Увеличить |
ВИТЕЛЛИЙ
1. О происхождении рода Вителлиев передаются мнения самые
разнообразные и несхожие: одни называют его древним и знатным, другие – новым,
безродным и даже тёмным. Всё это можно было отнести на счёт льстецов и
хулителей императора Вителлия; однако суждения об этом роде были разноречивы
уже гораздо раньше. (2) Существует книжка Квинта Элогия, посвящённая Квинту
Вителлию, квестору божественного Августа: в ней говорится, что Вителлии
происходят от Фавна, царя аборигенов, и от Вителлии, которую во многих местах
чтут, как богиню[1223],
что правили они всем Лацием и что последние их отпрыски переселились от сабинов
в Рим и были причислены к патрициям. (3) Памятью об этом роде надолго осталась
Вителлиева дорога от Яникул до самого моря и колония того же имени[1224], которую они некогда
взялись оборонять от эквикулов силами одного своего рода. А потом уже, когда во
время самнитской войны[1225] в
Апулию были посланы войска, некоторые из Вителлиев остались служить в Нуцерии,
и потомство их лишь много спустя воротилось в Рим и заняло место в сенате. 2. А
многие, напротив, утверждают, что род этот берёт начало от вольноотпущенника;
по словам Кассия Севера, а также и других, занимался этот человек починкой
старой обуви, а сын его, разбогатев на распродажах и доносах, женился на
доступной женщине, дочери некоего пекаря Антиоха, и стал отцом римского
всадника. Однако вдаваться в эти разногласия мы не будем.
(2) Как бы то ни было, Публий Вителлий из Нуцерии, будь он
из древнего рода или от низких родителей и предков, заведомо был римским
всадником и управителем имений Августа; и он оставил четырёх сыновей, достигший
высшего звания, – все они носили одно родовое имя и отличались только
личными: Авл, Квинт, Публий и Луций. Авл скончался в должности консула, которую
занимал вместе с Домицием, отцом императора Нерона[1226]; славился он роскошью и особенно блистал
великолепием пиров. Квинт лишился звания[1227] когда
по воле Тиберия решено было исключить и удалить из сената нежелательных лиц.
(3) Публий, приближённый Германика был обвинителем и добился осуждения Гнея
Пизона, его убийцы; потом, уже после преторства, схваченный как сообщник Сеяна
и отданный под надзор брату, он вскрыл себе жилы перочинным ножом; правда,
после этого он позволил перевязать и лечить себя, не столько из страха смерти,
сколько из-за просьб домочадцев, однако заболел и умер, не дождавшись
освобождения[1228].
(4) Луций достиг консульства и был назначен наместником в Сирию; здесь он
великим своим искусством заставил Артабана, парфянского царя, не только пойти
на переговоры с ним, но даже воздать почёт значкам легионов. Затем при
императоре Клавдии он ещё два раза был с ним консулом и один раз цензором[1229], а во время его
британского похода принимал на себя заботу о государстве. Человек он был
честный и деятельный, но запятнал себя любовью к вольноотпущеннице – даже слюну
её он смешивал с мёдом, чтобы лечить ею горло, как снадобьем, и не изредка или
незаметно, а повседневно и при всех. (5) Отличался он и удивительным искусством
льстить. Гая Цезаря он первым начал почитать как бога: вернувшись из Сирии, он,
чтобы приблизиться к нему окутал голову, подошёл отвернувшись и простёрся на
полу. Перед Клавдием, которым помыкали жёны и вольноотпущенницы, он также не
упускал ни одного способа выслужиться: у Мессалины он попросил, как величайшей
милости, позволения её разуть и, сняв с неё правую сандалию, всегда носил её на
груди между тогой и туникой, то и дело целуя; золотые изображения Нарцисса и
Палланта он почитал среди домашних ларов[1230];
и это он воскликнул, поздравляя Клавдия со столетними играми: «Желаю тебе ещё
не раз их праздновать!» 3. Умер от паралича на другой день после удара, оставив
двух сыновей от Секстилии[1231],
женщины достойной и знатной; обоих он успел увидеть коснулами, и при этом в
одном и том же году, так как младший сменил старшего через шесть месяцев. Сенат
почтил умершего погребением на государственный счёт и статуей на форуме с
надписью: «Неколебимо верен императору».
