Увеличить |
Книга восьмая
БОЖЕСТВЕННЫЙ ВЕСПАСИАН
1. Державу, поколебленную и безначальную после мятежей и
гибели трех императоров, принял, наконец, и укрепил своей властью род Флавиев.
Род этот был незнатен, изображений предков не имел[1265], но стыдиться его государству не пришлось,
хотя и считается, что Домициан за свою алчность и жестокость заслуженно понес
кару.
(2) Тит Флавий Петрон из города Реате был у Помпея в
гражданской войне то ли центурионом, то ли солдатом на сверхсрочной службе;
после битвы при Фарсале он вернулся домой, добился прощения и отставки и
занялся сбором денег на распродажах. Сын его, по прозванию Сабин, в войсках уже
не служил – впрочем, некоторые говорят, что он был центурионом или даже старшим
центурионом, и получил увольнение от службы по нездоровью; он был в Азии сборщиком
сороковой доли[1266],
и позднее там еще можно было видеть статуи, поставленные городами в его честь,
с надписью: «Справедливому сборщику» [1267]. (3) Затем он был ростовщиком в земле
гельветов[1268];
там он и умер, оставив жену Веспасию Поллу с двумя сыновьями, из которых
старший, Сабин, стал потом городским префектом, а младший, Веспасиан, –
императором. Полла происходила из Нурсии, из именитого рода; отец ее Веспасий
Поллион трижды был войсковым трибуном и начальником лагеря[1269], а брат – сенатором преторского звания. Есть
даже место под названием Веспасий[1270],
на верху горы у шестой мили, как идти из Нурсии в Сполеций; здесь можно видеть
много памятников Веспасиев – явное свидетельство древности и славы этого рода.
(4) Я не отрицаю, что некоторые говорят, будто отец Петрона был родом из
Транспаданской области и занимался подрядами в артелях, каждый год ходивших из
Умбрии к сабинам на сельские работы, а потом поселился в городе Реате и там
женился; но сам я при всем моем старании не мог отыскать об этом никаких
свидетельств.
2. Веспасиан родился в земле сабинов, близ Реате, в
деревушке под названием Фалакрины, вечером, в пятнадцатый день до декабрьских
календ, и консульство Квинта Сульпиция Камерина и Гая Поппея Сабина, за пять
лет до кончины Августа[1271].
Рос он под надзором Тертуллы, своей бабки по отцу, в ее поместье близ Козы[1272]. Уже став правителем, он
часто посещал места своего детства: виллу он сохранял в прежнем виде, чтобы
все, к чему привык его взгляд, оставалось нетронутым. А память бабки чтил он
так, что на праздниках и торжествах всегда пил только из ее серебряного кубка.
(2) Достигнув совершеннолетия, он долго не хотел надевать
сенаторскую тогу, хотя брат ее уже носил[1273];
только мать, наконец, сумела этого добиться, да и то скорее бранью, чем
просьбами и родительской властью: она все время попрекала его, твердя, что он
остался на побегушках[1274]у
брата. (3) Служил он войсковым трибуном во Фракии, после квестуры получил по
жребию провинцию Крит и Кирену[1275];
выступив соискателем должностей эдила и претора, одну должность он получил не
без сопротивления, и только шестым по списку[1276], зато другую – по первой же просьбе и в
числе первых. В бытность претором он не упускал ни одного случая угодить Гаю,
который был тогда не в ладах с сенатом: в честь его германской победы [1277] он потребовал устроить
игры вне очереди, а при наказаниях заговорщиков[1278] предложил вдобавок оставить их тела без
погребения. А удостоенный от него приглашения к обеду, он произнес перед
сенатом благодарственную речь.
3. Женился он тем временем на Флавии Домицилле, бывшей любовнице
римского всадника Статилия Капеллы из Сабраты в Африке: она имела лишь
латинское гражданство, но потом судом рекуператоров[1279] была объявлена свободнорожденной и римской
гражданкой по ходатайству ее отца Флавия Либерала, который был родом из
Ферентина и всего лишь писцом в казначействе. От нее он имел детей Тита,
Домициана и Домициллу. Жену и дочь он пережил, потеряв обеих еще в бытность
свою простым гражданином. После смерти жены он снова взял к себе свою бывшую
наложницу Цениду, вольноотпущенницу и письмоводительницу Антонии[1280], и она жила с ним почти
как законная жена, даже когда он стал уже императором.
