Глава двадцать седьмая
Забрезжило
утро, серое, промозглое. Дул свежий бриз, и шлюпка шла бейдевинд. Компас
показывал, что мы держим курс прямо на Японию. Теплые рукавицы все же не
спасали от холода, и пальцы у меня стыли на кормовом весле. Ноги тоже ломило от
холода, и я с нетерпением ждал, когда встанет солнце.
Передо
мной на дне шлюпки спала Мод. Я надеялся, что ей тепло, так как она была
укутана в толстые одеяла. Краем одеяла я прикрыл ей лицо от ночного холода, и
мне были видны лишь смутные очертания ее фигуры да прядь светло-каштановых
волос, сверкавшая капельками осевшей на них росы.
Я долго,
не отрываясь, смотрел на эту тоненькую прядку волос, как смотрят на драгоценнейшее
из сокровищ. Под моим пристальным взглядом Мод зашевелилась, отбросила край
одеяла и улыбнулась мне, приподняв тяжелые от сна веки.
– Доброе
утро, мистер Ван-Вейден, – сказала она. – Земли еще не видно?
– Нет, –
отвечал я. – Но мы приближаемся к ней со скоростью шести миль в час.
Она
сделала разочарованную гримаску.
– Но
это сто сорок четыре мили в сутки, – постарался я приободрить ее.
Лицо Мод
просветлело.
– А
как далеко нам еще плыть?
– Вон
там – Сибирь, – указал я на запад. – И примерно в шестистах милях
отсюда на юго-запад – Япония. При этом ветре мы доберемся туда за пять дней.
– А
если поднимется буря? Шлюпка не выдержит?
Мод
умела требовать правды, глядя вам прямо в глаза, и наши взгляды встретились.
– Только
при очень сильной буре, – уклончиво сказал я.
– А
если будет очень сильная буря? Я молча наклонил голову.
– Но
нас в любой момент может подобрать какая-нибудь промысловая шхуна. Их много сейчас
в этой части океана.
– Да
вы совсем продрогли! – вдруг воскликнула она. – Смотрите, вас трясет!
Не спорьте, я же вижу. А я-то греюсь под одеялами!
– Не
знаю, какая была бы польза, если бы вы тоже сидели и мерзли, – рассмеялся
я.
– Польза
будет, если я научусь управлять шлюпкой, а я непременно научусь!
Сидя на
дне шлюпки. Мод занялась своим нехитрым туалетом. Она распустила волосы, и они
пушистым облаком закрыли ей лицо и плечи. Как хотелось мне зарыться в них
лицом, целовать эти милые влажные каштановые пряди, играть ими, пропускать их
между пальцами! Очарованный, я не сводил с нее глаз. Но вот шлюпка повернулась
боком к ветру, парус захлопал и напомнил мне о моих обязанностях. Идеалист и
романтик, я до этой поры, несмотря на свой аналитический склад ума, имел лишь
смутные представления о физической стороне любви. Любовь между мужчиной и
женщиной я воспринимал как чисто духовную связь, как некие возвышенные узы,
соединяющие две родственные души. Плотским же отношениям в моем представлении о
любви отводилась лишь самая незначительная роль. Однако теперь полученный мною
сладостный урок открыл мне, что душа выражает себя через свою телесную оболочку
и что вид, запах, прикосновение волос любимой – совершенно так же, как свет ее
глаз или слова, слетающие с ее губ, – являются голосом, дыханием, сутью ее
души. Ведь дух в чистом виде – нечто неощутимое, непостижимое и лишь
угадываемое и не может выражать себя через себя самого. Антропоморфизм Иеговы
выразился в том, что он мог являться иудеям только в доступном для их
восприятия виде. И в представлении израильтян он вставал как образ и подобие их
самих, как облако, как огненный столп, как нечто осязаемое, физически реальное,
доступное их сознанию.
Так и я,
глядя на светло-каштановые волосы Мод и любуясь ими, познавал смысл любви
глубже, чем могли меня этому научить песни и сонеты всех певцов и поэтов. Вдруг
Мод, тряхнув головой, откинула волосы назад, и я увидел ее улыбающееся лицо.
– Почему
женщины подбирают волосы, почему они не носят их распущенными? – сказал
я. – Так красивее.
