охоты. И все шестеро мчались, мчались, не переводя дыхания, словно
спасаясь от погони.
Вдруг Лубе остановил их:
– Ну и глупо! А где же мы сварим мясо?
Успокоившись, Жан предложил отправиться в каменоломню: она –
в каких‑нибудь трехстах метрах, там можно найти укромный уголок и незаметно
развести огонь. Однако, когда они пришли туда, возникли новые затруднения.
Прежде всего, вопрос о дровах; к счастью, они обнаружили старую тачку, и Лапуль
расколол ее каблуком. Но здесь не оказалось ни капли питьевой воды. Днем, на
солнцепеке, высохли естественные водоемы. Водокачка находилась слишком далеко,
при замке Ла‑Тур‑а‑Глер; там стояла очередь до двенадцати часов ночи, каждый
был еще доволен, если в толчее товарищ не опрокидывал локтем его котелок. А
несколько ближайших колодцев иссякли уже два дня назад, из них можно было
зачерпнуть лишь жидкую грязь. Оставалось только взять воду из Мааса, а берег
находился по ту сторону дороги.
– Я пойду туда с котелком! – предложил Жан.
Тут все возразили:
– Ну, нет! Мы не хотим отравиться: там полно мертвецов!
И правда, по Маасу плыли трупы людей и лошадей. Они мелькали
ежеминутно, они уже распухли, позеленели, разлагались. Многие застряли в
прибрежных травах, распространяя зловоние, беспрерывно вздрагивая под напором
течения. Почти все, кто пил эту отвратительную воду, заболели: у них начались
страшные рези в желудке, рвота и понос.
Тем не менее приходилось с этим мириться. Морис объяснил,
что прокипяченная вода уже безвредна.
– Ну, я иду, – повторил Жан и увел с собой Лапуля.
Когда в котелок налили воду, поставили на огонь и положили
мясо, совсем стемнело. Лубе очистил свеклу, чтобы сварить похлебку. «Настоящее
угощение с того света», – говорил он. Все принялись разжигать огонь,
подкладывая под котелок обломки тачки. В глубине расщелины, среди скал,
причудливо плясали большие тени людей. Но им стало больше невтерпеж ждать; они
накинулись на омерзительную похлебку, исступленно раздирали мясо дрожащими
руками, не давая себе труда резать его ножом. Скоро их затошнило. Особенно
противно было есть без соли; желудок отказывался принимать пресное месиво из
свеклы, куски полусырого липкого мяса, похожего по вкусу на глину. Почти сразу
у всех началась рвота. Паш не мог больше есть; Шуто и Лубе осыпали бранью
«проклятую клячу»: с таким трудом сварили из нее похлебку, а теперь у них рези
в животе. Один только Лапуль наелся до отвала, но, вернувшись с тремя
товарищами на ночь под береговые тополя, он чуть не умер.
По дороге Морис молча схватил Жана за руку и потащил его в
сторону на боковую тропинку. Товарищи внушали ему невероятное отвращение, и он
решил отправиться на ночлег в лесок, где уже провел первую ночь. Это была хорошая
мысль: Жан ее вполне одобрил, когда вытянулся на покатом и сухом склоне под
прикрытием густой листвы. Они остались там до самого утра, хорошо выспались, и
это их немного подкрепило.
Следующий день был четверг. Но времени для них не
существовало, они не сознавали, как им живется, и только радовались, что опять
устанавливается хорошая погода. Жан убедил Мориса вернуться, вопреки его
отвращению, на берег канала, чтобы узнать, не угоняют ли их полк в тот день
дальше. Теперь ежедневно отправляли пленных колоннами в тысячу – тысячу двести
человек и пересылали их в германские крепости. Два дня назад они видели у
прусского караульного поста эшелон из офицеров и генералов, который направлялся
в Понт‑аМуссон, чтобы сесть там в поезд. Все нетерпеливо, страстно желали
выбраться из страшного «Гиблого лагеря». Хорошо, если бы очередь дошла и до
них! Но 106‑й полк оказался на том же самом месте, у канала, и, казалось, еще
больше измучился. Жан и Морис впали в отчаяние.
