|
|
I
Я был
крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства,
и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго
курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по
некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к
тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но
доверие это было очень шатко.
Помню,
что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька
М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку
объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога
нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как
старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все,
помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и
весьма возможное.
Помню
еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, c свойственною
его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам,
поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не
переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню,
Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к
себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид
плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них
заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком
серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал
Вольтера и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение
мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в
людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве
случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не
только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью
противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими
людьми никогда не приходится сталкиваться и в собственной жизни самому никогда
не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали
от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с
внешним, не связанным с жизнью, явлением.
По жизни
человека, по делам его как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он
или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и
отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание
и исповедание православия большей частью встречалось в людях тупых, жестоких и
безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота,
добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя
неверующими.
В школах
учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств
в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не
находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог
прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и
сам считается исповедующим христианскую православную веру.
Так что
как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним
давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных
вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то
вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и
следа.
Мне
рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати
шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой
привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал
на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал
ему: «А ты еще все делаешь это?»
И больше
ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву
и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит в
церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился бы к
ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что
слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова
была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то, что там,
где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова,
которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на
молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не
мог продолжать их.
Так было
и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего
образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о тех, которые
самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было
временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, потому что если вера
для них – средство для достижения каких-нибудь житейских целей, то это уж
наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том положении, что
свет знания и жизни растопил искусственное здание, и они или уже заметили это и
освободили место, или еще не заметили этого.
Сообщенное
мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только
разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то мое отречение
от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал
становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и
говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во
что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в Бога, или,
скорее, я не отрицал Бога, но какого Бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и
Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.
Теперь,
вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, что, кроме животных инстинктов,
двигало моею жизнью, – единственная истинная вера моя в то время была вера
в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я
бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, – я учился
всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать
свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал
себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими
лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал
совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное
совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т.е.
желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше
перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми
подменилось желанием быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче
других.
|