– Но
они же страшно путаются! – рассмеялась Мод. – Ну вот, потеряла одну
из моих драгоценных шпилек!
И снова парус
захлопал на ветру, а я, забыв о шлюпке, любовался каждым движением Мод, пока
она разыскивала затерявшуюся в одеялах шпильку. Она делала это чисто по-женски,
и я испытывал изумление и восторг: мне вдруг открылось, что она истая женщина,
женщина до мозга костей.
До сих
пор я слишком возносил ее в своем представлении, ставил ее на недосягаемую высоту
над всеми смертными и над самим собой. Я создал из нее богоподобное, неземное
существо. И теперь я радовался каждой мелочи, в которой она проявляла себя как
обыкновенная женщина, радовался тому, как она откидывает назад волосы или ищет
шпильку. Да, она была просто женщиной, так же как я – мужчиной, она была таким
же земным существом, как я, и я мог обрести с нею эту восхитительную близость
двух родственных друг другу существ – близость мужчины и женщины, –
навсегда сохранив (в этом я был убежден наперед) чувство преклонения и восторга
перед нею.
С
радостным возгласом, пленительным для моего слуха, она нашла, наконец, шпильку,
и я сосредоточил свое внимание на управлении шлюпкой. Я сделал опыт – подвязал
и закрепил рулевое весло – и добился того, что шлюпка без моей помощи шла
бейдевинд. По временам она приводилась к ветру или, наоборот, уваливалась, но,
в общем, недурно держалась на курсе.
– А
теперь давайте завтракать! – сказал я. – Но сперва вам необходимо
одеться потеплее.
Я достал
толстую фуфайку, совсем новую, сшитую из теплой ткани, из которой шьют одеяла;
ткань была очень плотная, и я знал, что она не скоро промокнет под дождем.
Когда Мод натянула фуфайку, я дал ей вместо ее фуражки зюйдвестку, которая,
если отогнуть низ поля, закрывала не только волосы и уши, но даже шею. Мод в
этом уборе выглядела очаровательно. У нее было одно из тех лиц, которые ни при
каких обстоятельствах не теряют привлекательности. Ничто не могло испортить
прелесть этого лица – его изысканный овал, правильные, почти классические
черты, тонко очерченные брови и большие карие глаза, проницательные и ясные,
удивительно ясные.
Внезапно
резкий порыв ветра подхватил шлюпку, когда она наискось пересекала гребень
волны. Сильно накренившись, она зарылась по самый планшир во встречную волну и
черпнула бортом воду. Я вскрывал в это время банку консервов и, бросившись к
шкоту, едва успел отдать его. Парус захлопал, затрепетал, и шлюпка увалилась
под ветер. Провозившись еще несколько минут с парусом, я снова положил шлюпку
на курс и возобновил приготовления к завтраку.
– Действует
как будто неплохо, – сказала Мод, одобрительно кивнув головой в сторону моего
рулевого приспособления. – Впрочем, я ведь ничего не смыслю в мореходстве.
– Это
устройство будет служить, только пока мы идем бейдевинд, – объяснил
я. – При более благоприятном ветре – с кормы, галфвинд или бакштаг – мне
придется править самому.
– Я,
признаться, не понимаю всех этих терминов, но вывод ясен, и он мне не очень-то
нравится. Не можете же вы круглые сутки бессменно сидеть на руле! После
завтрака извольте дать мне первый урок. А потом вам нужно будет лечь поспать.
Мы установим вахты как на корабле.
– Ну
как я буду учить вас, – запротестовал я, – когда я сам еще только
учусь! Вы доверились мне и, верно, не подумали, что у меня нет никакого опыта в
управлении парусной шлюпкой. Я впервые в жизни попал на нее.
– В
таком случае, сэр, мы будем учиться вместе. И так как вы на целую ночь опередили
меня, вам придется поделиться со мной всем, что вы уже успели постичь. А теперь
завтракать! На воздухе разыгрывается аппетит!
– Да,
но кофе не будет! – с сокрушением сказал я, передавая ей намазанные маслом
галеты с ломтиками языка. – Не будет ни чая, ни супа – никакой горячей
еды, пока мы где-нибудь и когда-нибудь не пристанем к берегу.