4. В правление Клавдия он по милости Нарцисса был направлен
в Германию легатом легиона, а потом переведен в Британию, где участвовал в
тридцати боях с неприятелем и покорил два сильных племени, более двадцати
городов и смежный с Британией остров Вектис[1281], сражаясь под началом то Авла Плавтия,
легата консульского звания, то самого императора Клавдия. (2) За это он получил
триумфальные украшения, затем вскоре – два жреческих сана[1282] и, наконец, – консульство: в этой
должности он был два последних месяца в году[1283]. После этого до самого своего
проконсульства жил он на покое и в уединении, опасаясь Агриппины, которая была
еще в силе при сыне и ненавидела друзей уже умершего Нарцисса. (3) В управление
он по жребию получил Африку и правил ею честно и с большим достоинством[1284], если не считать, что
однажды в Гадрумете во время мятежа его забросали репой. Во всяком случае,
вернулся он из провинции, ничуть не разбогатев, потерял доверие заимодавцев и
вынужден был все свои именья заложить брату, а для поддержания своего положения
заняться торговлей мулами[1285]:
за это в народе и называли его «ослятником». Говорят также, что он получил
двести тысяч сестерциев с одного юноши, которому выхлопотал сенаторскую одежду
против воли его отца, и за это получил строгий выговор.
(4) А сопровождая Нерона в поездке по Греции, он навлек на
себя жестокую немилость тем, что часто или выходил во время его пения, или
засыпал на своем месте. Ему было запрещено не только сопровождать, но и
приветствовать императора[1286],
и он удалился на покой в дальний маленький городок, где и жил в безвестности и
страхе за жизнь, пока вдруг не получил неожиданно провинцию и войско.
(5) На Востоке распространено было давнее и твердое
убеждение, что судьбой назначено в эту пору выходцам из Иудеи завладеть миром.
События показали, что относилось это к римскому императору[1287]; но иудеи, приняв предсказание на свой
счет, возмутились, убили наместника, обратили в бегство даже консульского
легата, явившегося из Сирии с подкреплениями, и отбили у него орла. Чтобы
подавить восстание, требовалось большое войско и сильный полководец, которому
можно было бы доверить такое дело без опасения; и Веспасиаи оказался избран как
человек испытанного усердия и нимало не опасный по скромности своего рода и
имени. (6) И вот, получив в добавок к местным войскам два легиона, восемь
отрядов конницы, десять когорт и взяв с собою старшего сына одним из легатов,
он явился в Иудею и тотчас расположил к себе и соседние провинции: в лагерях он
быстро навел порядок, а в первых же сражениях показал такую отвагу, что при
осаде одной крепости[1288] сам
был ранен камнем в колено, а в щит его вонзилось несколько стрел.
5. После Нерона, когда за власть боролись Гальба, Отон и
Вителлий, у него явилась надежда стать императором. Внушена она была ему еще
раньше, и вот какими знаменьями. (2) В загородном имении Флавиев был древний
дуб, посвященный Марсу, и все три раза, когда Веспасия рожала, на стволе его
неожиданно вырастали новые ветви – явное указание на будущее каждого младенца.