Однако в тот день они рассчитывали поесть. С утра через
канал установилась настоящая торговля между пленными и баварцами: пленные
бросали баварцам деньги, завязанные в платок, а баварцы возвращали платок с
солдатским хлебом или грубым, почти сырым табаком. Даже те французские солдаты,
у которых не было денег, ухитрялись что‑то покупать, кидая баварцам свои белые
перчатки, до которых победители, видно, были большие охотники. Целых два часа
продолжался этот варварский обмен, и через канал перелетали узелки. Но когда
Морис перебросил монету в сто су, завязанную в шейный платок, баварец по
неловкости или ради злой шутки швырнул в обмен хлеб так, что он упал в воду.
Немцы злорадно расхохотались. Морис дважды упрямо бросал монету, и дважды хлеб
тонул. Услыша громкий хохот, прибежали немецкие офицеры и под страхом строгих
наказаний запретили своим солдатам продавать что бы то ни было пленным.
Торговля прекратилась; Жану пришлось успокаивать Мориса, который грозил этим
жуликам кулаками, кричал и требовал, чтобы они вернули ему деньги.
День был солнечный, но тяжелый. Дважды подавали сигнал,
дважды трубили горнисты, и Жан бегал к амбару, надеясь, что вот‑вот будут
раздавать довольствие. Но оба раза его только затолкали в давке. Пруссаки,
поддерживая замечательный порядок у себя, по‑прежнему намеренно не заботились о
побежденной армии. По требованию генералов Дуэ и Лебрена, они приказали
доставить несколько баранов и возы хлеба, но не приняли никаких мер
предосторожности; баранов расхитили, возы разграбили уже у моста, и французские
войска, расположенные в ста с лишним метрах, так ничего и не получили. Наелись
только бродяги, грабители обозов. Жан, как он выражался, «раскусил, в чем тут
штука», и в конце концов повел Мориса к мосту, чтобы подкараулить доставку
продовольствия.
Это происходило в тот самый четверг, солнечный день клонился
к вечеру, было уже четыре часа, а они еще ничего не ели; вдруг, на их счастье,
они заметили Делагерша. Дело в том, что несколько седанских обывателей, хоть и
с большим трудом, добились разрешения навестить пленных и принесли им съестное.
Морис уже не раз говорил Жану, что удивляется, почему от сестры нет никаких
известий. Узнав издали Делагерша, нагруженного корзиной и державшего под мышкой
по хлебу, они бросились навстречу, но прибежали слишком поздно; в толкотне
корзина и один хлеб мгновенно исчезли: их выхватили, и Делагерш не успел даже
сообразить, как это случилось.
– Ах! Бедные друзья мои! Какая жалость! –
пролепетал он, совершенно ошеломленный; он был искренне огорчен, ведь он пришел
сюда без всякой гордости, с добродушной улыбкой, руководимый вечным желанием
приобрести популярность.
Жан схватил уцелевший хлеб и никому его не отдавал. Пока он
с Морисом, присев на краю дороги, уплетал большие куски хлеба, Делагерш сообщил
им новости. Его жена, слава богу, чувствует себя отлично. Но он опасается за
здоровье полковника, который находился в угнетенном состоянии, хотя мать
Делагерша неотлучно сидела при нем с утра до вечера.
– А как моя сестра? – спросил Морис.
– Ваша сестра? Ах да, я и забыл!.. Она пришла вместе со
мной. Это она несла оба хлеба. Но ей пришлось остаться там, по ту сторону
канала. Караульный пост ни за что не хотел ее пропустить… Знаете, пруссаки
строго запретили женщинам приходить на полуостров.
