Увеличить |
Книга седьмая
ГАЛЬБА
1. Род Цезарей пресекся с Нероном[1148]. На это еще задолго указывали многие
знаменья, особенно же наглядно следующие два. Когда-то Ливия, тотчас после
брака с Августом, ехала в свою усадьбу в Вейях, как вдруг над нею появился
орел, держа в когтях белую курицу с лавровой веточкой в клюве[1149], и как похитил, так и опустил ее Ливии на
колени. Курицу она решила выкормить, а веточку посадить, и цыплят развелось
столько, что до сих пор эта вилла прозывается «Куриной», а лавровая роща
разрослась так, что цезари для триумфов брали оттуда лавры, а после триумфов
всякий раз сажали новые на том же месте; и замечено было, что при кончине
каждого засыхало и посаженное им дерево. И вот, на последнем году жизни Нерона
и роща вся засохла на корню, и все куры, какие там были, погибли. И тотчас
затем ударила молния в храм Цезарей[1150],
и со всех статуй сразу упали головы, а у статуи Августа даже скипетр выбило из
рук.
2. Нерону наследовал Гальба, с домом Цезарей никаким
родством не связанный, но, бесспорно, муж великой знатности, из видного и
древнего рода: в надписях на статуях он всегда писал себя правнуком Квинта
Катула Капитолийского, а сделавшись императором, выставил у себя в атрии свою
родословную, восходящую по отцу к Юпитеру, а по матери к Пасифае, супруге
Миноса[1151].
3. Лиц и деяния всего этого рода было бы долго перечислять:
остановлюсь коротко лишь на самом его семействе. Кто из Сульпициев первый
получил прозвище Гальбы и почему, – в точности неизвестно. Одни думают,
что этот родоначальник после долгой и тщетной осады какого-то испанского города
поджег его, наконец, факелами, обмазанными гальбаном[1152]; другие – что при затяжной болезни он
постоянно носил гальбей, то есть лекарство, завернутое в шерсть; третьи – что
он был очень толст, что по-галльски называется «гальба»; или, наоборот, что он
был худой, как те насекомые, что заводятся в горном дубе и называются
«гальбами». (2) Прославил это семейство консуляр Сервий Гальба[1153], едва ли не самый
красноречивый оратор своего времени: о нем говорят, что в бытность свою
пропретором в Испании он вероломно перебил тридцать тысяч лузитанцев, из-за
чего и возгорелась Вириатова война[1154].
Внук его[1155] служил легатом Юлия
Цезаря в Галлии, но не был им допущен к консульству, в раздражении примкнул к
заговору Брута и Кассия и был осужден по Педиеву закону. (3) От него происходят
дед и отец императора Гальбы[1156].
Дед получил известность не столько саном – дальше претуры он не
продвинулся, – сколько учеными занятиями, издав объемистую и старательно
составленную историю. А отец достиг консульства и, несмотря на низкий рост,
горб на спине и посредственные ораторские способности, усердно выступал в
судах. (4) Женат он был сперва на Муммии Ахаике, внучке Катула и правнучке того
Луция Муммия, который разрушил Коринф, а затем на Ливии Оцеллине, женщине очень
богатой и красивой: говорят, она сама добивалась этого брака из-за его
знатности; и когда на ее домогательства, не желая показаться обманщиком, он в
укромном месте скинул одежду и показал ей свое уродство – это только прибавило
ей пылу. От Ахаики он имел сыновей Гая и Сервия. Старший, Гай, порастратив
состояние, покинул Рим, и когда Тиберий не допустил его в должный срок к жребию
о проконсульстве, он наложил на себя руки.
4. Сервий Гальба, император, родился в консульство Марка
Валерия Мессалы и Гнея Лентула, в девятый день до январских календ[1157], в усадьбе, что на холме
близ Таррацины, по левую сторону как идти в Фунды. Усыновленный своей мачехой
Ливией, он принял ее фамилию вместе с прозвищем Оцеллы и переменил имя,
назвавшись Луцием вместо Сервия, – это имя он носил, пока не стал
императором. Как известно, Август, когда Гальба мальчиком приветствовал его
среди сверстников, ущипнул его за щечку и сказал: «И ты, малютка, отведаешь
моей власти» [1158].
