|
|
XI
И
вспомнив то, как те же самые верования отталкивали меня и казались
бессмысленными, когда их исповедовали люди, жившие противно этим верованиям, и
как эти же самые верования привлекли меня и показались мне разумными, когда я
видел, что люди живут ими, – я понял, почему я тогда откинул эти верования
и почему нашел их бессмысленными, а теперь принял их и нашел полными смысла. Я
понял, что я заблудился и как я заблудился. Я заблудился не столько оттого, что
неправильно мыслил, сколько оттого, что я жил дурно. Я понял, что истину закрыло
от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных
условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее. Я понял,
что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, – был совершенно
правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся только ко мне, я
отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь, и получил ответ: зло
и бессмыслица. И точно, моя жизнь – жизнь потворства похоти была бессмысленна и
зла, и потому ответ: «жизнь зла и бессмысленна» – относился только к моей
жизни, а не к жизни людской вообще. Я понял ту истину, впоследствии найденную
мною в Евангелии, что люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела
их были злы. Ибо всякий, делающий худые дела, ненавидит свет и не идет к свету,
чтобы не обличились дела его. Я понял, что для того, чтобы понять смысл жизни,
надо прежде всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже – разум
для того, чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго ходил около такой
очевидной истины, и что если думать и говорить о жизни человечества, то надо
говорить и думать о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов
жизни. Истина эта была всегда истина, как 2х2=4, но я не признавал ее, потому
что, признав 2х2=4, я бы должен был признать то, что я нехорош. А чувствовать
себя хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2=4. Я полюбил хороших
людей, возненавидел себя, и я признал истину. Теперь мне все ясно стало.
Что,
если бы палач, проводящий жизнь в пытках и отсечении голов, или мертвый
пьяница, или сумасшедший, засевший на всю жизнь в темную комнату, огадивший эту
свою комнату и воображающий, что он погибнет, если выйдет из нее, – что,
если б они спросили себя: что такое жизнь? Очевидно, они не могли бы получить
на вопрос: что такое жизнь, – другого ответа, как тот, что жизнь есть
величайшее зло; и ответ сумасшедшего был бы совершенно правилен, но для него
только. Что, как я такой же сумасшедший? Что, как мы все, богатые, ученые люди,
такие же сумасшедшие? И я понял, что мы действительно такие сумасшедшие. Я-то
уж наверное был такой сумасшедший.
И в
самом деле, птица существует так, что она должна летать, собирать пищу, строить
гнезда, и когда я вижу, что птица делает это, я радуюсь ее радостью. Коза,
заяц, волк существуют так, что они должны кормиться, множиться, кормить свои
семьи, и когда они делают это, у меня есть твердое сознание, что они счастливы
и жизнь их разумна. Что же должен делать человек? Он должен точно так же
добывать жизнь, как и животные, но с тою только разницей, что он погибнет,
добывая ее один, ему надо добывать ее не для себя, а для всех. И когда он
делает это, у меня есть твердое сознание, что он счастлив и жизнь его разумна.
Что же я делал во всю мою тридцатилетнюю сознательную жизнь? Я не только не
добывал жизни для всех, я и для себя не добывал ее. Я жил паразитом и, спросив
себя, зачем я живу, получил ответ: низачем. Если смысл человеческой жизни в
том, чтобы добывать ее, то как же я, тридцать лет занимавшийся тем, чтобы не
добывать жизнь, а губить ее в себе и других, мог получить другой ответ, как не
тот, что жизнь моя есть бессмыслица и зло? Она и была бессмыслица и зло.
Жизнь
мира совершается по чьей-то воле, – кто-то этою жизнью всего мира и нашими
жизнями делает свое какое-то дело. Чтоб иметь надежду понять смысл этой воли,
надо прежде всего исполнять ее – делать то, чего от нас хотят. А если я не буду
делать того, чего хотят от меня, то и не пойму никогда и того, чего хотят от
меня, а уж тем менее чего хотят от всех нас и от всего мира.
Если
голого, голодного нищего взяли с перекрестка, привели в крытое место
прекрасного заведения, накормили, напоили и заставили двигать вверх и вниз
какую-то палку, то очевидно, что прежде, чем разбирать, зачем его взяли, зачем
двигать палкой, разумно ли устройство всего заведения, нищему прежде всего
нужно двигать палкой. Если он будет двигать палкой, тогда он поймет, что палка
эта движет насос, что насос накачивает воду, что вода идет по грядкам; тогда
его выведут из крытого колодца и поставят на другое дело, и он будет собирать
плоды и войдет в радость господина своего и, переходя от низшего дела к высшему,
все дальше и дальше понимая устройство всего заведения и участвуя в нем,
никогда и не подумает спрашивать, зачем он здесь, и уж никак не станет упрекать
хозяина.
