 Увеличить |
Брат
моей жены сообщил мне в письме, что если я напишу ей – пусть даже всего один
раз, – то она не станет, ради меня и наших детей, возбуждать дело о
разводе со мной, ну и я, конечно, счел своим долгом первое свое письмо из
тюрьмы написать именно ей. Не говоря уже о других причинах, для меня была
невыносимой мысль, что меня могут разлучить с Сирилом,[60] моим чудесным, горячо
любимым и любящим меня сыном, лучшим из всех моих друзей, самым близким мне
человеком, один волосок с золотой головы которого дороже для меня не только тебя
и твоей дружбы, но и всех сокровищ Земли. Собственно, таким он был для меня
всегда, но понял я это слишком уж поздно.
Где-то
через пару недель после твоего обращения к начальству тюрьмы с просьбой разрешить
мне переписку с тобой я узнал последние новости о тебе. Их сообщил мне Роберт Шерард,[61] самый,
кстати, бесстрашный и благородный из всех блистательных людей, которых мне
доводилось знать.
Когда он
пришел ко мне на свидание, я, попросив его рассказать о тебе, вдруг узнаю, что
ты собираешься опубликовать в этом нелепом журнале «Mercure de France»,[62] со столь
смехотворной настойчивостью тщащемся выдавать себя за центр литературного
декаданса и безнравственности, свою статью обо мне с выдержками из моих писем.
Роберт
спросил – неужели я дал на это согласие? Я был просто-таки ошарашен, а еще
больше разгневан, услышав такую новость, и попросил его сделать все, чтобы
этого не допустить.
Мне была
известна твоя небрежная привычка бросать мои письма как попало и где попало,
так что твоим дружкам-шантажистам ничего не стоило их похищать у тебя, а когда
ты останавливался в отелях, мои письма валялись у тебя на самых видных местах,
и их раскрадывали слуги и горничные с тем, чтобы затем продавать.
С одной
стороны, это говорило о том, насколько ты неаккуратен, а с другой – насколько
тебе безразлично то, о чем я тебе пишу. И все же мне трудно было поверить, что
ты действительно собираешься опубликовать выдержки из тех писем, которые
каким-то чудом не растаскали. Интересно, какие из них ты решил отобрать? Этого
я так и не смог узнать. Такова была самая первая новость, которую я узнал о
тебе. Естественно, она не привела меня в особый восторг.
За
первой вскоре последовала и вторая. Ко мне в тюрьму явились поверенные твоего
отца, чтобы вручить уведомление о неуплате мною каких-то несчастных семисот
фунтов – в такую сумму они оценили судебные издержки. Меня объявили
несостоятельным должником и доставили в суд. А я ведь считал (как считаю и до
сих пор – впрочем, я еще вернусь к этому), что названные издержки должна была
оплатить твоя семья. В том-то и весь вопрос, что ты лично заверил суд в том,
что оплату издержек полностью возьмут на себя твои родственники.
Поверенный
твоего отца возбудил против меня дополнительное дело о признании меня
банкротом, исходя именно из твоих заверений. Так что полную за это
ответственность нес только ты. Но даже безотносительно к тому, что ты от имени
своей семьи взял на себя эти злополучные обязательства, неужели тебе не пришло
в голову, что, и без того явившись причиной обрушившегося на меня бесчестья и
разорения, ты мог бы по крайней мере уберечь меня еще и от этой порции
унижения, когда меня вновь объявили неплатежеспособным из-за совершенно ничтожной
суммы, составлявшей менее половины того, что я истратил на тебя за три летних
месяца в Горинге. Впрочем, больше я распространяться об этом не стану. Напомню
лишь те слова, которые помощник поверенного передал мне от тебя относительно
этого дела, а точнее, в связи с тем, что он приехал ко мне в тюрьму по этому
делу.
В тот
день, снимая с меня письменные показания, он вдруг перегнулся ко мне через стол
– а дело происходило в присутствии начальника тюрьмы – и, сверившись с какой-то
бумажкой, которую он вынул из кармана, тихо, почти шепотом, произнес:
– Принц
Флёр-де-Лис[63]
просил передать вам привет.
Я с
недоумением уставился на него. Он снова повторил то же самое. Но я по-прежнему
не понимал, о чем речь.
– Этот
джентльмен сейчас за границей, – таинственно добавил он.
Только
тогда меня осенило – так вот он о ком! И меня, помимо моей воли, начал
разбирать смех. Да, да, я отлично помню: я не смог удержаться и расхохотался –
в первый и последний раз за все время моего пребывания в темнице. Это был
горький смех, в нем звучало все презрение мира.
Так вот
оно что: принц Флёр-де-Лис! Мне вдруг стало как никогда ранее ясно – и все последующие
события только подтвердили мою правоту, – что, несмотря на случившееся, ты
так ничего и не понял. Ты по-прежнему видел себя в роли очаровательного принца
в изящной комедии, а не в роли зловещего героя мрачной трагедии.