А Тиберий, узнав, что Гальба будет императором, но только в старости, сказал:
«Пусть живет, коли нас это не касается». (2) Дед его однажды совершал
жертвоприношение после удара молнии, как вдруг орел выхватил внутренности
жертвы у него из рук и унес на дуб, покрытый желудями; ему сказали, что это
возвещает их роду верховную власть, хотя и не скоро, а он насмешливо отозвался:
«Еще бы – когда мул ожеребится!» И впоследствии, когда Гальба поднимал свой
мятеж, мул ожеребился[1159],
и это более всего внушило ему уверенности: другие ужасались этому мерзкому
диву, а он один считал его самым радостным знаком, памятуя о жертвоприношении и
словах деда. (3) В день совершеннолетия[1160] он
увидел во сне Фортуну, которая сказала, что устала стоять на его пороге и, если
он не поторопится ее принять, она достанется первому встречному. Проснувшись,
он распахнул дверь и нашел у порога медное изображение богини, длиной побольше
локтя. На своей груди он отнес его в Тускул, где обычно проводил лето, посвятил
ему комнату в своем доме и с этих пор каждый месяц почитал его жертвами и
каждый год – ночными празднествами.
(4) Еще не достигнув зрелого возраста, он уже неукоснительно
соблюдал древний гражданский обычай, всеми забытый и сохранявшийся только в их
доме: все вольноотпущенники и рабы дважды в день собирались перед ним и утром
здоровались, а вечером прощались с хозяином поодиночке. 5. В числе других
благородных наук изучал он и право. Выполнил он и супружеский долг[1161]; но, потеряв жену свою
Лепиду и обоих рожденных от нее сыновей, он остался вдовцом и никакие
предложения не могли его склонить к браку – даже Агриппины, которая после
смерти своего мужа Домиция всеми способами обхаживала еще женатого и не
овдовевшего Гальбу, так что мать Лепиды в собрании матрон однажды изругала ее и
даже ударила. (2) Более же всего он воздавал почтения Ливии Августе: и при ее жизни
он пользовался ее милостью, и по ее завещанию он едва не стал богатым человеком
– ему было отказано пять миллионов, самый большой подарок, но так как это было
обозначено не словами, а цифрами, ее наследник Тиберий сократил этот подарок до
пятисот тысяч, да и тех не выплатил.
6. В почетные должности вступал он раньше положенного
возраста. В бытность претором он показал на Флоралиях[1162] невиданное дотоле зрелище:
слонов-канатоходцев. Потом около года управлял провинцией Аквитанией[1163]. Затем он был очередным
консулом[1164] в течение шести месяцев,
причем случилось так, что в этой должности предшественником его был Луций
Домиций, отец Нерона, а преемником – Сальвий Отон, отец Отона – видимое
предвестие того, что в будущем он станет императором в промежутке между сыновьями
обоих. (2) Гай Цезарь назначил его легатом Верхней Германии на место Гетулика[1165].
Прибыв к легионам, он на следующий же день запретил солдатам
рукоплескать на происходившем в это время празднике, письменным приказом велев
всем держать руки под плащом. Тотчас по лагерю пошел стишок:
Этот Гальба – не Гетулик: привыкай,
солдат, служить!
(3) С той же суровостью запретил он и просьбы об отпуске.
Воинов – и ветеранов, и новобранцев – он закалил постоянным трудом; варваров,
прорвавшихся уже до самой Галлии, он остановил, а в присутствии самого Гая
показал и себя, и легионы так хорошо[1166],
что из бесчисленных войск, собранных со всех провинций, ни одно не получило
больше похвал и больше наград. Сам же он особенно отличился тем, что, проведя
полевые учения со щитом на руке, он после этого пробежал за колесницей
императора целых двадцать миль[1167].