Первая была слабая и скоро засохла – и действительно, родившаяся девочка не
прожила и года; вторая была крепкая и длинная, что указывало на большое
счастье; а третья сама была как дерево. Поэтому, говорят, отец его Сабин,
ободренный вдобавок и гаданием, прямо объявил своей матери, что у нее родился
внук, который будет цезарем, но та лишь расхохоталась на это и подивилась, что
она еще в здравом уме, а сын ее уже спятил. (3) Потом, когда он был эдилом, Гай
Цезарь рассердился, что он не заботится об очистке улиц, и велел солдатам
навалить ему грязи за пазуху сенаторской тоги; но нашлись толкователи,
сказавшие, что так когда-нибудь попадет под его защиту и как бы в его объятия
все государство, заброшенное и попранное в междоусобных распрях. (4) Однажды,
когда он завтракал, бродячая собака принесла ему с перекрестка человечью руку [1289]и бросила под стол. В
другой раз за обедом в столовую вломился бык, вырвавшийся из ярма, разогнал
слуг, но вдруг, словно обессилев, рухнул перед ложем у самых его ног, склонив
перед ним свою шею. Кипарис на его наследственном поле без всякой бури
вывернуло с корнем, но на следующий день поваленное дерево вновь стояло, еще
зеленее и крепче.
(5) В Ахайе ему приснилось, что счастье к нему и его дому
придет тогда, когда вырвут зуб у Нерона; и на следующий день в атрий вышел врач
и показал ему только что вырванный зуб. (6) В Иудее он обратился к оракулу бога
Кармела [1290], и ответы его
обнадежили, показав, что все его желания и замыслы сбудутся, даже самые смелые.
А один из знатных пленников, Иосиф, когда его заковывали в цепи, с твердой
уверенностью объявил, что вскоре его освободит тот же человек, но уже
император. (7) Вести о предзнаменованиях доходили и из Рима: Нерону в его последние
дни было велено во сне отвести священную колесницу Юпитера Благого и
Величайшего из святилища в дом Веспасиана, а потом в цирк; немного спустя,
когда Гальба открывал собрание, чтобы принять второе консульство, статуя
божественного Юлия[1291] сама
собой повернулась к востоку; а перед битвой при Бетриаке на глазах у всех
сразились в воздухе два орла, и когда один уже был побежден, со стороны восхода
прилетел третий и прогнал победителя.
6. Тем не менее он ничего не предпринимал, несмотря на
поддержку и настояния близких, пока неожиданно не поддержали его люди
неизвестные и далекие. (2) Мезийское войско отправило на помощь Отону по две
тысячи от каждого из трех легионов. В пути они узнали, что Отон разбит и
наложил на себя руки; тем не менее, как бы не поверив слуху, они дошли до самой
Аквилеи. Там они, воспользовавшись случаем и безначалием, стали вволю
разбойничать и грабить; а потом, опасаясь, что по возвращении им придется дать
ответ и понести наказание, они решили избрать и провозгласить нового императора
– испанское войско поставило императором Гальбу, преторианское – Отона,
германское – Вителлия, а они ничуть не хуже других[1292]. (3) Были названы имена всех консульских
легатов, сколько и где их тогда было, и все по разным причинам отвергнуты. Но
когда солдаты из третьего легиона, переведенного перед самой смертью Нерона в
Мёзию из Сирии, стали расхваливать Веспасиана, все их поддержали и тотчас
написали его имя на всех знаменах. Правда, в тот раз дело заглохло, и солдаты
на время вернулись к покорности. Однако слух о том распространился, и наместник
Египта Тиберий Александр первый привел легионы к присяге Веспасиану, – это
было в календы июля, и впоследствии этот день отмечался как первый день его
правления. А потом, в пятый день до июльских ид, иудейское войско присягнуло
ему уже лично[1293].
(4) Начинанию содействовало многое. По рукам ходило в списке
послание к Веспасиану с последней волей погибшего Отона, – неизвестно,
настоящее или подложное, – где тот завещал отомстить за него и умолял
спасти государство. В то же время разошелся слух, будто Вителлий после победы
собрался поменять легионы стоянками, и на Восток, где служба спокойнее,
перевести германские войска. Наконец, из провинциальных наместников Лициний
Муциан, забыв о соперничестве и уже явной вражде, предложил Веспасиану
сирийское войско, а парфянский царь Вологез – сорок тысяч стрелков[1294].