Все
происшедшее представлялось тебе как золотое перо на шляпе (но шляпа эта венчала
такую узколобую голову) или как розовый цветок на камзоле (но за этим камзолом
было спрятано сердце, что питается Ненавистью, одной только Ненавистью, а вот
для Любви, одной лишь Любви, остается абсолютно холодным).
Надо же,
принц Флёр-де-Лис! Хотя, в конечном итоге, ты был прав, обратившись ко мне под
вымышленным именем. Ведь сам я в то время был лишен какого бы то ни было имени.
В
огромной тюрьме, где я томился в неволе, моим именем стали буквы и цифры на
двери моей тесной камеры – один из тысячи мертвых номеров на дверях точно таких
же камер, выстроившихся вдоль бесконечно протянувшейся галереи; один из тысячи
номеров, обозначающих мертвую жизнь.
С другой
стороны, есть великое множество реальных, исторических личностей, чьи имена
подошли бы тебе гораздо больше, чем придуманный тобой Флёр-де-Лис. По любому из
этих имен я легко узнал бы тебя. Но распознать тебя под мишурным забралом и
блестками, пригодными лишь для легкомысленного бала-маскарада, было не так-то
просто.
Ах, если
бы твоя душа – ради нее же самой – стонала бы, раненная жалостью, скорбела бы,
терзаемая раскаянием, мучилась бы, истомленная состраданием, она не выбрала б
себе такого обличья, чтобы под этой личиной найти доступ в Обитель Скорби!
Все, что
есть великого в жизни, великим и выглядит, хотя именно по этой причине, как ни
странно, мы не можем его распознать. Ну а мелочи жизни – это символы, с помощью
которых жизнь самым наглядным образом преподает нам свои самые горькие уроки.
Твой случайный – на первый взгляд – выбор для себя выдуманного имени имел на
самом деле символическое значение. Он полностью раскрыл твою суть.
Через
шесть недель пришла и третья новость. Я лежал тогда в тюремной больнице, самочувствие
у меня было прескверное, и вдруг меня вызывают к начальнику тюрьмы в связи с
полученным от тебя письмом, направленным на его имя. В письме, которое он
прочитал мне вслух, ты сообщал, что собираешься опубликовать в «Mercure de
France» («этот журнал», добавлял ты неизвестно зачем, «примерно соответствует
нашему английскому „Фортнайтли ревю“) статью „о суде над мистером Оскаром
Уайльдом“ и хотел бы получить „разрешение этого джентльмена на публикацию
некоторых выдержек из его писем“. Из каких же, интересно? Оказывается, из тех,
что я писал тебе из тюрьмы Холлоуэй!
Подумать
только – это ведь те письма, которые, как никакие другие, должны были бы стать
для тебя чем-то священным, сокровенным и неприкосновенным! Так нет же, тебе
понадобилось опубликовать именно их – и ради чего?
Неужели
только ради того, чтобы над ними презрительно кривил губы какой-нибудь пресыщенный
dйcadent?! Или чтобы их использовал в своих пасквилях какой-нибудь бесцеремонный
и бойкий feuilletoniste?![64]
Или чтобы их жадно проглатывали и цитировали друг другу юные светские львы из
Quartier Latin?![65]
И если в
твоем сердце не нашлось ничего, что могло бы возопить против столь чудовищного
святотатства, то, по крайней мере, ты мог бы вспомнить сонет, написанный тем,
кто с такой болью, с таким гневом наблюдал, как продают на аукционе в Лондоне
письма великого Джона Китса, и тогда ты смог бы наконец понять истинный смысл
моих строк:
Не
может тот любить Искусство,
Кто
разбивает на куски
Без
сожаления и чувства
И
под глумливый вой толпы
Хрустальные
сердца поэтов –
А
их ведь горсть на свете этом![66]
Что же
ты собирался сказать своей статьей? Может быть, тебе просто хотелось, чтобы миру
стало известно, как сильно я был привязан к тебе? Но об этом и так знает каждый
парижский gamin.[67]
Все в Париже читают газеты, а многие даже пописывают для них.
Или ты
думал таким образом открыть французам глаза на то, что я гениален? Но французы,
слава Богу, видят это и сами; они давно уже сумели распознать и по достоинству
оценить всю уникальность моего таланта, чего, между прочим, ты сделать так и не
смог – да от тебя этого и нельзя было ожидать.
Или же
ты пытался доказать, что гениальности нередко сопутствуют самые удивительные
отклонения в страстях и желаниях? Что ж, отлично – но, мне кажется, пусть лучше
этим предметом занимается Ломброзо,[68]
а не ты. Кроме того, такого рода патологические явления встречаются и среди
тех, кого природа не одарила гением.