Он принялся рассказывать, как Генриетта тщетно старалась
навестить брата и помочь ему. Случайно она встретилась в Седане лицом к лицу с
двоюродным братом, капитаном прусской гвардии Гюнтером. По обыкновению чопорный
и жесткий, он хотел пройти мимо, притворяясь, что не узнает ее. Генриетта
сначала почувствовала омерзение к нему, как к одному из убийц мужа, и ускорила
шаг. Но потом, внезапно изменив свое намерение, она, не понимая сама зачем,
повернула обратно и сурово, укоризненно рассказала ему про смерть Вейса. Узнав
о страшной гибели родственника, он только неопределенно пожал плечами: «Ничего
не поделаешь, теперь война, меня тоже могли убить». Его солдатское лицо чуть
дрогнуло. Когда же она заговорила о своем брате‑пленнике, умоляя похлопотать,
чтобы ей разрешили повидать его, Гюнтер наотрез отказался от всякого
вмешательства. Свидания строго запрещены. Он говорил: о немецких приказах,
словно о священных законах. Уходя от него прочь, Генриетта всем своим существом
почувствовала, что он считает себя призванным творить во Франции суд и
расправу, что он спесив и непримирим, как наследственный враг, вскормленный в
ненависти к народу, который он теперь карает.
– Ну, во всяком случае сегодня вы поели, –
заключил Делагерш. – Но увы! Вряд ли мне удастся получить разрешение еще
раз.
Он спросил, нет ли у них поручений, и любезно взялся
передать написанные карандашом письма других солдат: ведь баварцы, пообещав
передать письма, часто раскуривали ими свои трубки и при этом посмеивались.
Морис и Жан проводили Делагерша до моста; вдруг Делагерш воскликнул:
– Да вот она! Вот Генриетта!.. Видите, она машет
платком.
И правда, за цепью часовых в толпе показалось тонкое лицо и
белая точка, трепетавшая на солнце. Морис и Жан, взволнованные до слез, подняли
руки и тоже неистово замахали ей в ответ.
Следующий день, пятница, был для Мориса самым ужасным из
всех, проведенных на полуострове. Правда, он провел спокойно еще одну ночь в
роще и, к счастью, мог поесть хлеба благодаря тому, что Жан нашел в замке
Виллет женщину, которая продавала хлеб по десяти франков за фунт. Но в тот день
Морис и Жан присутствовали при страшном зрелище, и впоследствии их долго
преследовало кошмарное воспоминание о нем.
Накануне Шуто заметил, что Паш больше не жалуется на
голод, – у него беспечный и довольный вид, как у человека, который досыта
наелся. Шую сразу сообразил, что скрытный Паш, наверно, припрятал где‑нибудь в
укромном уголке съестное; тем более что в то утро он где‑то пропадал почти
целый час и вернулся, усмехаясь исподтишка, набив чем‑то брюхо. Ясно, ему кое‑что
перепало, он подобрал съестное в какой‑нибудь свалке. Шуто не давал покоя
Лапулю и Лубе, особенно Лапулю. «Ну и сукин сын этот Паш! А‑а! Сам поел, а с
товарищами не поделился!»
– Знаете что? Сегодня вечером мы его выследим!..
Посмотрим, посмеет ли‑он нажраться один, когда рядом бедняги‑товарищи подыхают
с голоду!
– Да, да! Ладно! Выследим! – злобно повторил
Лапуль. – Посмотрим!
Он сжимал кулаки. Надежда наконец поесть сводила его с ума.
Непомерный аппетит мучил его больше, чем остальных; он стал так томиться, что
попробовал жевать траву. Уже два дня, с той ночи, когда от конины и свеклы он
заболел страшной дизентерией, ему ни разу не удалось поесть: этот великан и
силач был так неловок, что в толкотне, когда грабили продовольствие, никак не
мог ничего урвать. Он готов был заплатить за фунт хлеба своей кровью.
Темнело. Паш прокрался между деревьев парка Ла‑Тур‑а‑Глер, а
Шуто, Лубе и Лапуль осторожно пошли за ним.