После
нашего незамысловатого завтрака, завершившегося чашкой холодной воды, я дал Мод
урок вождения шлюпки. Обучая ее, я учился сам, хотя кое-какие познания у меня
уже были, – я приобрел их, управляя «Призраком» и наблюдая за действиями
рулевых на шлюпках. Мод оказалась способной ученицей и быстро научилась держать
курс, приводиться к ветру и отдавать, когда нужно, шкот.
Потом,
устав, как видно, она передала мне весло и принялась расстилать на дне шлюпки
одеяла, которые я успел свернуть. Устроив все как можно удобнее, она сказала:
– Ну,
сэр, постель готова! И спать вы должны до второго завтрака. То есть до
обеда, – поправилась она, вспомнив распорядок дня на «Призраке».
Что мне
оставалось делать? Она так настойчиво повторяла: «Пожалуйста, прошу вас», что я
в конце концов подчинился и отдал ей кормовое весло. Забираясь в постель,
постланную ее руками, я испытал необычайное наслаждение. Казалось, в этих
одеялах было что-то успокаивающее и умиротворяющее, словно это передалось им от
нее самой, и чувство покоя сразу охватило меня. Сквозь сладкую дрему я видел
нежный овал ее лица и большие карие глаза... Обрамленное зюйдвесткой лицо ее
колыхалось передо мной, вырисовываясь то на фоне серого моря, то на фоне таких
же серых облаков... и я уснул.
Я понял,
что крепко спал, когда, внезапно очнувшись, взглянул на часы. Был час дня. Я проспал
целых семь часов! И целых семь часов она одна правила шлюпкой! Принимая от нее
весло, я должен был помочь ей разогнуть окоченевшие пальцы. Она исчерпала весь
небольшой запас своих сил и теперь не могла даже приподняться. Я вынужден был
бросить парус, чтобы помочь ей добраться до постели, и, уложив ее, принялся
растирать ей руки.
– Как
я устала! – произнесла она с глубоким вздохом и бессильно поникла головой.
Но через
секунду она встрепенулась.
– Только
не вздумайте браниться, не смейте, слышите! – с шутливым вызовом сказала
она.
– Разве
у меня такой сердитый вид? – отозвался я без улыбки. – Уверяю вас, я
не сержусь.
– Да-а... –
протянула она. – Не сердитый, но укоризненный.
– Значит,
мое лицо только честно выражает то, что я чувствую. А вот вы поступили нечестно
– и по отношению к себе и ко мне. Как теперь прикажете доверять вам?
Она
виновато взглянула на меня.
– Я
буду паинькой, – сказала она, как напроказивший ребенок. – Обещаю
вам...
– Повиноваться,
как матрос повинуется капитану?
– Да, –
ответила она. – Я знаю: это было глупо.
– Раз
так, обещайте мне еще кое-что.
– Охотно!
– Обещайте
мне не так часто говорить: «Пожалуйста, прошу вас». А то вы быстро сведете
власть капитана на нет.
Она
рассмеялась, и я почувствовал, что моя просьба не только позабавила ее, но и
польстила ей. Она уже сама заметила, какую власть имеют надо мной эти слова.
– Пожалуйста
– хорошее слово... – начал я.
–...Но я
не должна злоупотреблять им, – докончила она за меня.
Она
снова рассмеялась, но уже чуть слышно, и уронила голову. Я оставил весло, чтобы
закутать одеялом ее ноги и прикрыть ей лицо. Увы, у нее было так мало сил! С недобрым
предчувствием посмотрел я на юго-запад и подумал о шестистах милях, отделявших
нас от берега, и о всех предстоявших нам испытаниях. Да и бог весть, что еще
ждало нас впереди! В этой части океана в любую минуту мог разыграться гибельный
для нас шторм. И все же я не испытывал страха. Я не был спокоен за будущее, о
нет, – самые тяжкие сомнения грызли меня, – но за всем этим не было
страха. «Все обойдется, – твердил я себе, – все обойдется!»
После
полудня ветер посвежел и поднял большие волны, которые основательно трепали
шлюпку и задавали мне работу. Впрочем, запасенная нами провизия и девять
бочонков воды придавали шлюпке достаточную устойчивость, и я шел под парусом,
пока это не стало слишком опасным. Тогда я убрал шпринт, туго притянул и
закрепил верхний угол паруса, превратив его в треугольный, и мы поплыли дальше.