А может
быть, твоей целью было поведать миру, что в ненавистнической войне между тобой
и твоим отцом я служил для вас обоих одновременно и оружием и щитом? Или, более
того, что когда твой драгоценный родитель по окончании этой войны подверг меня
чудовищной травле, то ему удалось настигнуть меня только потому, что мои ноги
запутались в расставленных тобой тенетах? Да, так оно все и было, но, как мне
стало известно, об этом уже написал Анри Бауэр,[69] причем сделал это
превосходно.
Даже в
том случае, если ты просто хотел подтвердить факты, сообщенные им в своей публикации,
то для этого вовсе не было необходимости печатать мои письма – по крайней мере
те, что были написаны в тюрьме Холлоуэй.
Ты,
конечно, скажешь в свое оправдание, что в одном из писем, написанных в
Холлоуэе, я и сам просил тебя попытаться обелить меня в глазах хотя бы
небольшой части общества. Да, не спорю, я действительно просил об этом. Но
вспомни, почему я нахожусь здесь и как я сюда попал. Неужели ты думаешь, что я
очутился здесь за какие-то особые отношения со свидетелями, выступившими на
моем процессе?
Смею
тебя уверить, что мои вымышленные или реальные отношения и с ними, и с другими
людьми ни в малейшей степени не интересовали ни Правительство, ни Общество в
целом. Они ничего не знали и не желали знать об этом, а попал я сюда лишь за
то, что попытался посадить в тюрьму твоего отца. Разумеется, мне это не
удалось.
Мои
защитники не смогли меня защитить. Твой отец сделал так, что мы с ним
поменялись ролями, и не он, а я оказался в тюрьме, где и сижу до сих пор. Вот
за что меня презирают. Вот из-за чего мной гнушаются. Вот по какой причине мне
придется отбывать полный срок в этой ужасной тюрьме – до последнего дня, до
последнего часа, до последней минуты. Вот почему на все мои прошения отвечают
отказом.
Ты был
единственным, кто мог бы, не подвергая себя насмешкам, риску или осуждению,
придать всему этому делу иную окраску, представить его в ином свете, приоткрыть
хотя бы до некоторой степени истинное положение вещей.
Конечно,
я при этом не мог ожидать и даже не хотел бы, чтобы ты рассказывал о том, каким
образом и зачем ты просил моей помощи, когда у тебя были неприятности в
Оксфорде. или же о том, как почти на целых три года ты сделался моей тенью,
бесцеремонно навязывая мне свое общество, и какие при этом ты преследовал цели,
если таковые у тебя действительно были.
Точно
так же тебе не было бы необходимости рассказывать со всеми теми подробностями,
которые я привожу в этом письме, о моих постоянных попытках положить конец
нашей дружбе, столь губительной для меня как художника и как человека с
определенным положением в обществе, да и, если угодно, просто как члена
общества.
Равным
образом я бы не хотел, чтобы ты описывал те сцены, которые ты устраивал мне с
такой утомительной регулярностью, или чтобы оглашал свои эксцентричные
телеграммы, которые ты присылал мне в таком изобилии и в которых романтичность
столь причудливо сочеталась с расчетливостью, или чтобы цитировал, как это
вынужден делать я в этом письме, самые отвратительные места из твоих писем,
говорящие о твоей абсолютной бессердечности.
И все же
мне казалось, что было бы очень неплохо – причем не только для меня, но также и
для тебя, – если бы ты все-таки попытался опровергнуть представленную
твоим отцом суду версию нашей дружбы, столь же абсурдную, сколь и гнусную;
столь же нелепую по отношению к тебе, сколь и унизительную по отношению ко мне.
Эта версия
уже успела стать достоянием истории, и, по всей видимости, навсегда: на нее
ссылаются, ей верят, она стала общепризнанным фактом и излюбленной темой
проповедей священников и назиданий ханжей-моралистов, в то время как я,
привыкший беседовать со всеми веками – и давно минувшими, и грядущими, –
был вынужден выслушивать свой приговор от века нынешнего, века лицемеров и
шутов.
Выше в
этом письме я уже говорил – причем, признаюсь, не без горечи, – что не
удивлюсь, если по иронии судьбы твой отец станет героем нравоучительных брошюр
для воскресных школ, тебя поставят в один ряд с отроком Самуилом, а мне отведут
место между Жилем де Ретцем и маркизом де Садом. Что ж, если даже так и
случится, то, может быть, это и к лучшему. Я не собираюсь сокрушаться по этому
поводу.