7. При известии об убийстве Гая многие советовали ему
воспользоваться случаем, но он предпочел остаться в стороне. Этим он снискал
великое расположение Клавдия, был принят в круг его друзей и достиг такого
почета, что из-за его внезапной и тяжкой болезни был отсрочен даже поход в
Британию. Он получил без жребия на два года проконсульство в Африке[1168], чтобы навести порядок в
этой провинции, неспокойной из-за внутренних раздоров и из-за восстания
варваров; и он навел порядок с усердной строгостью и справедливостью даже в
мелочах. (2) Один солдат в походе воспользовался недостатком продовольствия,
чтобы продать за сто денариев меру пшеницы – остаток своего пайка; его уличили,
и Гальба запретил кормить его, когда он останется без хлеба; солдат умер с
голоду. А в суде, разбирая спор о вьючном муле, где ни одна сторона не могла
убедительно доказать свою собственность ни доводами, ни свидетельствами и
установить истину было трудно, он велел отвести мула с завязанными глазами к
обычному водопою, там развязать его, и к кому он побежит от воды, тому его и
отдать.
8. За эти свои заслуги в Африке и прежние в Германии он
получил триумфальные украшения и был избран жрецом в три коллегии сразу – в
число квиндецимвиров, тициев и августалов[1169].
И с этих пор почти до середины правления Нерона жил он по большей части на
покое, и даже на прогулки выезжал не иначе, как имея при себе миллион золотом[1170] в соседней повозке.
Наконец, когда он был в городе Фундах, он получил назначение
в Тарраконскую Испанию. (2) И случилось что когда он явился в провинцию и
приносил жертвы в общинном храме, то у мальчика-служителя, стоявшего с
кадильницей, все волосы вдруг стали седыми – и некоторые увидели в этом знак
смены правителей, будто за молодым придет старик, то есть за Нероном Гальба. А
немного спустя в Кантабрии молния ударила в озеро и там нашли двенадцать секир
– недвусмысленный знак верховной власти. 9. Управлял он провинцией восемь лет,
но непостоянно и по-разному. Поначалу он был суров и крут и не знал даже меры в
наказаниях за проступки. Так, одному меняле за обман при размене денег он
отрубил руки и гвоздями прибил его к столу, опекуна, который извел ядом сироту,
чтобы получить после него наследство, он распял на кресте; а когда тот стал
взывать к законам, заверяя, что он – римский гражданин, то Гальба, словно
облегчая ему наказание, велел ради утешения и почета перенести его на другой
крест, выше других и беленый. Но постепенно он впал в бездеятельность и праздность,
так как не хотел давать Нерону никаких поводов и так как, по его словам, никого
нельзя заставить отчитываться в бездействии.
(2) Он правил суд в Новом Карфагене[1171], когда узнал о восстании в Галлии: его
просил о помощи аквитанский легат. Потом пришло письмо и от Виндекса с призывом
стать освободителем и вождем рода человеческого[1172]. После недолгого колебания он это
предложение принял, побуждаемый отчасти страхом, отчасти надеждою. С одной
стороны, он уже перехватил приказ Нерона о своей казни, тайно посланный
прокураторам, с другой стороны, ему внушали бодрость благоприятные гаданья и
знаменья, а также пророчества одной знатной девицы – тем более что в это время
жрец Юпитера Клунийского по внушению сновидения вынес из святилища точно такие
же прорицания, точно так же произнесенные вещей девою двести лет назад; а
говорилось в них о том, что будет время, когда из Испании явится правитель и
владыка мира.
10. И вот, словно собираясь дать свободу рабам, он взошел на
трибуну; выставив перед собою множество изображений тех, кто был осужден и
казнен Нероном, выведя за собою знатного мальчика, сосланного на ближний из
Балеарских островов и нарочно для этого вызванного, он произнес горестную речь
о положении государства, его приветствовали императором, и тогда он объявил
себя легатом сената и римского народа. (2) Отменив судебные дела, он стал
набирать из жителей провинции легионы и вспомогательные войска вдобавок к
своему прежнему войску – одному легиону, двум конным отрядам и трем когортам[1173]. Из старейших и
разумнейших граждан местной знати он учредил подобие сената и при всякой
надобности совещался с ними о важных делах. (3) Из всаднического сословия он
избрал юношей, которые, не лишаясь золотых перстней, должны были именоваться
«добровольцами»[1174] и
вместо солдат нести стражу при его опочивальне. А по провинциям он разослал
эдикты, призывая всех и каждого присоединяться к нему и кто как может помогать
общему делу. (4) Около того же времени при укреплении города, где назначил он
сбор войскам, был найден перстень древней работы с резным камнем, изображавшим
Победу с трофеем[1175];
а тотчас затем море принесло в Дертозу александрийский корабль с грузом оружия,
без кормчего, без моряков, без путешественников, так что никто уже не
сомневался, что война начинается правая, священная и под покровительством
богов.