Так и не
упрекают хозяина те, которые делают его волю, люди простые, рабочие, неученые,
те, которых мы считаем скотами; а мы вот, мудрецы, есть едим все хозяйское, а
делать не делаем того, чего от нас хочет хозяин, и вместо того чтобы делать,
сели в кружок и рассуждаем: «Зачем это двигать палкой? Ведь это глупо». Вот и
додумались. Додумались до того, что хозяин глуп или его нет, а мы умны, только
чувствуем, что никуда не годимся, и надо нам как-нибудь самим от себя
избавиться.
XII
Сознание
ошибки разумного знания помогло мне освободиться от соблазна праздного умствования.
Убеждение в том, что знание истины можно найти только жизнью, побудило меня
усомниться в правильности моей жизни; но спасло меня только то, что я успел
вырваться из своей исключительности и увидать жизнь настоящую простого рабочего
народа и понять, что это только есть настоящая жизнь. Я понял, что, если я хочу
понять жизнь и смысл ее, мне надо жить не жизнью паразита, а настоящей жизнью
и, приняв тот смысл, который придает ей настоящее человечество, слившись с этой
жизнью, проверить его.
В это же
время со мною случилось следующее. Во все продолжение этого года, когда я почти
всякую минуту спрашивал себя: не кончить ли петлей или пулей, – во все это
время, рядом с теми ходами мыслей и наблюдений, о которых я говорил, сердце мое
томилось мучительным чувством. Чувство это я не могу назвать иначе, как
исканием Бога.
Я
говорю, что это искание Бога было не рассуждение, но чувство, потому что это
искание вытекало не из моего хода мыслей, – оно было даже прямо
противоположно им, – но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха,
сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежды на чью-то помощь.
Несмотря
на то, что я вполне был убежден в невозможности доказательства бытия божия
(Кант доказал мне, и я вполне понял его, что доказать этого нельзя), я все-таки
искал Бога, надеялся на то, что я найду его, и обращался по старой привычке с
мольбой к тому, чего я искал и не находил. То я проверял в уме доводы Канта и
Шопенгауэра о невозможности доказательства бытия божия, то я начинал
опровергать их. Причина, говорил я себе, не есть такая же категория мышления,
как пространство и время. Если я есмь, то есть на то причина, и причина причин.
И эта причина всего есть то, что называют Богом; и я останавливался на этой
мысли и старался всем существом сознать присутствие этой причины. И как только
я сознавал, что есть сила, во власти которой я нахожусь, так тотчас же я
чувствовал возможность жизни. Но я спрашивал себя: «Что же такое эта причина,
эта сила? Как мне думать о ней, как мне относиться к тому, что я называю
Богом?» И только знакомые мне ответы приходили мне в голову: «Он – творец, промыслитель».
Ответы эти не удовлетворяли меня, и я чувствовал, что пропадает во мне то, что
мне нужно для жизни. Я приходил в ужас и начинал молиться тому, которого я
искал, о том, чтоб он помог мне. И чем больше я молился, тем очевиднее мне
было, что он не слышит меня и что нет никого такого, к которому бы можно было
обращаться. И с отчаянием в сердце о том, что нет и нет Бога, Я говорил:
«Господи, помилуй, спаси меня! Господи, научи меня, Бог мой!» Но никто не
миловал меня, и я чувствовал, что жизнь моя останавливается.
Но опять
и опять с разных других сторон я приходил к тому же признанию того, что не мог
же я без всякого повода, причины и смысла явиться на свет, что не могу я быть
таким выпавшим из гнезда птенцом, каким я себя чувствовал. Пускай я, выпавший
птенец, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что знаю, что
меня в себе выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила. Где она, эта
мать? Если забросили меня, то кто же забросил? Не могу я скрыть от себя, что
любя родил меня кто-то. Кто же этот кто-то? Опять Бог.
Он знает
и видит мои искания, отчаяние, борьбу. «Он есть», – говорил я себе. И
стоило мне на мгновение признать это, как тотчас же жизнь поднималась во мне, и
я чувствовал и возможность и радость бытия. Но опять от признания существования
Бога я переходил к отыскиванию отношения к Нему, и опять мне представлялся тот
Бог, наш творец, в трех лицах, приславший Сына-Искупителя. И опять этот
отдельный от мира, от меня Бог, как льдина, таял, таял на моих глазах, и опять
ничего не оставалось, и опять иссыхал источник жизни, я приходил в отчаяние и
чувствовал, что мне нечего сделать другого, как убить себя. И, что было хуже
всего, я чувствовал, что и этого я не могу сделать.