7. Так началась междоусобная война. В Италию Веспасиан
отправил полководцев с передовыми войсками, а сам тем временем занял
Александрию, чтобы держать в руках ключ к Египту[1295]. Здесь он один, без спутников, отправился
в храм Сераписа, чтобы гаданием узнать, прочна ли его власть; и когда после
долгой молитвы он обернулся, то увидел, что ему по обычаю подносит лепешки,
ветки и венки вольноотпущенник Басилид[1296] –
а он знал, что Басилид был далеко и по слабости сил не мог ходить, да никто бы
его и не впустил. И тотчас затем пришли донесения, что войска Вителлия разбиты
при Кремоне, а сам он убит в Риме.
(2) Новому и неожиданному императору еще недоставало, так
сказать, величия и как бы веса, но и это вскоре пришло. Два человека из
простонародья, один слепой, другой хромой, одновременно подошли к нему, когда
он правил суд, и умоляли излечить их немощи, как указал им во сне Серапис:
глаза прозреют, если он на них плюнет, нога исцелится, если он удостоит
коснуться ее пяткой. (3) Нимало не надеясь на успех, он не хотел даже и
пробовать; наконец, уступив уговорам друзей, он на глазах у огромной толпы
попытал счастья, и успех был полным[1297].
В то же время и в аркадской Тегее по указанию прорицателей откопаны были в
священном месте сосуды древней работы, и на них оказалось изображение, лицом
похожее на Веспасиана.
8. Таков был Веспасиан и такова была его слава, когда он
вернулся в Рим и отпраздновал триумф над иудеями. После этого он восемь раз был
консулом, не считая прежнего, был и цензором[1298]; и во все время своего правления ни о чем
он так не заботился, как о том, чтобы вернуть дрогнувшему и поколебленному
государству устойчивость, а потом и блеск.
(2) Войска дошли до совершенной распущенности и наглости:
одни – возгордившись победой, другие – озлобленные бесчестьем; даже провинции,
вольные города и некоторые царства враждовали между собой. Поэтому многих
солдат Вителлия он уволил и наказал, но победителям тоже ничего не спускал
сверх положенного, и даже законные награды выплатил им не сразу. (3) Он не
упускал ни одного случая навести порядок. Один молодой человек явился
благодарить его за высокое назначение, благоухая ароматами, – он
презрительно отвернулся и мрачно сказал ему: «Уж лучше бы ты вонял чесноком!» –
а приказ о назначении отобрал. Моряки[1299],
что пешком переходят в Рим то из Остии, то из Путеол, просили выплачивать им
что-нибудь на сапоги – а он, словно мало было отпустить их без ответа, приказал
им с этих пор ходить разутыми: так они с тех пор и ходят. (4) Ахайю, Ликию,
Родос, Византии, Самос он лишил свободы[1300];
горную Киликию[1301] и
Коммагену, ранее находившиеся под властью царей, обратил в провинции; в
Каппадокию, где не прекращались набеги варваров, он поставил добавочные легионы
и вместо римского всадника назначил наместником консуляра.
(5) Столица была обезображена давними пожарами и
развалинами. Он позволил всякому желающему занимать и застраивать пустые
участки, если этого не делали владельцы. Приступив к восстановлению Капитолия[1302], он первый своими руками
начал расчищать обломки и выносить их на собственной спине. В пожаре
расплавилось три тысячи медных досок – он позаботился их восстановить, раздобыв
отовсюду их списки: это было древнейшее и прекраснейшее подспорье в
государственных делах, среди них хранились чуть ли не с самого основания Рима
постановления сената и народа о союзах, дружбе и льготах, кому-нибудь даруемых.
9. Предпринял он и новые постройки: храм Мира близ форума,
храм божественного Клавдия на Целийском холме, начатый еще Агриппиной, но почти
до основания разрушенный Нероном, и, наконец, амфитеатр посреди города[1303], задуманный, как он
узнал, еще Августом.
(2) Высшие сословия поредели от бесконечных казней и пришли
в упадок от давнего пренебрежения. Чтобы их очистить и пополнить, он произвел
смотр сенату и всадничеству, удалив негодных и включив в списки самых достойных
из италиков и провинциалов. А чтобы было известно, что различаются два сословия
не столько вольностями, сколько уважением, он однажды, разбирая ссору сенатора и
всадника, объявил: «Не пристало сенаторам навлекать брань, но отвечать на брань
они могут и должны».