Вдруг внезапно и неожиданно все едва не пришло в
расстройство. (5) Один из конных отрядов стал жалеть о нарушении присяги и при
приближении Гальбы к лагерю попытался от него отложиться – с трудом удалось его
удержать в повиновении. А рабы, которых с коварным умыслом подарил Гальбе
вольноотпущенник Нерона, едва не закололи его в узком переходе по пути в баню –
его спасло, что они стали ободрять друг друга не упускать случая, их спросили,
о каком случае идет речь, и пыткой вынудили признание. 11. Ко всем этим
несчастьям прибавилась и гибель Виндекса – это потрясло Гальбу больше всего и,
словно обреченный, он готов был наложить на себя руки.
Но когда подоспели гонцы из Рима и он узнал, что Нерон погиб
и все присягнули ему, тогда он сложил звание легата, принял имя Цезаря и
выступил в путь, одетый в военный плащ, с кинжалом, висящим на груди, –
тогу он надел лишь тогда, когда убиты были затевавшие новый заговор в Риме
начальник преторианцев Нимфидий Сабин, а в Германии и Африке – легаты Фонтей
Капитон и Клодий Макр.
12. В пути ему предшествовала молва о его свирепости и
скупости. Говорили, что города Испании и Галлии, медлившие к нему примкнуть, он
наказывал тяжкими поборами или даже разрушал их стены, а их наместников и
чиновников казнил с женами и детьми; что, когда в Тарраконе ему поднесли
золотой венок в пятнадцать фунтов весом из древнего храма Юпитера, он отдал его
в переплавку и взыскал с граждан три унции золота, которых недостало. (2) Эти
слухи он подтвердил и умножил при вступлении в Рим[1176]. Так, моряков, которых Нерон из гребцов
сделал полноправными гражданами, он заставил вернуться к прежнему состоянию, а
когда они стали отказываться, настойчиво требуя орла и значков[1177], он выпустил на них
конников и, разогнав, казнил каждого десятого. Отряд германцев[1178], издавна служивших у
цезарей телохранителями и не раз на деле доказавших свою преданность, он
распустил и без всякой видимой причины отправил на родину, так как заподозрил
их в сочувствии Гаю Долабелле, чьи сады были рядом с их лагерем. (3) В насмешку
над ним рассказывали – справедливо ли, нет ли, – будто однажды при виде
роскошного пира он громко застонал; будто очередному управителю, поднесшему ему
краткую сводку расходов, он за старание и умение пожаловал блюдо овощей; и будто
флейтисту Кану, восторгаясь его игрой, он подарил пять денариев[1179], вынув их собственной
рукой из собственного ларца. 13. Поэтому прибытие его не вызвало большой
радости. Это обнаружилось на ближайших зрелищах: когда в ателлане запели
знаменитую песенку: «Шел Онисим из деревни»[1180], то все зрители подхватили ее в один голос
и несколько раз повторили этот стих с ужимками.
14. Вот почему любили и уважали его больше, когда он
принимал власть, чем когда стоял у власти[1181].
Правда, многие его поступки обнаруживали в нем отличного правителя; но его не
столько ценили за эти качества, сколько ненавидели за противоположные.
(2) Полную власть над ним имели три человека – они жили
вместе с ним на Палатине, никогда его не покидали, и народ называл их его
дядьками. Это были: Тит Виний, его испанский легат, безудержно алчный; Корнелий
Лакон, из судебного заседателя ставший начальником преторианцев, нестерпимо
тупой и спесивый[1182];
вольноотпущенник Икел, только что награжденный золотым кольцом и прозвищем
Марциана и уже домогающийся высшей из всаднических должностей[1183]. Этим то негодяям, с их различными
пороками, он доверял и позволял помыкать собою так, что сам на себя не был
похож – то слишком мелочен и скуп, то слишком распущен и расточителен для
правителя, избранного народом и уже не молодого.
