 Увеличить |
I
В
середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили
отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Черного моря.
То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда огромная
сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел
не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и
тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и экипажи. То
задувал с северо-запада, со стороны степи свирепый ураган; от него верхушки
деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели
по ночам железные кровли дач, казалось, будто кто-то бегает по ним в
подкованных сапогах, вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в
печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов заблудилось в море, а два и совсем
не вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы рыбаков в разных местах
берега.
Обитатели
пригородного морского курорта – большей частью греки и евреи, жизнелюбивые и
мнительные, как все южане, – поспешно перебирались в город. По размякшему
шоссе без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные всяческими домашними
вещами: тюфяками, диванами, сундуками, стульями, умывальниками, самоварами. Жалко,
и грустно, и противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот жалкий
скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и нищенским; на горничных и
кухарок, сидевших на верху воза на мокром брезенте с какими-то утюгами,
жестянками и корзинками в руках, на запотевших, обессилевших лошадей, которые
то и дело останавливались, дрожа коленями, дымясь и часто нося боками, на сипло
ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя в рогожи. Еще печальнее было видеть
оставленные дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью, с
изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными собаками и всяческим
дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и аптекарских пузырьков.
Но к
началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась. Сразу наступили
тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в
июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным
блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые
листья.
Княгиня
Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла покинуть дачи,
потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень
радовалась наступившим прелестным дням, тишине, уединению, чистому воздуху,
щебетанью на телеграфных проволоках ласточек, ста́ившихся к отлету, и ласковому
соленому ветерку, слабо тянувшему с моря.
II
Кроме
того, сегодня был день ее именин – 17 сентября. По милым, отдаленным воспоминаниям
детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного.
Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр
с прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше
веселил ее.
Она была
одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ прокурора, живший
обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К обеду муж обещал
привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что именины
совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный
обед, пожалуй даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми
небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в обществе,
а может быть, и благодаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное родовое
имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше
средств: делать приемы, благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и
т. д. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже
перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы, всеми силами старалась
помочь князю удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для
него, отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
Теперь
она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к обеденному столу.
Клумбы опустели и имели беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые
гвоздики, а также левкой – наполовину в цветах, а наполовину в тонких зеленых
стручьях, пахнувших капустой, розовые кусты еще давали – в третий раз за это
лето – бутоны и розы, но уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато
пышно цвели своей холодной, высокомерной красотою георгины, пионы и астры,
распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый, грустный запах. Остальные
цветы после своей роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства
тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни.
Близко
на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного трехтонного рожка. Это
подъезжала сестра княгини Веры – Анна Николаевна Фриессе, с утра обещавшая по
телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по хозяйству.
Тонкий
слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут у дачных ворот
круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко спрыгнув с сиденья,
распахнул дверцу.
Сестры
радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были привязаны друг к другу
теплой и заботливой дружбой. По внешности они до странного не были схожи между
собою. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку, своей высокой гибкой
фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом, прекрасными, хотя довольно
большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на
старинных миниатюрах. Младшая – Анна, – наоборот, унаследовала монгольскую
кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX столетия
и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Темира, как с гордостью
называл ее отец, по-татарски, этого великого кровопийцу. Она была на полголовы
ниже сестры, несколько широкая в плечах, живая и легкомысленная, насмешница.
Лицо ее сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими
глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в
маленьком, чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней
губе, – лицо это, однако, пленяло какой-то неуловимой и непонятной
прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой женственности
всех черт, может быть, в пикантной, задорно-кокетливой мимике. Ее грациозная некрасивость
возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо чаще и сильнее, чем
аристократическая красота ее сестры.
Она была
замужем за очень богатым и очень глупым человеком, который ровно ничего не
делал, но числился при каком-то благотворительном учреждении и имел звание
камер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух детей –
мальчика и девочку; больше она решила не иметь детей и не имела. Что касается
Веры – та жадно хотела детей и даже, ей казалось, чем больше, тем лучше, но
почему-то они у нее не рождались, и она болезненно и пылко обожала хорошеньких
малокровных детей младшей сестры, всегда приличных и послушных, с бледными
мучнистыми лицами и с завитыми льняными кукольными волосами.
Анна вся
состояла из веселой безалаберности и милых, иногда странных противоречий. Она
охотно предавалась самому рискованному флирту во всех столицах и на всех
курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, однако, презрительно
высмеивала и в глаза и за глаза; была расточительна, страшно любила азартные
игры, танцы, сильные впечатления, острые зрелища, посещала за границей
сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой добротой и глубокой,
искренней набожностью, которая заставила ее даже принять тайно католичество. У
нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие балы, она
обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили,
что под низким декольте у нее всегда была надета власяница.
Вера же
была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна, независима и
царственно спокойна.
|