(2) Император Авл Вителлий, сын Луция, родился в консульство
Друза Цезаря и Норбана Флакка, в восьмой день до октябрьских календ, а по
другим сведениям – в седьмой день до сентябрьских ид[1232]. Гороскоп его, составленный астрологами,
привёл его родителей в такой ужас, что отец его с тех пор неотступно заботился,
чтобы сын, хотя бы при его жизни, не получал назначения в провинцию, а мать при
вести о том, что он послан к легионам и провозглашён императором, стала
оплакивать его как погибшего.
(3) Детство и раннюю юность провёл он на Капри среди
любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил позорное прозвище
Спинтрия[1233]; думали даже, что именно
красота его лица была причиной и началом возвышения его отца. 4. В последующие
годы, по-прежнему запятнанный всеми пороками, он достиг важного положения при
дворе. Близок он был и Гаю – за любовь к скачкам, и Клавдию – за любовь к игре,
а более всего Нерону – отчасти за то же самое, отчасти же за особую услугу:
распоряжаясь на Нероновых играх[1234],
он увидел, что Нерон очень хочет выступить в состязании кифаредов, но не
решается уступить общим просьбам и готов уйти из театра; тогда он остановил
его, словно по неотступному требованию народа, и этим дал возможность его
уговорить. 5. Снискав таким образом милость трёх правителей, он был удостоен и
почётных должностей, и высших жреческих санов, а после этого был проконсулом в
Африке и попечителем общественных построек. Но на этих местах и дела его, и
молва о нём были разные: провинцией он управлял с редкой добросовестностью
целых два года, так как на второй год он остался легатом при брате, а на
столичной должности, по рассказам, он похищал из храмов приношения и украшения
или подменял их, ставя вместо золота и серебра олово и жёлтую медь.
6. Женат он был на Петронии[1235] дочери консуляра, и имел от неё сына Петрониана,
незрячего на один глаз. Мать оставила его наследником под условием выхода
из-под отцовской власти: он отпустил сына, а вскоре, как полагают, отравил его,
уверяя вдобавок, что это сын покушался на отцеубийство, но от угрызений совести
сам выпил яд, предназначенный отцу. Потом он женился на Галерии Фундане, дочери
бывшего претора, и она родила ему мальчика и девочку, но мальчик заикался так,
что казался косноязычным и немым.
7. Гальба назначил его в Нижнюю Германию неожиданно.
Полагают, что Вителлию помог поддержкой Тит Виний, с которым он давно был
близок по общему пристрастию к «синим» в цирке, и который в это время был в
большей силе. Однако сам Гальба заявлял, что меньше всего приходится бояться
тех, кто помышляет только о еде, и что, может быть, богатства провинции насытят
его бездонную глотку, – так что всякому ясно, что назначение Вителлию было
дано не столько из милости, сколько из презрения. (2) Известно, что и на дорогу
у него не было денег: он жил в такой нужде, что для жены и детей, оставленных в
Риме, снял какой-то чердак, а весь свой дом отдал в наём; на путевые расходы он
должен был заложить жемчужину из серьги матери. Заимодавцы толпою осаждали его
и не выпускали – среди них были и жители Формий и Синуэссы, городов, с которых
он взыскал налог в свою пользу, – и он отделался от них лишь припугнув их
клеветой: одного вольноотпущенника, особенно ретиво требовавшего платежа, он
потребовал к ответу за оскорбление действием, уверяя, будто бы тот ударил его
ногой, и отступился не раньше, чем сорвал с него пятьдесят тысяч сестерциев.
(3) Войско, и без того враждебное императору и склонное к
мятежу, встретило его с ликованием, простирая руки к небу: новый начальник, сын
троекратного консула сам в цвете лет, любезный и щедрый, казался даром богов. Это
давнее мнение Вителлий подкрепил новыми доказательствами: по дороге он
целовался при встрече даже с простыми солдатами, на постоялых дворах и
харчевнях был на диво любезен и с попутчиками и с погонщиками, а по утрам даже
расспрашивал каждого, завтракал ли он, и рыгал, чтобы показать, что сам-то он
уже позавтракал. 8. А вступив в лагерь, он уже никому ни в чём не отказывал, и
сам освобождал провинившихся от бесчестия, ответчиков от обвинений, осуждённых
от наказаний.