10. Судебные дела повсюду безмерно умножились: затянулись
старые из-за прекращения заседаний, прибавились новые из-за неспокойного
времени. Он выбрал по жребию лиц, чтобы возвращать пострадавшим имущество,
отнятое во время войны, и чтобы решать вне очереди дела, подведомственные
центумвирам[1304]:
с этими делами нужно было справиться поскорее, так как набралось их столько,
что тяжущиеся могли не дожить до их конца.
11. Безнравственность и роскошь усиливались, никем не
обуздываемые. Он предложил сенату указ, чтобы женщина, состоящая в связи с
чужим рабом, сама считалась рабыней, и чтобы ростовщикам запрещено было
требовать долг с сыновей, еще не вышедших из-под отцовской власти, даже после
смерти отцов[1305].
12. Во всем остальном был он доступен и снисходителен с
первых дней правления и до самой смерти. Свое былое низкое состояние он никогда
не скрывал и часто даже выставлял напоказ. Когда кто-то попытался возвести начало
рода Флавиев к основателям Реате и к тому спутнику Геркулеса, чью гробницу
показывают на Соляной дороге, он первый это высмеял. К наружному блеску он
нисколько не стремился, и даже в день триумфа, измученный медленным и
утомительным шествием, не удержался, чтобы не сказать: «Поделом мне, старику:
как дурак, захотел триумфа, словно предки мои его заслужили или сам я мог о нем
мечтать!» Трибунскую власть[1306] и
имя отца отечества он принял лишь много спустя; а обыскивать приветствующих его
по утрам он перестал еще во время междоусобной войны[1307].
13. Вольности друзей, колкости стряпчих, строптивость
философов нимало его не беспокоили. Лициний Муциан, известный развратник,
сознавая свои заслуги, относился к нему без достаточного почтения, но Веспасиан
никогда не бранил его при всех, и только жалуясь на него общему другу, сказал
под конец: «Я-то ведь, все-таки, мужчина!» Сальвий Либерал, защищая какого-то
богача, не побоялся сказать: «Пусть у Гиппарха есть сто миллионов, а Цезарю
какое дело?» – и он первый его похвалил. Ссыльный киник Деметрий повстречав его
в дороге, не пожелал ни встать перед ним, ни поздороваться, и даже стал на него
лаяться, но император только обозвал его псом[1308].
14. Обиды и вражды он нисколько не помнил и не мстил за них.
Для дочери Вителлия, своего соперника, он нашел отличного мужа, дал ей приданое
и устроил дом. Когда при Нероне ему было отказано от двора, и он в страхе
спрашивал, что ему делать и куда идти, один из заведующих приемами,
выпроваживая его, ответил: «На все четыре стороны!»[1309] А когда потом этот человек стал просить у
него прощения, он удовольствовался тем, что почти в точности повторил ему его
же слова. Никогда подозрение или страх не толкали его на расправу: когда друзья
советовали ему остерегаться Меттия Помпузиана, у которого, по слухам, был
императорский гороскоп, он вместо этого сделал его консулом, чтобы тот в свое
время вспомнил об этой милости.
15. Ни разу не оказалось, что казнен невинный – разве что в
его отсутствие[1310],
без его ведома или даже против его воли. Гельвидий Приск при возвращении его из
Сирии один приветствовал его Веспасианом, как частного человека, а потом во
всех своих преторских эдиктах ни разу его не упомянул, но Веспасиан рассердился
на него не раньше, чем тот разбранил его нещадно, как плебея. Но и тут, даже
сослав его, даже распорядившись его убить, он всеми силами старался спасти его:
он послал отозвать убийц и спас бы его, если бы не ложное донесение, будто он
уже мертв. Во всяком случае, никакая смерть его не радовала, и даже над
заслуженною казнью случалось ему сетовать и плакать.