Один из
многих уроков, которые преподает нам тюрьма, заключается в той простой истине,
что порядок вещей таков, каков он есть, и все, чему суждено свершиться,
свершается. Кроме того, у меня нет ни малейших сомнений, что в компании
прокаженного злодея времен средневековья[70]
или в компании автора «Жюстины»[71]
я буду чувствовать себя гораздо уютнее, чем в компании Сэндфорда и Мертона.[72]
Но в то
время, когда я писал тебе из Холлоуэя, я был убежден, что для нас обоих будет
лучше, разумнее и правильнее все-таки попытаться опровергнуть ту ложь о наших с
тобой отношениях, которую твой отец сумел навязать через своего адвоката суду в
назидание нашему филистерскому обществу. Вот почему я и попросил тебя написать
в какую-нибудь газету или журнал и рассказать, хотя бы в самых общих чертах,
как все происходило на самом деле. От этого было бы, по крайней мере, побольше
толку, чем от тех статеек, которые ты печатал во французских газетах о семейной
жизни своих родителей.
Ну скажи
мне, какое французам дело до того, жили ли твои родители в согласии или нет?
Невозможно представить себе более неинтересную для них тему. Их интересовало
другое – как получилось, что знаменитый писатель, оказавший своим творчеством
такое заметное влияние на французскую мысль, развивавший то направление в
искусстве, олицетворением которого он сам был, мог своей жизнью навлечь на себя
подобную травлю и подобный трагический финал?
Я мог бы
еще понять, если бы ты решил опубликовать в своей статье, о намерении написать
которую ты сообщил начальнику моей тюрьмы, отрывки из тех моих писем к тебе – а
таких, я думаю, большинство, – в которых я писал о твоем пагубном влиянии
на мою жизнь, о тех безумных приступах ярости, которым ты поддавался во вред и
мне и себе, о моих неоднократных попытках положить конец нашей дружбе с тобой,
во всех отношениях губительной для меня, – но даже в этом случае я все
равно не разрешил бы их публикацию.
Мне
вспоминается в связи с этим, как адвокат твоего отца, пытаясь уличить меня в
непоследовательности, внезапно предъявил суду мое письмо, написанное тебе в
марте 93 года. В нем я заявлял, что скорее предпочел бы «подвергаться
регулярному вымогательству со стороны каждого арендодателя в Лондоне», чем
выносить те гнусные сцены, которые ты беспрестанно и с таким противоестественным
удовольствием устраивал мне.
Так вот,
видеть, как эту глубоко личную сторону нашей дружбы выставили напоказ перед
глазами охочей до дешевых сенсаций публики, было мне мучительно больно. Но еще
более острую муку, еще более глубокое разочарование я испытал, когда убедился в
полной твоей неспособности видеть то, что в жизни есть удивительного,
чувствовать то, что в жизни есть утонченного, и воспринимать то, что в жизни
есть прекрасного, о чем красноречиво свидетельствовало твое намерение
опубликовать как раз те мои письма, в которых (и посредством которых) я
старался сохранить живыми самый дух и саму душу Любви, чтобы не дать им
покинуть мою телесную оболочку во все долгие годы предстоящих мне унижений.
Боюсь, я
слишком хорошо понимаю, что тобой двигало. Если глаза твои были ослеплены
Ненавистью, то веки твои сшило стальной нитью Тщеславие. Твоя беспредельная
самовлюбленность притупила в тебе то свойство души, «которое одно лишь
позволяет человеку понимать других в их реальных и идеальных проявлениях», и от
длительного бездействия оно сделалось полностью бесполезным. Воображение твое
томилось, как и я, в тюремной камере, Тщеславие забило окна в ней досками, а
тюремщиком твоим была Ненависть.
Катастрофа
разразилась в начале ноября позапрошлого года. Меж тобою сегодняшним и этой
затерявшейся вдали датой протекла полноводная река жизни. Вряд ли ты сумеешь
разглядеть что-нибудь за этой неохватной ширью, тогда как мне кажется, что это
происходило… нет, я даже не скажу вчера, а сегодня.
Страдание
– это непрерывное, никогда не кончающееся мгновение. Его невозможно разделить
на дни, на месяцы, на времена года. Мы можем лишь подмечать различные его
нюансы и устанавливать, в какой последовательности они повторяются. У нас здесь
само время остановилось в своем поступательном движении вперед. Вместо этого
оно идет по кругу, вращаясь вокруг единого центра боли. Над нами господствует
парализующая неподвижность жизни, в неизменном распорядке которой каждой мелочи
отведено свое место, – мы едим, пьем, выходим на прогулку, ложимся и
молимся (или, по крайней мере, становимся на колени для молитвы) в соответствии
с кем-то установленными непреложными правилами и железными предписаниями.
Это
свойство неподвижности жизни, придающее каждому ужасному дню полнейшее сходство
с его собратьями, как бы сообщается и тем внешним силам, самой сущностью
которых, казалось бы, являются непрерывные изменения.
О
наступлении времени сева или жатвы, о жнецах, склонившихся над колосьями
пшеницы, о сборщиках винограда, медленно пробирающихся в гуще увешанных спелыми
гроздьями виноградных лоз, о траве в фруктовом саду, ставшей белой от опавшего
цвета или усыпанной созревшими плодами, – обо всем этом мы ничего не знаем
и не можем узнать.