– Лишь бы он не заметил! – повторял Щуто. –
Осторожней! Как бы не обернулся!
Пройдя сотню шагов, Паш явно почувствовал себя вне
опасности: он ускорил шаг и даже ни разу не оглянулся. Они без всяких
затруднений прошли за ним до соседней каменоломни и остановились за его спиной,
когда он отвалил два больших камня, чтобы достать из‑под них полхлеба. Это все,
что осталось от его припасов, он ел в последний раз.
– А‑а, проклятый ханжа! – заорал Лапуль. –
Вот почему ты прячешься!.. Отдавай! Это моя доля!
Черта с два! Отдать свой хлеб? Как Паш ни был тщедушен, он
гневно выпрямился, изо всех сил прижимая хлеб к сердцу. «Мне тоже хочется
есть!»
– Отвяжись! Слышишь? Не дам!
Лапуль замахнулся на него кулаком; Паш пустился бежать во
весь дух от каменоломни вниз, к равнинам, по направлению к Доншери. Шуто, Лубе
и Лапуль, задыхаясь, бросились за ним со всех ног. Но он бежал легче их,
охваченный таким страхом, так упрямо желая сохранить свое добро, что, казалось,
его несло ветром. Он отмахал около километра, приближался уже к прибрежному
леску, как вдруг встретил Жана в Мориса, которые возвращались к себе на ночлег.
На бегу Паш что‑то отчаянно крикнул им, а они, пораженные этой охотой на
человека, остановились как вкопанные на краю поля и оказались невольными
свидетелями происшедшего. Мимо них бешеным галопом промчались Шуто, Лубе и
Лапуль.
На свою беду, Паш споткнулся о камень и упал. Шуто, Лубе и
Лапуль подбежали, бранясь, вопя, остервенев от погони, подобно волкам,
бросающимся на добычу.
– Отдай! Черт тебя дери! – крикнул Лапуль. –
Или я с тобой расправлюсь!
Он опять замахнулся кулаком, а Шуто подал ему раскрытый
узкий нож, которым резал лошадь.
– На! Вот нож!
Жан бросился к ним, чтобы предотвратить несчастье; он тоже
потерял голову, угрожал, что отдаст всех под суд, но Лубе, злобно смеясь,
обозвал его «пруссаком»: ведь начальства больше нет, командуют теперь пруссаки.
– К черту! – рычал Лапуль. – Отдай!
Паш побледнел от ужаса, но еще сильней прижал к груди хлеб,
упорствуя, как изголодавшийся крестьянин, который не отдаст ни крохи из своего
добра.
– Нет!
Тут произошла развязка: скотина Лапуль, озверев, всадил Пашу
нож в горло с такой силой, что несчастный даже не успел вскрикнуть. Его руки
разжались, хлеб покатился на землю, прямо в хлынувшую кровь.
При виде этого нелепого, безумного убийства Морис, до тех
пор стоявший неподвижно, внезапно тоже впал в исступление. Он стал грозить
Лапулю, Шуто и Лубе, кричал им: «Убийцы!» – и весь дрожал от ярости. Но Лапуль
как будто и не слышал. Сидя на корточках у трупа Паша, он рвал зубами хлеб,
забрызганный кровью; отупев, он совершенно рассвирепел, словно был оглушен
своим чавканьем, а Шуто и Лубе, видя, какой он страшный, когда утоляет голод, даже
не смели потребовать свою долю.
Между тем наступила полная темнота, звездное небо было
прекрасно; Морис и Жан дошли до леска; вдали бродил вдоль Мааса Лапуль. Шуто и
Лубе исчезли, – наверно, вернулись на берег канала, боясь оставаться у
тела убитого Паша. Лапуль, наоборот, как будто боялся идти к товарищам.
