3. Я приобретаю новое
знакомство
Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали
подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками.
Обвалы обнажали склоны горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу
белые, истлевшие кости. В одном месте выставлялся деревянный гроб, в другом —
скалил зубы человеческий череп.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору
из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко
золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах,
переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким
миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни костей, ни
гробов. Зеленая, свежая трава ровным пологом любовно скрывала ужас и безобразие
смерти.
Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки
бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно
понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся
каменных гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели
разноцветные головки лютиков, кашки, фиалок.
— Нет никого, — сказал один из моих спутников.
— Солнце заходит, — заметил другой, глядя на
солнце, которое не заходило еще, но стояло над горою.
Дверь часовни была крепко заколочена, окна — высоко над
землею; однако при помощи товарищей я надеялся взобраться на них и взглянуть внутрь
часовни.
— Не надо! — вскрикнул один из моих спутников,
вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку.
— Пошел ко всем чертям, баба! — прикрикнул на него
старший из нашей маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
Я храбро взобрался на нее, потом он выпрямился, и я стал
ногами на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь
в ее крепости, поднялся к окну и сел на него.
— Ну, что же там? — спрашивали меня снизу с живым
интересом.
Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь
часовни, и оттуда на меня пахнуло торжественною тишиной брошенного храма.
Внутренность высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи
вечернего солнца, свободно врываясь в открытые окна, разрисовывали ярким
золотом старые, ободранные стены. Я увидел внутреннюю сторону запертой двери,
провалившиеся хоры, старые, истлевшие колонны, как бы покачнувшиеся под
непосильною тяжестью. Углы были затканы паутиной, и в них ютилась та особенная
тьма, которая залегает все углы таких старых зданий. От окна до пола казалось
гораздо дальше, чем до травы снаружи. Я смотрел точно в глубокую яму и сначала
не мог разглядеть каких-то предметов, еле выделявшихся на полу странными
очертаниями.
Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от
меня известий, и потому один из них, проделав то же, что и я раньше, повис
рядом со мною, держась за оконную раму.
— Что там такое? — с любопытством указал он на
темный предмет, видневшийся рядом с престолом.
— Поповская шапка.
— Нет, ведро.
— Зачем же тут ведро?
— Может быть, в нем когда-то были угли для кадила.
— Нет, это действительно шапка. Впрочем, можно
посмотреть. Давай привяжем к раме пояс, и ты по нем спустишься.
— Да, как же, так и спущусь… Полезай сам, если хочешь.
— Ну что ж! Думаешь, не полезу?
— И полезай!
Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня,
задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя
нога коснулась пола, я вздрогнул; но взгляд на участливо склонившуюся ко мне
рожицу моего приятеля восстановил мою бодрость. Стук каблука зазвенел под
потолком, отдался в пустоте часовни, в ее темных углах. Несколько воробьев
вспорхнули с насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше. Со
стены, на окнах которой мы сидели, глянуло на меня вдруг строгое лицо с
бородой, в терновом венце. Это склонялось из-под самого потолка гигантское
распятие. Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух
любопытством и участием.
— Ты подойдешь? — спросил он тихо.
— Подойду, — ответил я так же, собираясь с духом.
Но в эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное.
Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах
штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая
серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на
мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей
возней, вылетела из темного угла, мелькнула на фоне голубого неба в пролете и
шарахнулась вон.
Я почувствовал прилив судорожного страха.
— Подымай! — крикнул я товарищу, схватившись за
ремень.
— Не бойся, не бойся! — успокаивал он,
приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца.
Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и
мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление,
поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
Темный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в
конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под
престолом.
Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто
детской руки.
Трудно передать мои ощущения в эту минуту, чувство, которое
я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно
из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью
тревожный топот трех пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в
гробу, ввиду каких-то странных и необъяснимых явлений.
Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать,
скоро ли я услышал под престолом сдержанный шепот:
— Почему же он не лезет себе назад?
— Видишь, испугался.
Первый голос показался мне совсем детским; второй мог
принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого
престола сверкнула пара черных глаз.
— Что ж он теперь будет делать? — послышался опять
шепот.
— А вот погоди, — ответил голос постарше.
Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто
покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий,
как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и
коротких штанишек. Темные курчавые волосы лохматились над черными задумчивыми
глазами.
Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и
странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда
на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но
все же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился еще более, когда из-под
того же престола или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал,
сзади мальчика показалось еще грязное личико, обрамленное белокурыми волосами и
сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
Я несколько отодвинулся от стены и тоже положил руки в
карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю
на мое к нему презрение.
Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев
меня с головы до ног, мальчишка спросил:
— Ты здесь зачем?
— Так, — ответил я. — Тебе какое дело?
Мой противник повел плечом, как будто намереваясь вынуть
руку из кармана и ударить меня.
Я не моргнул и глазом.
— Я вот тебе покажу! — погрозил он.
Я выпятился грудью вперед:
— Ну, ударь… попробуй!..
Мгновение было критическое; от него зависел характер
дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим
взглядом, не шевелился.
— Я, брат, и сам… тоже… — сказал я, но уже более
миролюбиво.
Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в пол
часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась
и наконец направилась нетвердыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко
ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным и отчасти
испуганным взглядом.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком
положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен,
чтобы воспользоваться его неудобным положением.
— Как твое имя? — спросил мальчик, гладя рукой
белокурую головку девочки.
— Вася. А ты кто такой?
— Я Валек… Я тебя знаю: ты живешь в саду над прудом. У
вас большие яблоки.
— Да, это правда, яблоки у нас хорошие… Не хочешь ли?
Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с
моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул
девочке. Но она скрыла свое лицо, прижавшись к Валеку.
— Боится, — сказал тот и сам передал яблоко
девочке.
— Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш
сад? — спросил он затем.
— Что ж, приходи! Я буду рад, — ответил я радушно.
Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.
— Я тебе не компания, — сказал он грустно.
— Отчего же? — спросил я, искренне огорченный
грустным тоном, каким были сказаны эти слова.
— Твой отец — пан судья.
— Ну так что же? — изумился я
чистосердечно. — Ведь ты будешь играть со мною, а не с отцом.
Валек покачал головой.
— Тыбурций не пустит, — сказал он, и, как будто
это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: — Послушай… Ты, кажется,
славный хлопец, но все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет
плохо.
Я согласился, что мне действительно пора уходить. Последние
лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
— Как же мне отсюда выйти?
— Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
— А она? — ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
— Маруся? Она тоже пойдет с нами.
— Как, в окно?
Валек задумался.
— Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы
выйдем другим ходом.
С помощью моего нового приятеля я поднялся к окну. Отвязав
ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе.
Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и
Маруся ждали меня уже под стеной снаружи.
Солнце недавно еще село за гору. Город утонул в
лилово-туманной тени, и только верхушки высоких тополей на острове резко
выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне
казалось, что с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее
суток, что это было вчера.
— Как хорошо! — сказал я, охваченный свежестью
наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
— Скучно здесь… — с грустью произнес Валек.
— Вы все здесь живете? — спросил я, когда мы
втроем стали спускаться с горы.
— Здесь.
— Где же ваш дом?
Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без «дома».
Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не
ответил.
Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную
дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеек по
тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому,
я протянул ее также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и,
глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:
— Ты придешь к нам опять?
— Приду, — ответил я, — непременно!..
— Что ж, — сказал в раздумье Валек, —
приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.
— Кто это «ваши»?
— Да наши… все: Тыбурций, «профессор»… хотя тот,
пожалуй, не помешает.
— Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда
приду. А пока прощайте!
— Эй, послушай-ка! — крикнул мне Валек, когда я
отошел несколько шагов. — А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
— Никому не скажу, — ответил я твердо.
— Ну вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда
станут приставать, скажи, что видел черта.
— Ладно, скажу.
— Ну, прощай!
— Прощай.
Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я
приблизился к забору своего сада. Над замком зарисовался тонкий серп луны,
загорелись звезды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за
руку.
— Вася, друг, — заговорил взволнованным шепотом
мой бежавший товарищ. — Как же это ты?.. Голубчик!..
— А вот, как видишь… А вы все меня бросили!..
Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда,
и он спросил опять:
— Что же там было?
— Что! — ответил я тоном, не допускавшим
сомнения. — Разумеется, черти… А вы — трусы.
И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.
Через четверть часа я спал уже глубоким сном, и во сне мне
виделись действительные черти, весело выскакивавшие из черного люка. Валек
гонял их ивовым прутиком, а Маруся, весело сверкая глазками, смеялась и хлопала
в ладоши.
|