У нас в
тюрьме лишь одно время года – время Скорби. Даже солнце, даже луну – и те у нас
отняли. День снаружи может быть золотым и лазурным, но для того, кто сидит
внутри под тусклым, крохотным, забранным решеткой окошком, он всегда сер и
уныл.
В камере
вечные сумерки – и вечный сумрак в сердце. В сфере мысли, как и в сфере времени,
движение тоже застыло. Вот почему то, что давно уже забыто тобой или может
легко быть забыто, происходит со мной до сих пор и будет снова происходить и
завтра и послезавтра. Помни об этом, и тогда ты хоть отчасти поймешь, почему я
пишу тебе вообще и подобным образом в частности.
Через
неделю после ареста меня перевезли сюда. А еще через три месяца умерла моя
мать. Никто лучше тебя не знает, как я любил и чтил ее. Ее смерть настолько
ужаснула меня, что я, всегда умевший выразить любые оттенки мысли и чувства, не
в состоянии был, да и сейчас не смогу, найти нужных слов, чтобы передать
испытанные мною боль и чувство стыда. Никогда, даже в пору наивысшего расцвета
моего писательского мастерства, я не сумел бы отыскать таких фраз, которые
смогли бы вынести на себе страшное и в то же время величественное бремя постигшего
меня горя; которые смогли бы с исполненной достоинства трагической торжественностью
прошествовать под звуки траурной музыки сквозь сумрачные покои моей невыразимой
скорби.
Мои мать
и отец завещали мне высокое имя, оставившее заметный след не только в литературе,
искусстве, археологии и науке, но и в истории народа моей родной Ирландии, в ее
национальном становлении и развитии.
И как же
я поступил с этим благородным именем? Навеки обесчестил его, превратил в символ
низости в глазах низкого люда, вывалял в грязи, отдал глупцам на глумление,
чтобы они сделали его синонимом глупости, позволил черни завладеть им, чтобы
она очернила его.
Что мне
пришлось тогда выстрадать и как я страдаю сейчас – этого и перо не опишет, и
бумага не выдержит. Моя жена, проявлявшая ко мне в час постигшего меня горя
максимум доброты и участия, проделала весь долгий путь из Генуи в Англию (хотя
и чувствовала себя нездоровой) специально для того, чтобы я узнал об этой невосполнимой,
невозвратной утрате именно от нее, а не из чьих-либо равнодушных или враждебных
уст.
Свои
соболезнования прислали мне все, кому я по-прежнему оставался дорог. Даже те,
кто не знал меня лично, услышав, какое новое горе пришло в мою и без того разбитую
жизнь, просили передать мне свое искреннее сочувствие. Ты один остался
равнодушен, никаких соболезнований мне не передал, ничего мне не написал.
О такого
рода поступках лучше всего можно сказать словами Вергилия, с которыми он обратился
к Данте, когда они с ним проходили мимо тех, чья жизнь была лишена благородных
порывов и высоких устремлений: «Non ragioniam di lor, ma guarda, e passa».[73]
Проходит
еще три месяца. Из висящего снаружи на двери моей камеры календаря, где указаны
мое имя, а также срок наказания и где регулярно отмечается мое поведение и
выполненная за день работа, я узнаю, что на дворе уже май. Мои друзья снова
навещают меня. Я, как всегда, расспрашиваю их о тебе. Мне отвечают, что ты
сейчас на своей вилле в Неаполе и собираешься выпустить томик стихов. К концу
разговора случайно выясняется, что ты решил посвятить стихи мне, и эта новость
вызывает у меня какое-то гадливое чувство. Но я ничего им не говорю, а молча возвращаюсь
в свою камеру, переполненный возмущением и презрением.
Как же
ты мог додуматься посвятить мне книгу стихов, не испросив сначала моего разрешения?
Как ты мог пойти на такое? Ты, конечно, скажешь в ответ, что в те дни, когда я
был в зените славы и популярности, я, дескать, не возражал, чтобы ты посвятил
мне свои первые опусы?
Да,
действительно, не возражал, но должен тебе сказать, что я принял бы подобный
знак уважения от любого юноши, вступающего на трудную и прекрасную стезю
литературного творчества. Художнику всегда приятно принимать дань восхищения от
почитателей – и уж вдвойне приятно от юности. Лавровые листья вянут, если
собирают их увядшие руки. Только юность имеет право венчать художника лавровым
венком. В этом и состоит основное преимущество молодости, хотя молодые этого не
сознают.
Но дни
унижения и бесчестья, как ты понимаешь, далеко не то же самое, что дни славы и
популярности. Тебе на собственном опыте еще предстоит убедиться, что
Благополучие, Наслаждение и Успех спечены из муки грубого помола и сшиты из
сурового полотна, тогда как Горе и Скорбь хрупки и ранимы, как ничто другое на
свете. На любое, даже самое легкое, самое неощутимое движение в материальном
или идеальном мире Горе и Скорбь отвечают самым острым и болезненным образом.