Под
вечер я заметил на горизонте с подветренной стороны дымок парохода. Это мог
быть либо русский крейсер, либо скорее всего «Македония», все еще разыскивающая
шхуну.
Солнце
за весь день ни разу не выглянуло из-за облаков, и было очень холодно. К ночи
облака сгустились еще больше, ветер окреп, и нам пришлось ужинать, не снимая
рукавиц, причем я не мог выпустить из рук рулевого весла и ухитрялся отправлять
в рот кусочки пищи только в промежутках между порывами ветра.
Когда
стемнело, шлюпку стало так швырять на волнах, что я вынужден был убрать парус и
принялся мастерить плавучий якорь. Это была нехитрая штука, о которой я знал из
рассказов охотников. Сняв мачту, я завернул ее вместе с шпринтом, гиком и двумя
парами запасных весел в парус, накрепко обвязал веревкой и бросил за борт.
Конец веревки я закрепил на носу, и плавучий якорь был готов. Мало выступая из
воды и почти не испытывая влияния ветра, он тормозил шлюпку и удерживал ее
носом к ветру. Когда море покрывается белыми барашками, это наилучший способ,
чтобы шлюпку не захлестнуло волной.
– А
теперь что? – весело спросила Мод, когда я справился со своей задачей и
снова натянул рукавицы.
– А
теперь мы уже не плывем к Японии, – сказал я. – Мы дрейфуем на
юго-восток или на юго-юго-восток со скоростью по крайней мере двух миль в час.
– До
утра это составит всего двадцать четыре мили, – заметила она, – да и
то, если ветер не утихнет.
– Верно.
А всего сто сорок миль, если этот ветер продержится трое суток.
– Не
продержится! – бодро заявила Мод. – Он непременно повернет и будет
дуть как следует.
– Море
– великий предатель.
– А
ветер? – возразила она. – Я ведь слышала, как вы пели дифирамбы
«бравым пассатам».
– Жаль,
что я не захватил сектант и хронометр Ларсена, – мрачно произнес я. –
Когда мы сами плывем в одном направлении, ветер сносит нас в другом, а течение,
быть может, – в третьем, и равнодействующая не поддается точному
исчислению. Скоро мы не сможем определить, где находимся, не сделав ошибки в
пятьсот миль.
После
этого я попросил у Мод прощения и обещал больше не падать духом. Уступив ее уговорам,
я ровно в девять оставил ее на вахте до полуночи, но, прежде чем лечь спать,
хорошенько закутался в одеяла, а поверх них – в непромокаемый плащ. Спал я лишь
урывками. Шлюпку швыряло, с гребня на гребень, волны гулко ударялись о дно. Я
слышал, как они ревут за бортом, и брызги ежеминутно обдавали мне лицо. И все
же, размышлял я, не такая уж это скверная ночь – ничто по сравнению с тем, что
мне ночь за ночью приходилось переживать на «Призраке», и с тем, что нам, быть
может, предстоит еще пережить, пока нас будет носить по океану на этом утлом суденышке.
Я знал, что обшивка у него всего в три четверти дюйма толщиной. Слой дерева
тоньше дюйма отделял нас от морской пучины.
И тем не
менее, готов утверждать это снова и снова, я не боялся. Я больше уже не
испытывал того страха смерти, который когда-то нагонял на меня Волк Ларсен и
даже Томас Магридж. Появление в моей жизни Мод Брустер, как видно, переродило
меня. Любить, думал я, – ведь это еще лучше и прекраснее, чем быть
любимым! Это чувство дает человеку то, ради чего стоит жить и ради чего он
готов умереть. В силу любви к другому существу я забывал о себе, и вместе с тем
– странный парадокс! – мне никогда так не хотелось жить, как теперь, когда
я меньше всего дорожил своей жизнью. Ведь никогда еще жизнь моя не была
наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко мне, я лежал и
с чувством неизъяснимого довольства вглядывался в темноту, зная, что там, на
корме, приютилась Мод, что она зорко несет свою вахту среди бушующих волн и
готова каждую минуту позвать меня на помощь.
|
