Глава XVII
Я вечером в углу своём
Читаю книгу перед сном,
Немало в книгах есть моих
Рассказов о делах святых;
И, затушив свечу свою,
Церковный мерный гимн пою.
Кто не уйдёт от всех забав,
Отшельнический посох взяв,
И кто не предпочтёт покой
Безумной суёте мирской?
Уортон
Гость исполнил в точности совет гостеприимного
отшельника, однако довольно долго возился с арфой, прежде чем её настроил.
— Мне кажется, святой отец, — сказал он, —
что тут не хватает одной струны, да и остальные в плохом виде.
— Ага, так ты заметил это? — сказал отшельник. —
Значит, ты мастер своего дела. Вино и яблочная настойка, — прибавил он, с
важностью подняв глаза к небу. — Вся беда от вина и яблочной настойки. Я
уж говорил Аллену из Лощины, северному менестрелю, что после седьмой кружки
лучше не трогать арфы. Но уж больно он упрям, с ним не сговоришься… Друг, пью
за успех твоего исполнения.
Сказав это, он с важным видом опорожнил свой кубок, всё
время покачивая головой при воспоминании о пьяном шотландском певце.
Тем временем рыцарь кое-как привёл струны в порядок и
после краткой прелюдии спросил хозяина, что ему больше нравится: спеть ли
сервенту на языке ок или же на языке уа, или виреле, или балладу на
простонародном английском языке?
— Балладу, балладу, — сказал отшельник. —
Это будет лучше всякой французской дребедени. Я чистейший англичанин, сэр
рыцарь, такой же англичанин, каким был мой заступник святой Дунстан, а он,
наверно, так же чурался этих ок и уа, как чёртова копыта. У меня в келье
допускаются только английские песни.
— Ну хорошо, — согласился рыцарь, — я
попробую припомнить балладу, сочинённую одним саксом, которого я знавал в
Святой Земле.
Оказалось, что если рыцарь и не был вполне искусным
менестрелем, то по крайней мере его вкус развился под влиянием наставников.
Голос его, который от природы был грубоват и обладал небольшим диапазоном, был
хорошо обработан. Поэтому он пел очень недурно и мог бы удовлетворить и более
взыскательного критика, чем наш отшельник; рыцарь пел выразительно, то
протяжными, то задорными звуками, оттенял слова и придавал силу и значение
стихам.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КРЕСТОНОСЦА
Из Палестины прибыл он,
Военной славой осенён,
Он через вихри битв и гроз
Крест на плечах своих пронёс.
В боях рубцами был покрыт
Его победоносный щит.
Когда темнеет небосвод,
Любимой песню он поёт:
«Возлюбленная! Рыцарь твой
Вернулся из страны чужой;
Добыча не досталась мне:
Богатство всё моё — в коне,
В моём копье, в мече моём,
Которым я сражусь с врагом.
Пусть воина вознаградят
Твоя улыбка и твой взгляд.
Возлюбленная! Я тобой
Подвигнут был на славный бой.
Ты будешь при дворе одна
Вниманием окружена;
Глашатай скажет и певец:
«Она владычица сердец,
В турнирах билось за неё
Непобедимое копьё.
И ею меч был вдохновлён,
Сразивший мужа стольких жён:
Пришёл султану смертный час -
Его и Магомет не спас.
Сияет золотая прядь.
Числа волос не сосчитать, -
Так нет язычникам числа,
Которых гибель унесла».
Возлюбленная! Честь побед
Тебе дарю; мне — славы нет.
Скорее дверь свою открой!
Оделся сад ночной росой;
Зной Сирии мне был знаком,
Мне холодно под ветерком.
Покои отвори свои -
Принёс я славу в дар любви».
Пока продолжалось пение, отшельник вёл себя, словно
присяжный критик нашего времени, присутствующий на первом представлении новой
оперы. Он откинулся на спинку сиденья, зажмурился и то слегка вертел пальцами,
то разводил руками или тихо помахивал ими в такт музыке. При некоторых
переходах мелодии, когда его искушённому вкусу казалось, что голос рыцаря
недостаточно высок для исполнения, он сам приходил ему на помощь и подтягивал.
Когда баллада была пропета до конца, пустынник решительно заявил, что песня
хороша и спета отлично.