По сравнению с их мучительным трепетом дрожание тончайшего листика золота под
воздействием невидимых глазу сил кажется несравненно более грубым.
Горе и
Скорбь – это раны, кровоточащие от любого прикосновения, кроме легкого касания
руки Любви, но даже и в этом случае кровотечение продолжается, хотя уже и без
боли.
Если уж
ты написал начальнику Уондсвортской тюрьмы,[74]
испрашивая моего разрешения опубликовать мои письма в журнале «Mercure de
France» («подобном», как ты ему обьяснил, «нашему английскому „Фортнайтли
ревю“«), то почему же ты не обратился к начальнику Редингской тюрьмы, чтобы
попросить через него моего согласия посвятить мне свои стихи, какими бы
фантастическими причинами ты и ни обосновывал бы свою просьбу?
Не
потому ли, что в первом случае речь шла о журнале, где я мог попросту запретить
печатать свои письма, поскольку, как ты прекрасно знал, авторское право на них,
а значит, и право давать разрешение на их перепечатку, всецело принадлежало (и
принадлежит) одному только мне?
Ну а во
втором случае ты так же прекрасно понимал, что свободен поступать, как тебе
вздумается, и что я не узнаю о твоем самовольстве до тех пор, пока не будет уже
слишком поздно помешать тебе. А ведь уже одно сознание, что меня обесчестили,
растоптали, посадили в тюрьму, должно было заставить тебя, если уж тебе так
хотелось поместить мое имя нa титульном листе твоей книги, просить у меня об
этом как об огромной любезности, высочайшей чести и исключительной привилегии.
Ибо только так следует обращаться к тем, кто повергнут в прах и бесчестье.
Место,
где обитают Скорбь и Страдание, – священная земля. Когда-нибудь ты
поймешь, что это значит. А если не поймешь, ты так ничего и не узнаешь о том,
что такое жизнь. Робби и такие натуры, как он, способны это понять.
Когда я
в сопровождении двух полицейских был доставлен из тюрьмы в Суд по делам о
несостоятельности, меня в длинном, мрачном коридоре этого заведения ждал никто
иной, как Робби, чтобы на глазах у всей толпы почтительно снять предо мною
шляпу, когда я, в наручниках, с понуренной головой, проходил мимо него.
Увидев
этот простой, благородный и прекрасный жест, люди благоговейно притихли. Уверяю
тебя, многие оказывались в Раю и за менее благородные деяния. Движимые именно
такого рода высокими чувствами и такого рода любовью, святые преклоняли колена,
чтобы омыть ноги нищему, или склоняли голову, чтобы поцеловать прокаженного в
щеку.
Я ни
разу, ни единым словом не обмолвился Робби об этом случае, поэтому не было бы
ничего удивительного, если бы он думал, что я вообще не заметил его поступка.
Ведь нельзя же благодарить за такие вещи традиционным образом и в традиционных
выражениях!
Но
память об этом я лелею в глубочайшей сокровищнице своего сердца. Она хранится в
нем, как священный и неоплатный долг, и будет вечно там жить, уснащаемая
бальзамом обильно проливаемых мною слез.
Когда
стало очевидным, что Мудрость не в силах прийти мне на помощь, что Философия не
в состоянии вернуть мир в мою душу, что присловья и изречения, призванные
утешить меня, – это всего лишь прах и пепел в моих устах, тогда одной
только памяти об этом скромном, безмолвном, не рассчитанном на дешевый эффект
проявлении настоящей Любви удалось отворить дотоле закрытые для меня родники
жалости и сострадания, превратить пустыню моей души в цветущий розами сад,
смириться с горькой участью обреченного на одиночество изгнанника и
восстановить гармонию моего израненного и разбитого сердца с великим сердцем
Мироздания.
Когда ты
сумеешь понять, насколько прекрасным был поступок Робби, а главное, почему это
имело (и всегда будет иметь) такое огромное для меня значение, только тогда ты,
возможно, поймешь, каким образом – в духе почитания и дружеского участия – тебе
следовало бы обратиться ко мне за разрешением посвятить мне свои стихи.
Должен,
правда, тебе сказать, что такого разрешения я не дал бы в любом случае. Возможно,
при других обстоятельствах мне было бы даже приятно, что ко мне обращаются с
подобной просьбой, но, как бы мне это ни льстило, я все равно ответил бы
отказом – ради тебя самого.
Первый
томик стихов, выпускаемый в свет молодым человеком, находящимся в весенней поре
своей жизни, должен быть подобен вешнему цветку, белым душистым розам на газоне
перед колледжем Магдалины, первоцветам на Камнорских лугах. Такой книге не
вынести тяжелого бремени ужасной трагедии и непосильного груза отвратительного
скандала.