Опомнясь после убийства, отяжелев от непереваренной краюхи хлеба, проглоченного
наспех, он затосковал, метался, не смея пройти по дороге, которую преграждал
труп, без конца нерешительно топтался на берегу. Пробуждались ли угрызения
совести в его темной душе? Или то был лишь страх, что его разоблачат? Он ходил
взад и вперед, словно дикий зверь за решеткой клетки, в нем внезапно возникла
потребность бежать, мучительная, как физическая боль, и он чувствовал, что
умрет, если не удовлетворит ее. Скорей, скорей! Надо сейчас же вырваться из
этой тюрьмы, где он совершил убийство. Но он повалился на землю и долго лежал в
прибрежных травах.
Морис тоже потерял терпение и говорил Жану:
– Послушай! Я больше не могу здесь оставаться, честное
слово! Я сойду с ума… Удивительно, как еще выносит тело, я чувствую себя не
очень плохо. Но с головой неладно, да, да, неладно. Если ты оставишь меня в
этом аду еще хоть на один день, я пропал… Прошу тебя, уйдем отсюда, уйдем сейчас
же!
Он принялся излагать невероятнейшие планы бегства. Переплыть
Маас, броситься на часовых, задушить их веревкой, которую он носит в кармане,
или прихлопнуть камнем, или подкупить, одеться в их мундиры и пробраться сквозь
прусские линии!
– Голубчик, да замолчи! – в отчаянии твердил
Жан. – Страшно слушать этакую чушь. Ну посуди сам! Разве это мыслимо?..
Завтра увидим! Замолчи!
Он сам задыхался от гнева и отвращения, но, даже ослабев от
голода, не терял рассудка в этом кошмарном существовании, достигшем предела
человеческих бед. А Морис все больше безумствовал, хотел броситься в Маас, и
Жану приходилось удерживать его силой и чуть не плача умолять и бранить его.
Вдруг Жан воскликнул:
– Вот! Полюбуйся!
Послышался всплеск воды. Они увидели Лапуля; он решил переплыть
реку, сняв шинель, чтобы она не стесняла его движений, но его рубаха слишком
заметно белела на черной зыби реки. Он тихонько плыл вверх по течению, наверно,
подыскивая место, куда бы пристать, а на другом берегу отчетливо виднелись
тонкие силуэты неподвижных часовых. Внезапно мрак прорезала огневая вспышка, и
выстрел прокатился до Монтимонских скал. Только забурлила вода, словно от
неистового удара весел. И все. Белое пятно – тело Лапуля, отяжелевшее,
размякшее, – поплыло вниз по течению.
На следующий день, в субботу, на заре, Жан опять повел
Мориса к стоянке 106‑го полка, надеясь, что в этот день их наконец отправят
дальше. Но приказа не было; полк словно забыли. Многие уже ушли, полуостров
пустел, а те, кто остался, впали в безысходное уныние. Уже целую неделю в этом
аду зарождалось и возрастало безумие. Дожди прекратились, наступила тяжкая
жара, но от этого пытка только видоизменилась. Нестерпимый зной вконец изнурял
людей, придавал заболеваниям дизентерией опасный эпидемический характер. Отбросы,
испражнения всей этой больной армии отравляли воздух зловонными испарениями.
Нельзя уже было пройти вдоль Мааса и канала: так смердели трупы утонувших
солдат и лошадей, загнивая в травах. А в полях разлагались лошади, околевшие от
истощения; это так грозило заразой, что пруссаки, опасаясь за свою жизнь,
принесли кирки и лопаты и заставили пленных зарыть падаль.
Впрочем, в субботу голод прекратился. Пленных стало меньше,
отовсюду прибывало продовольствие, и все сразу перешли от крайних лишений к
великому изобилию. Получили вдоволь хлеба, мяса, даже вина, ели с утра до
вечера, до потери сил. Наступила ночь, а они все ели и ели до следующего утра.
Многие от обжорства отправились на тот свет.