— Только вот что я тебе скажу, — сказал
он. — По моему мнению, мои земляки саксы слишком долго водились с
норманнами и стали на их манер сочинять печальные песенки. Ну к чему добрый
рыцарь уезжал из дому? Неужто он думал, что возлюбленная в его отсутствие не
выйдет замуж за его соперника? Само собой разумеется, что она не обратила ни
малейшего внимания на его серенаду, или как бишь это у вас называется, потому
что его голос для неё — всё равно что завыванье кота в канаве… А впрочем, сэр
рыцарь, пью за твоё здоровье и за успех всех верных любовников. Боюсь, что ты
не таков, — прибавил он, видя, что рыцарь, почувствовавший шум в голове от
беспрестанных возлияний, наполнил свою чашу не вином, а водой из кувшина.
— Как же, — сказал рыцарь, — не ты ли мне
говорил, что это — вода из благословенного источника твоего покровителя,
святого Дунстана?
— Так-то так, — отвечал отшельник, — он
крестил в нём язычников целыми сотнями. Только я никогда не слыхивал, чтобы он
сам пил эту воду. Всему своё место и своё назначение в этом мире. Святой
Дунстан, верно, не хуже нашего знал привилегии весёлого монаха.
С этими словами он взял арфу и позабавил гостя следующей
примечательной песенкой, приспособив к ней известный хоровой мотив старинных
английских песен дерри-даун. Эти песни, как предполагают, относились к далёкой
старине, более далёкой, чем эпоха семи государств англов и саксов; их пели во
времена друидов, прославляя жрецов, когда те уходили в лес за омелой.
БОСОНОГИЙ МОНАХ
Ты можешь объехать за
несколько лет
Испанию и Византию — весь свет;
Кого б ты ни встретил в
заморских краях,
Счастливее всех босоногий монах.
В честь дамы отправился рыцарь в
поход,
А вечером раненный насмерть придёт.
Его причащу: если ж дама в
слезах,
Утешит её босоногий монах.
Цари своих мантий величье не раз
Меняли на скромность монашеских
ряс,
Но вдруг захотеть оказаться в
царях
Не мог ни один босоногий монах.
Привольное лишь у монаха житьё:
Чужое добро он сочтёт за своё,
Монаха во всех принимают домах,
Везде отдохнёт босоногий монах,
Ведь лакомства, что для него
берегут,
Бывают обычно вкуснее всех блюд;
Всегда он обедает славно в
гостях -
Почётнейший гость, босоногий
монах.
За ужином пьёт он отменнейший
эль,
И мягкую стелют монаху постель:
Хозяина выгонят вон впопыхах,
Чтоб сладко поспал босоногий
монах.
Да здравствует бедность одежды
моей,
Власть римского папы и вера в
чертей!
Рвать розы, не думать совсем о
шипах
Могу только я, босоногий монах.
— Поистине, — сказал рыцарь, — спел ты
хорошо и весело и прославил своё звание как следует. А кстати о чёрте, святой
причетник: неужели ты не боишься, что он когда-нибудь пожалует к тебе как раз
во время таких мирских развлечений?
— Мирских? Это я-то мирянин? — возмутился
отшельник. — Да я служу в своей часовне верой и правдой две обедни каждый
божий день, утреню и вечерню, часы, кануны, повечерия.
— Только не лунными ночами, когда можно поохотиться
за дичью, — заметил гость.
— Exceptis excipiendis,[16] — отвечал отшельник, — как наш старый
аббат научил меня отвечать, в случае если дерзновенный мирянин вздумает
расспрашивать, все ли канонические правила я исполняю в точности.
— Это так, святой отец, — сказал рыцарь, —
но чёрт подстерегает нас именно за исключительными занятиями. Ты сам знаешь,
что он всюду бродит, аки лев рыкающий.
— Пусть зарычит, коли посмеет, — сказал
монах. — От моей верёвки он завизжит, как визжал от кочерги святого
Дунстана. Я сроду не боялся ни одного человека — не боюсь и чёрта с его
приспешниками. Молитвами святого Дунстана, святого Дубрика, святых Винибальда и
Винифреда, святых Суиберта и Уиллика, а также святого Фомы Кентского, не считая
моих собственных малых заслуг перед Богом, я ни во что не ставлю чертей, как
хвостатых, так и бесхвостых. Но по секрету скажу вам, друг мой, что никогда не
упоминаю о таких предметах до утренней молитвы.
Он перевёл разговор на другое, и попойка продолжалась на
славу. Уже много песен было спето обоими, как вдруг их весёлую пирушку нарушил
сильнейший стук в дверь лачуги.
Чем была вызвана эта помеха, мы сможем объяснить только
тогда, когда возвратимся к другим действующим лицам нашего рассказа, ибо, по
примеру старика Ариосто, мы не любим иметь дело только с одним каким-нибудь
героем, охотно меняя и персонажей и обстановку нашей драмы.
|