Если бы
я позволил тебе использовать свое имя в роли глашатая, возвещающего о выходе в
свет сборника твоих поэтических произведений, я совершил бы непростительную
эстетическую ошибку. Это создало бы вокруг твоей книги не слишком благоприятную
атмосферу, а в современном искусстве атмосфера чрезвычайно важна.
Современную
жизнь характеризуют, с одной стороны, сложность, а с другой – соотносительность
всего происходящего в ней. В этом и состоят ее главные отличительные
особенности. Для воспроизведения первого мы, художники, создаем определенную атмосферу,
то есть передаем тончайшие нюансы, пробуждаем какие-то настроения, изображаем
все в необычной перспективе, а второе мы воспроизводим с помощью заднего плана,
или фона. Вот почему Скульптуру нельзя больше относить к изобразительным видам
искусства, тогда как у Музыки есть все основания считаться одним из них. Вот
почему Литература была, есть и навсегда останется самым высоким из всех
искусств, отображающих жизнь.
Твоя
маленькая книжечка должна была наполнять душу читателя идиллической атмосферой
Сицилии и Аркадии, а не тлетворной затхлостью уголовного суда и не смрадным
дыханием тюремной камеры.
Кроме
того, посвящение такого рода было бы не просто проявлением дурного вкуса для
художника – оно было бы совершенно неприемлемо и во всех других отношениях,
поскольку свидетельствовало бы о том, что ты не отказываешься от той линии
поведения, которой придерживался до и после моего ареста. На людей это
произвело бы впечатление глупой бравады. Это было бы проявлением того рода
смелости, которая за бесценок покупается, но и за гроши продается в дешевых
кварталах позора и бесчестья.
Увы,
Немезида не пощадила нашей с тобой дружбы и раздавила нас обоих, как мух. Если
бы ты посвятил свои стихи человеку, отбывающему срок в тюрьме, то это было бы
воспринято обществом как неуклюжая попытка бросить ему дерзкий вызов; а ведь в
своих ужасных письмах, которыми ты заваливал меня в прежние дни (надеюсь, ради
тебя же самого, что эти дни никогда больше не возвратятся), ты любил
похваляться, что сумеешь кому угодно дать достойную отповедь.
Такое
посвящение не произвело бы того положительного, серьезного впечатления, на которое,
как я думаю – более того, уверен, – ты рассчитывал. Если бы ты
посоветовался со мной, я порекомендовал бы тебе не торопиться с публикацией
книги или, если уж тебе так не терпелось выпустить свое творение в свет,
напечатать ее сперва анонимно и только потом, после того как твои песни завоюют
сердца поклонников – а лишь эти сердца и стоят того, чтобы их завоевывать, –
ты мог бы открыть свое лицо перед миром и заявить во весь голос: «Цветы,
которыми вы так восхищаетесь, были взращены мною, и вот теперь, в знак любви,
уважения и восхищения, я подношу их тому, кого вы считаете парией и изгоем».
Но ты
выбрал для этого не самый лучший способ и не самый лучший момент. Есть свои
ритмы в любви и свои ритмы в литературе: ты не восприимчив ни к тем, ни к
другим.
Я так
много говорю об этом лишь для того, чтобы ты смог представить себе мое
тогдашнее состояние и понять, почему я сразу же послал моему верному Робби
письмо, выразив в нем весь переполнявший меня гнев и все мое презрение к тебе.
Я написал ему, что категорически запрещаю тебе посвящать мне твои стихи, и
попросил его позаботиться о том, чтобы те места в моем письме, которые касаются
твоей особы, были слово в слово скопированы и пересланы тебе. Мне казалось, что
пришло наконец-то время, когда мне удастся заставить тебя хотя бы отчасти увидеть
и осознать все, что ты натворил.
Духовная
слепота человека, если не остановить ее развитие вовремя, может стать
просто-таки чудовищной, а лишенная воображения натура, если не попытаться ее
пробудить, может окаменеть до полной бесчувственности. И хотя тело человека
живет, как и прежде, то есть он продолжает и есть, и пить, и предаваться
наслаждениям, душа его, чьим вместилищем служит тело, умирает, как душа Бранки
д'Орья[75]
в «Божественной комедии» Данте.
Видимо,
мое письмо было как нельзя более своевременным. Насколько я могу судить, оно
поразило тебя словно гром среди ясного неба. В своем ответе Робби ты пишешь,
что оно «лишило тебя дара мысли и речи». Очевидно, так оно и было, потому что
ты ничего лучшего не придумал, как в письме к своей матери пожаловаться на
меня.
Ну а она
в своей извечной и пагубной для обоих вас слепоте к тому, что для тебя хорошо,
а что плохо, стала, разумеется, утешать тебя, как могла, но в результате ее
стараний ты был повергнут в еще более подавленное и безутешное состояние.