Не два,
не три раза, а десятки, сотни раз приходил я в эти положения – то радости и оживления,
то опять отчаяния и сознания невозможности жизни.
Помню,
это было раннею весной, я один был в лесу, прислушиваясь к звукам леса. Я прислушивался
и думал все об одном, как я постоянно думал все об одном и том же эти последние
три года. Я опять искал Бога.
«Хорошо,
нет никакого Бога, – говорил я себе, – нет такого, который бы был не
мое представление, но действительность такая же, как вся моя жизнь; нет такого.
И ничто, никакие чудеса не могут доказать такого, потому что чудеса будут мое
представление, да еще неразумное».
«Но
понятие мое о Боге, о том, которого я ищу? – спросил я себя. –
Понятие-то это откуда взялось?» И опять при этой мысли во мне поднялись
радостные волны жизни. Все вокруг меня ожило, получило смысл. Но радость моя
продолжалась недолго. Ум продолжал свою работу.
«Понятие
Бога – не Бог, – сказал я себе. – Понятие есть то, что происходит во
мне, понятие о Боге есть то, что я могу возбудить и могу не возбудить в себе.
Это не то, чего я ищу. Я ищу того, без чего бы не могла быть жизнь». И опять
все стало умирать вокруг меня и во мне, и мне опять захотелось убить себя.
Но тут я
оглянулся на самого себя, на то, что происходило во мне; и я вспомнил все эти
сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил
только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь, сказал я себе:
стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю.
Что же
такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру в существование
Бога, ведь я бы уж давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти
его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его. Так
чего же я ищу еще? – вскрикнул во мне голос. – Так вот он. Он – то,
без чего нельзя жить. Знать Бога и жить одно и то же. Бог есть жизнь.
«Живи,
отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога». И сильнее чем когда-нибудь
все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня.
И я спасся
от самоубийства. Когда и как совершился во мне этот переворот, я не мог бы
сказать. Как незаметно, постепенно уничтожалась во мне сила жизни, и я пришел к
невозможности жить, к остановке жизни, к потребности самоубийства, так же
постепенно, незаметно возвратилась ко мне эта сила жизни. И странно, что та
сила жизни, которая возвратилась ко мне, была не новая, а самая старая, –
та самая, которая влекла меня на первых порах моей жизни.
Я
вернулся во всем к самому прежнему, детскому и юношескому. Я вернулся к вере в
ту волю, которая произвела меня и чего-то хочет от меня; я вернулся к тому, что
главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.е. жить
согласнее с этой волей; я вернулся к тому, что выражение этой воли я могу найти
в том, что в скрывающейся от меня дали выработало для руководства своего все
человечество, т.е. я вернулся к вере в Бога, в нравственное совершенствование и
в предание, передававшее смысл жизни. Только та и была разница, что тогда все
это было принято бессознательно, теперь же я знал, что без этого я не могу
жить.
Со мной
случилось как будто вот что: я не помню, когда меня посадили в лодку, оттолкнули
от какого-то неизвестного мне берега, указали направление к другому берегу,
дали в неопытные руки весла и оставили одного. Я работал, как умел, веслами и
плыл; но чем дальше я выплывал на середину, тем быстрее становилось течение,
относившее меня прочь от цели, и тем чаще и чаще мне встречались пловцы, такие
же, как я, уносимые течением. Были одинокие пловцы, продолжавшие грести; были
пловцы, побросавшие весла; были большие лодки, огромные корабли, полные
народом; одни бились с течением, другие отдавались ему. И чем дальше я плыл,
тем больше, глядя на направление вниз, по потоку всех плывущих, я забывал
данное мне направление. На самой середине потока, в тесноте лодок и кораблей,
несущихся вниз, я уже совсем потерял направление и бросил весла. Со всех сторон
с весельем и ликованием вокруг меня неслись на парусах и на веслах пловцы вниз
по течению, уверяя меня и друг друга, что и не может быть другого направления.
И я поверил им и поплыл с ними. И меня далеко отнесло, так далеко, что я
услыхал шум порогов, в которых я должен был разбиться, и увидал лодки, разбившиеся
в них. И я опомнился. Долго я не мог понять, что со мной случилось. Я видел
перед собой одну погибель, к которой я бежал и которой боялся, нигде не видел
спасения и не знал, что мне делать. Но, оглянувшись назад, я увидел
бесчисленные лодки, которые, не переставая, упорно перебивали течение, вспомнил
о береге, о веслах и направлении и стал выгребаться назад вверх по течению и к
берегу.
Берег –
это был Бог, направление – это было предание, весла – это была данная мне свобода
выгрестись к берегу соединиться с Богом. Итак, сила жизни возобновилась во мне,
и я опять начал жить.
|