Поэтому не прошло и месяца[1236], как солдаты, невзирая ни на день, ни на
час, однажды вечером вытащили вдруг его из спальни, приветствовали императором
и понесли по самым людным сёлам. В руках он держал меч божественного Юлия из
святилища Марса, поданный кем-то при первых поздравлениях. (2) В свою палатку
он вернулся лишь тогда, когда в столовой вспыхнул пожар от очага: все были в
тревоге, словно испуганные недобрым знаком, но он воскликнул: «Смелей! Этот
свет – для нас!» – и это была единственная его речь к солдатам. Войска Верхней
провинции[1237] поддержали
его – они ещё раньше покинули Гальбу во имя сената; и тогда по общей просьбе он
с готовностью принял прозвище Германика, имя Августа отложил, а имя Цезаря
отверг навсегда.
9. Вскоре стало известно об убийстве Гальбы – и тогда он,
уладив германские дела, разделил свои войска[1238], чтобы часть их отправить вперёд против
Отона, часть повести самому. Передовое войско выступило с добрым знаменьем – с
правой стороны вдруг появился орёл, покружился над их значками и медленно
полетел впереди легионов; и напротив когда выступил он сам, то воздвигнутые ему
повсюду конные статуи все внезапно рухнули с перебитыми ногами, а лавровый
венок, торжественно им надетый, свалился в поток; и затем в Виенне, когда он
правил суд с возвышения, на плечо ему и потом на голову сел петух[1239]. Предзнаменованиям
соответствовал исход: легаты завоевали ему власть, но сам он удержать её не
смог.
10. О победе при Бетриаке и о гибели Отона он услыхал ещё в
Галлии. Без промедления, одним эдиктом он распустил все преторианские когорты
как подавшие дурной пример[1240],
приказал им сдать оружие трибунам; а обнаружив, что сто двадцать человек подали
Отону прошение о награде за помощь при убийстве Гальбы, он велел всех разыскать
и казнить. Бесспорно, поступки эти были достойные и прекрасные, и позволяли надеяться,
что он будет великим правителем; однако остальные его дела больше отвечали
былой его жизни и нраву, нежели величию власти. (2) Так, едва выступив в поход,
он проходил по городам как триумфатор, плыл по рекам на великолепных,
разубранных пёстрыми венками ладьях, среди обильной и лакомой снеди, не
заботясь о порядке ни при дворе, ни в войске, любые грабежи и насилия обращая в
шутку; а между тем его спутники, не довольствуясь угощеньями, которые повсюду
устраивал для них народ, забавлялись тем, что отпускали на волю чужих рабов, а
тех, кто вмешивался, били колотили, нередко ранили, а то и убивали. (3) Когда
достигли поля, где было сражение, и кто-то ужаснулся гниющими трупами, он нагло
подбодрил его гнусными словами: «Хорошо пахнет труп врага, а ещё лучше –
гражданина!» Тем не менее, чтобы не слышать тяжкий запах он и сам при всех
напился чистого вина, и велел поднести остальным. С такой же тщеславной
надменностью произнёс он, взглянув на камень с надписью в память Отона: «Вот
достойный его мавзолей!», а кинжал, которым тот убил себя, велел отправить в
Колонию Агриппину и посвятить Марсу. А в Апеннинских горах справил он даже
ночное празднество[1241].
11. В Рим он вступил при звуках труб, в воинском плаще, с
мечом на поясе, среди знамён и значков, его свита была в походной одежде,
солдаты с обнажёнными клинками[1242].
(2) Затем, всё более и более дерзко попирая законы богов и людей, он в день
битвы при Аллии[1243] принял
сан великого понтифика, должностных лиц назначил на десять лет вперёд, а себя
объявил пожизненным консулом[1244].
И чтобы не оставалось никакого сомнения, кто будет его образцом в управлении
государством, он средь Марсова боля, окружённый толпой государственных жрецов,
совершил поминальные жертвы по Нерону, а на праздничном пиру, наслаждаясь
пением кифареда, он при всех попросил его исполнить что-нибудь из хозяина[1245], и когда тот начал песню
Нерона, он первый стал ему хлопать, и даже подпрыгивал от радости.