(3) Некоторых видных граждан из обоих высших сословий он по
ничтожным подозрениям казнил без суда. Римское гражданство даровал он редко, а
право трех детей[1184] –
всего один или два раза, да и то лишь на известный ограниченный срок. Судьи
просили его прибавить им шестую декурию – он не только отказал, но и отнял у
них дарованное Клавдием позволение не собираться на суд зимою, в начале года.
15. Думали даже, что он собирается ограничить сенаторские и всаднические
должности[1185] двухгодичным
сроком и давать их только тем, кто уклоняется и избегает их. Щедрые дары Нерона
он взыскал с помощью пятидесяти римских всадников, оставив владельцам лишь
десятую часть: даже если актеры или атлеты подарки свои продали, а деньги
истратили и не могли выплатить, то проданные подарки отбирались у покупщиков.
(2) И напротив, своим друзьям и вольноотпущенникам он позволял за взятку или по
прихоти делать что угодно – облагать налогом и освобождать от налога, казнить
невинных и миловать виновных. Даже когда народ потребовал от него казни Галота
и Тигеллина, он из всех клевретов Нерона не тронул лишь этих двух, самых
зловредных, и вдобавок пожаловал Галота важной должностью, а за Тигеллина[1186] попрекнул народ
жестокостью в своем эдикте.
16. Всем этим он вызвал почти поголовное недовольство во
всех сословиях; но едва ли не более всех ненавидели его солдаты. Дело в том,
что начальники[1187] обещали
им небывалые подарки, если они присягнут ему заочно, а он не только не выполнял
их обещаний, но даже гордился не раз, что привык набирать, а не покупать
солдат; и этим он восстановил против себя все войска по всем провинциям. Среди
преторианцев он к тому же возбудил страх и негодование тем, что многих увольнял
в отставку по подозрению в соучастии с Нимфидием. (2) Но громче всех роптали
легионы Верхней Германии, обманутые в ожидании наград за услуги в войне против
галлов и Виндекса. Поэтому они первые нарушили покорность: в январские календы
они отказались присягать кому-нибудь, кроме сената, и тут же решили отправить к
преторианцам послов с вестью, что им не по нраву император, поставленный в
Испании, – пусть лучше преторианцы сами выберут правителя, который был бы
угоден всем войскам.
17. Услышав об этом, Гальба решил, что недовольство вызывает
не столько его старость, сколько бездетность; и вот неожиданно он вывел из
приветствовавшей его толпы Пизона Фруги Лициниана, молодого человека, знатного
и видного, давнего своего любимца[1188],
которого всегда писал в завещании наследником своего имущества и имени, –
он назвал его своим сыном, привел в лагерь и пред воинской сходкою усыновил.
Однако и тут он ни слова не сказал о подарках и этим дал Марку Сальвию Отону
удобный случай осуществить свой замысел шесть дней спустя[1189].
18. Многие знаменья одно за другим еще с самого начала его
правления возвещали ожидавший его конец. Когда на всем его пути, от города к
городу, справа и слева закалывали жертвенных животных, то один бык, оглушенный
ударом секиры, порвал привязь, подскочил к его коляске и, вскинув ноги, всего
обрызгал кровью; а когда он выходил из коляски, телохранитель под напором толпы
чуть не ранил его копьем. Когда он вступал в Рим и затем на Палатин, земля
перед ним дрогнула и послышался звук, подобный реву быка. (2) Дальнейшие знаки
были еще ясней. Для своей Тускуланской Фортуны он отложил из всех богатств одно
ожерелье, составленное из жемчуга и драгоценных камней, но вдруг решил, что оно
достойно более высокого места, и посвятил его Венере Капитолийской; а на
следующую ночь ему явилась во сне Фортуна, жалуясь, что ее лишили подарка, и
грозясь, что теперь и она у него отнимет все, что дала. В испуге он на рассвете
помчался в Тускул, чтобы замолить сновидение, и послал вперед гонцов
приготовить все для жертвы; но, явившись, нашел на алтаре лишь теплый пепел, а
рядом старика в черном, с фимиамом на стеклянном блюде и вином в глиняной чаше[1190]. (3) Замечено было
также, что при новогоднем жертвоприношении у него упал с головы венок, а при
гадании разлетелись куры; и в день усыновления при обращении к солдатам ему не
поставили должным образом на трибуну военное кресло, а в сенате консульское
кресло подали задом наперед. 19. Наконец, утром, в самый день его гибели,
гадатель при жертвоприношении несколько раз повторил ему, что надо остерегаться
опасности – убийцы уже близко.