Целый день Жан не отходил от Мориса и заботливо следил за
ним, чувствуя, что тот способен на самые безрассудные поступки. Выпив, Морис
собрался надавать пощечин немецкому офицеру, чтобы уйти отсюда: пусть ведут
хоть на расстрел! Вечером Жан нашел в пристройках к замку Ла‑Тур‑а‑Глер
свободный уголок в подвале и счел благоразумным повести туда Мориса на ночлег,
надеясь, что спокойная ночь его утихомирит.
Но это оказалась самая страшная ночь за все время их
пребывания на полуострове – ночь ужасов, в продолжение которой они не сомкнули
глаз. Подвал был набит солдатами; двое, вытянувшись в том же углу, умирали от
дизентерии, и, как только совсем стемнело, послышались беспрерывные глухие
стоны, невнятные вопли; все громче раздавался предсмертный хрип. Несчастные так
жутко хрипели во мраке, что солдаты, лежавшие рядом и пытавшиеся заснуть,
злобно кричали на них, требуя, чтобы они замолчали. Но больные не слышали, хрип
не умолкал, все заглушая, а со двора доносился пьяный галдеж их здоровых
товарищей, которые продолжали есть и не могли насытиться.
Тогда для Мориса наступило предельное «мучение. Он попытался
бежать от этих страшных стонов, обливаясь холодным потом; но, встав и ощупью
продвигаясь вперед, он наступил на чьи‑то руки или ноги, опять упал на землю,
словно замурованный вместе с этими умирающими. Больше он и не пробовал вырваться
отсюда. Он вновь переживал чудовищное бедствие, от выступления из Реймса и до
разгрома под Седаном. Ему казалось, что крестный путь Шалонской армии
завершается только в эту ночь, в беспросветную, темную ночь, в этом подвале,
где хрипят два солдата, не давая спать товарищам. При каждой остановке армия
отчаяния, стадо искупительных жертв, посланное на заклание, платило за
совершенные всеми ошибки алыми потоками своей крови. И теперь, бесславно
уничтоженное, оплеванное, оно дошло до последнего предела мученичества,
претерпевая незаслуженно суровое возмездие. Нет, это уж слишком! Мориса обуял
гнев, жажда справедливости, жгучая потребность отомстить року.
На заре один солдат в подвале скончался, другой все еще
хрипел.
– Ну, голубчик! – тихо сказал Жан. – Выйдем
на воздух! Там лучше.
Было прекрасное, уже теплое утро; пройдя по берегу к деревне
Иж, Морис еще больше взволновался и, сжав кулаки, показал на широкое, залитое
солнцем поле битвы: плоскогорье Илли – напротив, Сен‑Манж – налево, Гаренский
лес – направо.
– Нет! Нет! Я больше не могу, не могу видеть это! Как
только взгляну, у меня сердце разрывается и голова вот‑вот лопнет… Уведи меня,
уведи сейчас же!
Снова было воскресенье; из Седана доносился колокольный
звон; вдалеке слышалась немецкая музыка. А 106‑й полк все еще не получал
приказа выступать; и Жан, боясь, что Морис окончательно помешается, решил
попытаться привести в исполнение план, который созрел у него уже накануне. У
прусского караульного поста, на дороге, готовили к отправке 5‑й линейный полк.
В колонне царил полный беспорядок; прусский офицер, плохо говоривший по‑французски,
никак не мог составить списки пленных. Тогда Жан и Морис сорвали со своих
мундиров и шинелей погоны и пуговицы, чтобы их не выдал номер полка, пробрались
в толпу, перешли мост, очутились за пределами полуострова. Так же поступили
Шуто и Лубе; они появились за спиной Жана и Мориса, встревоженно озираясь, как
убийцы.
О, какое они почувствовали облегчение в первую счастливую
минуту! За мостом, казалось, они воскресли к жизни, – яркий свет, простор
без конца и без края, пробуждение, расцвет всех надежд. Теперь они уже не
боялись никакого несчастья, смеялись над ним, избавившись от страшного кошмара
– «Гиблого лагеря».
|