12. Таково было начало; затем он стал властвовать почти
исключительно по прихоти и воле самых негодных актёров и возниц, особенно же –
отпущенника Азиатика. Этого юношу он опозорил взаимным развратом; тому это
скоро надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он торговал
водой с уксусом[1246],
заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любимчики; потом, измучась его
строптивостью и вороватостью, он продал его бродячим гладиаторам, но, не
дождавшись конца зрелища и его выхода, опять его у них похитил. Получив
назначение в провинцию, он, наконец, дал ему вольную, а в первый же день своего
правления за ужином пожаловал ему золотые перстни, хотя ещё утром все его об
этом просили, а он возмущался мыслью о таком оскорблении всаднического
сословия.
13. Но больше всего отличался он обжорством и жестокостью.
Пиры он устраивал по три раза в день а то и по четыре – за утренним завтраком,
дневным завтраком, обедом и ужином; и на всё его хватало, так как всякий раз он
принимал рвотное. В один день он напрашивался на угощение в разное время к
разным друзьям, и каждому такое угощение обходилось не меньше, чем в четыреста
тысяч[1247].
(2) Самым знаменитым был пир, устроенный в честь его
прибытия братом: говорят, в нём было подано отборных рыб две тысячи и птиц семь
тысяч. Но сам он затмил и этот пир, учредив такой величины блюдо, что сам
называл его «щитом Минервы градодержицы»[1248].
Здесь были смешаны печень рыбы скара, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго,
молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии[1249] до Испанского пролива.
(3) Не зная от чревоугодия меры, не знал он в нём ни поры, ни приличия – даже
при жертвоприношении, даже в дороге не мог он удержаться; тут же, у алтаря
хватал он и поедал чуть ли не из огня куски мяса и лепешек, а по придорожным
харчевням не брезговал и тамошней продымленной снедью, будь то хотя бы
вчерашние объедки.
14. Наказывать и казнить кого угодно и за что угодно было
для него наслаждением. Знатных мужей, своих сверстников и однокашников, он
обхаживал всяческими заискиваниями, чуть ли не делился с ними властью, а потом
различными коварствами убивал. Одному он даже своими руками подал отраву в
холодной воде, когда тот в горячке просил пить. (2) Из отпущенников
заимодавцев, менял которые когда-нибудь взыскивали с него в Риме долг или в
дороге пошлину, вряд ли он хоть кого-нибудь оставил в живых. Одного из них он
отправил на казнь в ответ на приветствие, тотчас потом вернул и, между тем как
все восхваляли его милосердие, приказал заколоть его у себя на глазах, –
«Я хочу насытить взгляд»[1250], –
промолвил он. За другого просили двое его сыновей, он казнил их вместе с отцом.
(3) Римский всадник, которого тащили на казнь, крикнул ему: «Ты мой наследник!»
– он велел показать его завещание, увидел в нём своим сонаследником
вольноотпущенника и приказал казнить всадника вместе с вольноотпущенником.
Несколько человек из простонародья убил он только за то, что они дурно
отзывались о «синих» в цирке: в этом он увидел презрение к себе и надежду на
смену правителей. (4) Но больше всего он злобствовал против насмешников[1251] и астрологов и по
первому доносу любого казнил без суда: его приводило в ярость подметное письмо,
появлявшееся после его эдикта об изгнании астрологов из Рима и Италии к
календам октября: «В добрый час, говорят халдеи! А Вителлию Германику к
календам октября не быть в живых»[1252].
(5) Подозревали его даже в убийстве матери: думали, что он во время болезни не
давал ей есть, потому что женщина из племени хаттов, которой он верил, как
оракулу, предсказала ему, что власть его лишь тогда будет твёрдой и долгой,
если он переживёт своих родителей[1253].
А другие рассказывают, будто она сама, измучась настоящим и страшась будущего,
попросила у сына яду и получила его без всякого труда.
15. На восьмом месяце правления против него возмутились
войска в Мёзии и Паннонии, а потом и за морем, в Иудее и Сирии: частью заочно,
частью лично они присягнули Веспасиану. Чтобы сохранить верность и расположения
остального народа, он не жалел уже никаких, ни своих, ни государственных
средств. Объявляя в Риме воинский набор, он обещал добровольцам после победы не
столько отставку, но даже награды, какие лишь ветераны получали за полный
выслуженный срок. (2) Враг наступал по суше и по морю, он отправил против него
с моря[1254] своего брата с флотом,
новобранцами и отрядом гладиаторов, а с суши – полководцев и войска, победившие
при Бетриаке. Но повсюду он был или разбит, или предан; и тогда, обратясь к
Флавию Сабину, брату Веспасиана, он выговорил себе жизнь и сто миллионов
сестерциев[1255].