Вскоре затем он узнал, что Отон захватил лагерь. Многие
убеждали его скорей поспешить туда же, пока еще была возможность своим
присутствием и влиянием одолеть соперника; но он предпочел не покидать дворца и
только окружить себя стражей из легионеров, которые стояли по городу в разных
местах. Однако он надел полотняный панцирь, хотя и не скрывал, что против
стольких клинков это не защита.
(2) Все же он вышел из дворца, поверив ложным слухам,
которые нарочно распространяли заговорщики, чтобы выманить его в людное место.
Некоторые уверяли даже, что все уже кончено, что мятежники подавлены и что
остальные войска уже стекаются поздравить его, готовые во всем ему
повиноваться. Уверенный в своей безопасности, он вышел на улицу, чтобы их
встретить; когда какой-то солдат[1191] ему
похвастался, что убил Отона, он только спросил: «По чьему приказанию?» Так он
дошел до форума. Сюда уже прискакали, разгоняя уличную толпу, те всадники,
которым поручено было его убить. Увидев его издали, они придержали коней, а
потом пустились на него вскачь и, всеми покинутого, изрубили.
20. Некоторые сообщают, что при первом замешательстве он
крикнул: «Что вы делаете, соратники? Я ваш и вы мои!..» – и даже обещал им
подарки. Но большинство утверждает, что он сам подставил им горло и велел
делать свое дело[1192] и
разить, если угодно. Удивительнее всего то, что никто из присутствующих не
попытался помочь императору, и все вызванные на помощь войска не послушались
приказа, за исключением лишь германских ветеранов: благодарные за недавнюю
заботу об их больных и слабых[1193],
они бросились на помощь, но по незнанию мест пустились дальним обходным путем и
опоздали.
(2) Убит он был у Курциева озера[1194] и там остался лежать; наконец, какой-то
рядовой солдат, возвращаясь с выдачи пайка, сбросил с плеч мешок и отрубил ему
голову. Так как ухватить ее за волосы было нельзя, он сунул ее за пазуху, а
потом поддел пальцем за челюсть и так преподнес Отону; а тот отдал ее обозникам
и харчевникам, и они, потешаясь, носили ее на пике по лагерю с криками:
«Красавчик Гальба, наслаждайся молодостью!» Главным поводом к этой дерзкой
шутке был распространившийся незадолго до этого слух, будто кто-то похвалил его
вид, еще цветущий и бодрый, а он ответил:
«… Крепка у меня еще сила! »[1195]
Затем вольноотпущенник Патробия Нерониана купил у них голову
за сто золотых и бросил там, где по приказу Гальбы был казнен его патрон. И
лишь много позже управляющий Аргив похоронил ее вместе с трупом в собственных
садах Гальбы по Аврелиевой дороге.
21. Росту он был среднего, голова совершенно лысая, глаза
голубые, нос крючковатый, руки и ноги искалеченные подагрой до того, что он не
мог ни носить подолгу башмак, ни читать или просто держать книгу. На правом
боку у него был мясистый нарост, так отвисший, что его с трудом сдерживала
повязка.
22. Ел он, говорят, очень много, и зимой начинал закусывать
еще до света, а за обедом съедал столько, что объедки[1196] приказывал убирать у него из-под рук,
обносить кругом и раздавать прислужникам. Похоть он испытывал больше к
мужчинам, притом к взрослым и крепким: говорят, что когда Икел, давний его
наложник, принес ему в Испанию весть о гибели Нерона, он не только нежно
расцеловал его при всех, но и тотчас попросил его приготовиться к объятиям, а
потом увел.
23. Умер он на семьдесят третьем году жизни и на седьмом
месяце правления. Сенат при первой возможности постановил воздвигнуть ему
статую на ростральной колонне в том месте форума, где он был убит; но Веспасиан
отменил постановление, полагая, что Гальба из Испании подсылал к нему в Иудею
убийц.
|