16. Единственное, в чем его упрекали справедливо, это
сребролюбие. Мало того, что он взыскивал недоимки, прощенные Гальбою[1311], наложил новые тяжелые
подати, увеличил и подчас даже удвоил дань с провинций, – он открыто
занимался такими делами, каких стыдился бы и частный человек. Он скупал вещи
только затем, чтобы потом распродать их с выгодой; (2) он без колебания
продавал должности[1312] соискателям
и оправдания подсудимым, невинным и виновным, без разбору; самых хищных
чиновников, как полагают, он нарочно продвигал на все более высокие места,
чтобы дать им нажиться, а потом засудить, – говорили, что он пользуется
ими, как губками, сухим дает намокнуть, а мокрые выжимает. (3) Одни думают, что
жаден он был от природы: за это и бранил его старый пастух, который умолял
Веспасиана, только что ставшего императором, отпустить его на волю
безвозмездно, но получил отказ и воскликнул: «Лисица шерстью слиняла, да нрав
не сменяла!»[1313].
Другие, напротив, полагают, что к поборам и вымогательству он был вынужден
крайней скудостью и государственной и императорской казны: в этом он сам
признался, когда в самом начале правления заявил, что ему нужно сорок
миллиардов сестерциев, чтобы государство стало на ноги. И это кажется тем
правдоподобнее, что и худо нажитому он давал наилучшее применение.
17. Щедр он был ко всем сословиям: сенаторам пополнил их
состояния, нуждавшимся консулярам назначил по пятьсот тысяч сестерциев в год,
многие города по всей земле отстроил еще лучше после землетрясений и пожаров, о
талантах и искусствах обнаруживал величайшую заботу.
18. Латинским и греческим риторам он первый стал выплачивать
жалованье из казны по сто тысяч в год; выдающихся поэтов и художников, как
например, восстановителя Колосса и Венеры Косской[1314], он наградил большими подарками; механику,
который обещался без больших затрат поднять на Капитолий огромные колонны, он
тоже выдал за выдумку хорошую награду, но от услуг отказался, промолвив: «Уж
позволь мне подкормить мой народец».
19. На зрелищах при освящении новой сцены в театре Марцелла
он возобновил даже старинные представления[1315].
Трагическому актеру Апелларию он дал в награду четыреста тысяч сестерциев,
кифаредам Терпну и Диодору – по двести тысяч, другим – по сотне тысяч, самое
меньшее – по сорок тысяч, не говоря о множестве золотых венков. Званые пиры он
также устраивал частые и роскошные, чтобы поддержать торговцев съестным. На
Сатурналиях он раздавал подарки мужчинам, а в мартовские календы[1316] – женщинам.
Все же загладить позор былой своей скупости ему не удалось.
(2) Александрийцы неизменно называли его селедочником [1317], по прозвищу одного из
своих царей, грязного скряги. И даже на его похоронах Фавор, главный мим,
выступая, по обычаю, в маске и изображая слова и дела покойника, во
всеуслышанье спросил чиновников, во сколько обошлось погребальное шествие? И
услышав, что в десять миллионов [1318],
воскликнул: «Дайте мне десять тысяч и бросайте меня хоть в Тибр!»
20. Роста он был хорошего[1319], сложения крепкого и плотного, с натужным
выражением лица: один остроумец метко сказал об этом, когда император попросил
его пошутить и над ним: «Пошучу, когда опорожнишься». Здоровьем он пользовался
прекрасным, хотя ничуть о том не заботился, и только растирал сам себе в бане[1320] горло и все члены, да
один день в месяц ничего не ел.
21. Образ жизни его был таков. Находясь у власти, вставал он
всегда рано, еще до свету, и прочитывал письма и доклады от всех чиновников;
затем впускал друзей и принимал их приветствия, а сам в это время одевался и
обувался. Покончив с текущими делами, он совершал прогулку и отдыхал с
какой-нибудь из наложниц: после смерти Цениды у него их было много. Из спальни
он шел в баню, а потом к столу: в это время, говорят, был он всего добрее и
мягче, и домашние старались этим пользоваться, если имели какие-нибудь просьбы.