Со ступеней дворца он тотчас объявил толпе воинов, что
слагает с себя власть, принятую против воли. Поднялся возмущённый крик, и
разговор пришлось отложить. Прошла ночь; на рассвете в скорбной одежде он вышел
на ростральную трибуну и с горькими слезами повторил то же самое, но уже по
написанному. (3) Вновь воины и народ его прервали, призывая его мужаться и
наперебой предлагая свою помощь. Тогда он воспрял духом: напав врасплох на
Сабина и других флавианцев, считавших себя в безопасности, он оттеснил их на
Капитолий, поджёг пламенем храм Юпитера Благого и Величайшего[1256], и всех уничтожил, а сам смотрел на битву
и пожар из дворца Тиберия, пируя.
Но немного спустя он уже сожалел о содеянном. Чтобы свалить
вину на других, он созвал сходку и перед нею сам поклялся и других заставил
поклясться, что для него нет ничего священнее общественного спокойствия. (4)
Потом он снял с себя кинжал[1257] и
подал его сперва консулу, потом, когда тот не взял, – должностным лицам,
потом, поодиночке, – сенаторам; никто не принял кинжала, и он пошёл прочь,
словно желая посвятить его в храм Согласия; но кто-то закричал: «ты сам –
Согласие!», и он вернулся, заявляя, что кинжал оставит у себя и примет отныне
прозвище Согласие. 16. А сенату он предложил отправить послов и девственных
весталок[1258] с просьбой о мире или
хотя бы о сроке для переговоров.
На следующий день он ожидал ответа, как вдруг лазутчик
принёс весть, что враги приближаются. Тотчас он спрятался в качалке и с двумя
только спутниками – это были пекарь и повар – тайно поспешил в отцовский дом на
Авентин, чтобы оттуда бежать в Кампанию[1259].
Но тут пронёсся слух, пустой и неверный будто удалось добиться мира, и он
позволил отнести себя обратно во дворец. Здесь всё уже было брошено, люди его
разбежались; тогда он надел пояс, набитый золотом, и спрятался в коморке
привратника, привязав у дверей собаку и загородив дверь кроватью и тюфяком.
17. Передовые солдаты уже ворвались во дворец и, никого не
застав, принялись, как водится, шарить повсюду. Они вытащили его из убежища и
стали допрашивать, кто он и не знает ли он, где Вителллий, – они не знали
его в лицо. Он солгал и вывернулся, но скоро был узнан[1260]; тогда он стал кричать без умолку, чтобы
его оставили пока под стражей, хотя бы в тюрьме – он что-то скажет, важное для
жизни Веспасиана. Наконец, связав ему руки за спиною, с петлёй на шее, в
разодранной одежде, полуголого, его поволокли на форум.
По всей Священной дороге народ осыпал его издевательствами
не жалея ни слова, ни дела: за волосы ему оттянули голову назад, как всем
преступникам, под подбородок подставили острие меча, чтобы он не мог опустить
лицо, и всем было его видно[1261];
(2) одни швыряли в него грязью и навозом, другие обзывали обжорой и
поджигателем, третьи в толпе хулили в нём даже его телесные недостатки.
Действительно, был он огромного роста, с красным от постоянного пьянства лицом,
с толстым брюхом со слабым бедром, которым он когда-то ушибся о колесницу,
прислуживая на скачках Гаю. Наконец, в Гемониях[1262] его истерзали и прикончили мелкими
ударами, а оттуда крюком сволокли в Тибр.
18. Погиб он вместе с братом и сыном на пятьдесят восьмом
году жизни[1263].
И не обманулись в догадках те, кто по вещему случаю в Виенне[1264], нами уже упомянутому, предрекли ему
попасть в руки какого-то человека из Галлии: в самом деле погубил его Антоний
Прим, неприятельский полководец, родом из Толозы, которого в детстве звали
«Беккон», что означает «петуший клюв».
|