Что же
касается моей особы, то твоя матушка дала моим друзьям знать, что «ужасно рассержена
на меня» из-за моих резких высказываний о тебе. Собственно, она говорила об
этом не только моим друзьям, но и тем – а их, как ты прекрасно знаешь, во сто
крат больше, – кого никак нельзя считать таковыми. Через близкие тебе и
твоему семейству источники мне стало известно, что ее усилия были далеко не
напрасны: я полностью потерял то сочувствие, которое вызывал обрушившимися на
меня испытаниями у тех, кто восхищался моим литературным талантом. Люди стали
говорить примерно так: «Ну вот, сначала он хотел засадить в тюрьму любящего отца,
а когда ему это не удалось, он берет и вымещает свою злость на ни в чем не
повинном сыне! Что ж, выходит, мы не напрасно презирали его! Он полностью
заслужил свою участь!»
Казалось
бы, что если уж твоя мать при упоминании моего имени не испытывает ни сожаления,
ни раскаяния по поводу той активной роли, которую она сыграла в уничтожении
моего домашнего очага, то у нее должно было бы достать приличия помолчать хотя
бы уж в данном случае.
Ну а что
касается того, как повел себя в этой ситуации ты, то не лучше ли было бы для
тебя самого, если бы ты не жаловался на меня своей матери, а написал бы
непосредственно мне? Неужели тебе не хватило храбрости высказать мне все то,
что у тебя накипело тогда на душе? Скоро уже год, как я отослал то письмо. Вряд
ли ты все это время был «лишен дара мысли и речи». Почему же все-таки ты не
написал мне? Ведь ты прекрасно видел по моему письму, как глубоко я был ранен и
взбешен твоим поведением.
Более
того, наконец-то твоя дружба со мной предстала перед тобой в ее истинном свете,
без каких-либо приукрашиваний и недомолвок. В былые дни я часто говорил тебе,
что ты губишь мою жизнь, но ты всегда смеялся в ответ. Еще на самой заре нашей
дружбы Эдвин Леви[76]
– тот самый, к кому мы обратились за советом и помощью, когда с тобой в
Оксфорде случился уже не раз упомянутый мной неприятный инцидент, – был
немало поражен тем, что в этой критической для тебя ситуации ты, вместо того
чтобы испытывать ко мне благодарность за поддержку и понесенные мной денежные
расходы, старался подставить меня под главный удар и вел себя крайне вызывающим
и возмутительным образом. Он целый час уговаривал меня порвать с тобой
всяческие отношения.
Но когда
я рассказал тебе – уже в Брэкнелле – об этом долгом и произведшем на меня глубокое
впечатление разговоре, ты разразился презрительным смехом. А когда я добавил,
что тот несчастный молодой человек,[77]
который впоследствии сел вместе со мной на скамью подсудимых, тоже предупреждал
меня – причем не один раз, – что ты намного опаснее всех тех простых
ребят, с которыми я по легкомыслию водил в то время знакомство, и что ты рано
или поздно доведешь меня до катастрофы, ты вновь засмеялся, но уже не так
весело.
Когда
мои слишком благоразумные или недостаточно преданные приятели предостерегали
меня против дружбы с тобой или прекращали со мной из-за нее отношения, ты
снова-таки смеялся, на этот раз с презрением. Ты просто-таки умирал со смеху,
когда я сказал тебе – после того как ты получил от своего отца первое из серии
писем, содержащих оскорбления в мой адрес, – что мне, по мере разрастания
вашей с ним чудовищной ссоры, предстоит, по всей видимости, стать орудием в его
и твоих руках и что кончится это для меня крайне плачевно.
Так ведь
и получилось – особенно что касается ужасающих для меня последствий, хотя ты и
не смог до конца осознать, чем все это для меня обернулось.
Почему
же ты мне не писал? Что мешало тебе? Трусость? Бессердечие? Что именно?
Зная по
моему письму к Робби, насколько я возмущен твоим поведением, ты тем более
должен был мне написать. Если ты признавал упреки в свой адрес справедливыми,
ты должен был дать мне об этом знать. Если же ты считал, что я хоть в чем-то не
прав, ты все равно должен был сообщить мне об этом. Я ждал твоего письма. Я был
уверен, что даже в том случае, если для тебя уже ничего не значат ни прежняя ко
мне привязанность, ни любовь, о которой ты так часто мне заявлял, ни тысячи
добрых дел, которые я для тебя совершил и которые ты никогда не умел ценить, ни
тысячи долгов благодарности, которых ты мне так и не отплатил, – так вот,
я был уверен, что даже в этом случае ты напишешь мне хотя бы из чувства
обязанности, самого холодного из всех чувств, которые могут связывать двух
человек.
Ты ведь
не станешь утверждать, что серьезно поверил тому, будто мне запретили получать
какие бы то ни были письма, кроме тех писем от моих близких родственников, что
касаются семейных дел. Ты отлично знал, что каждые двенадцать недель Робби
посылает мне краткий обзор литературных новостей.
|