22. За обедом, как всегда и везде, был он добродушен и часто
отпускал шутки: он был большой насмешник, но слишком склонный к шутовству и
пошлости, даже до непристойности. Тем не менее, некоторые его шутки очень
остроумны; вот некоторые из них. Консуляр Местрий Флор уверял, что правильнее
говорить не «plostra», а «plaustra»; на следующий день он его приветствовал не
«Флором», а «Флавром»[1321].
Одна женщина клялась, что умирает от любви к нему и добилась его внимания: он
провел с ней ночь и подарил ей четыреста тысяч сестерциев; а на вопрос
управителя, по какой статье занести эти деньги, сказал: «За чрезвычайную любовь
к Веспасиану».
23. Умел он вставить к месту и греческий стих: так, о
каком-то человеке высокого роста и непристойного вида он сказал:
Шел, широко выступая, копьем
длиннотенным колебля [1322].
А о вольноотпущеннике Кериле, который, разбогатев и не желая
оставлять богатство императорской казне, объявил себя свободнорожденным и
принял имя Лахета:
О Лахет, Лахет,
Ведь ты помрешь – и снова станешь
Керилом [1323].
Но более всего подсмеивался он над своими неблаговидными
доходами, чтобы хоть насмешками унять недовольство и обратить его в шутку. (2)
Один из его любимых прислужников просил управительского места для человека,
которого выдавал за своего брата; Веспасиан велел ему подождать, вызвал к себе
этого человека, сам взял с него деньги, выговоренные за ходатайство, и тотчас
назначил на место; а когда опять вмешался служитель, сказал ему: «Ищи себе
другого брата, а это теперь мой брат». В дороге однажды он заподозрил, что
погонщик остановился и стал перековывать мулов только затем, чтобы дать одному
просителю время и случай подойти к императору; он спросил, много ли принесла
ему ковка, и потребовал с выручки свою долю. (3) Тит упрекал отца, что и
нужники он обложил налогом; тот взял монету из первой прибыли, поднес к его
носу и спросил, воняет ли она. «Нет», – ответил Тит. «А ведь это деньги с
мочи»[1324], – сказал
Веспасиан. Когда посланцы доложили ему, что решено поставить ему на
общественный счет колоссальную статую немалой цены, он протянул ладонь и
сказал: «Ставьте немедленно, вот постамент».
(4) Даже страх перед грозящей смертью не остановил его
шуток: когда в числе других предзнаменований двери Мавзолея вдруг раскрылись, а
в небе появилась хвостатая звезда, он сказал, что одно знаменье относится к
Юнии Кальвине из рода Августа, а другое к парфянскому царю, который носит
длинные волосы[1325];
когда же он почувствовал приближение смерти, то промолвил: «Увы, кажется, я
становлюсь богом».
24. В девятое свое консульство он, находясь в Кампании,
почувствовал легкие приступы лихорадки. Тотчас он вернулся в Рим, а потом
отправился в Кутилии[1326] и
в реатинские поместья, где обычно проводил лето. Здесь недомогание усилилось, а
холодной водой он вдобавок застудил себе живот. Тем не менее, он продолжал, как
всегда, заниматься государственными делами и, лежа в постели, даже принимал
послов. Когда же его прослабило чуть не до смерти, он заявил, что император
должен умереть стоя; и, пытаясь подняться и выпрямиться, он скончался на руках поддерживавших
его в девятый день до июльских календ, имея от роду шестьдесят девять лет, один
месяц и семь дней[1327].
25. Всем известно, как твердо он верил всегда, что родился и
родил сыновей под счастливой звездой: несмотря на непрекращавшиеся заговоры[1328], он смело заявлял
сенату, что наследовать ему будут или сыновья, или никто. Говорят, он даже
видел однажды во сне, будто в сенях Палатинского дворца стоят весы, на одной их
чашке – Клавдий и Нерон, на другой – он с сыновьями, и ни одна чашка не
перевешивает. И сон его не обманул, потому что те и другие правили одинаковое
время – ровно столько же лет[1329].
|