 Увеличить |
Глава двадцать третья
Крепкий
попутный ветер дул ровно и гнал «Призрак» к северу, прямо на стада котиков. Мы
встретились с ними почти у самой сорок четвертой параллели, в бурных холодных
водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет густую пелену тумана. Иногда мы
целыми днями не видели солнца и не могли делать наблюдений. Потом ветер
разгонял туман, вокруг нас снова искрились и сверкали волны, и мы могли
определять свои координаты. Но после двух-трех дней ясной погоды туман опять
стлался над морем и, казалось, еще более густой, чем прежде.
Охота
была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут же поглощал
их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи, когда они, одна за
другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница морских призраков.
Уэйнрайт – охотник, захваченный Волком Ларсеном вместе со шлюпкой и двумя
матросами, – воспользовался туманом и бежал. Как-то утром он скрылся за
плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше мы их не видели.
Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну, благополучно добрались
до своего судна.
Я твердо
решил последовать их примеру, но удобного случая все не представлялось. Помощнику
капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я всячески пытался обойти это
правило, Волк Ларсен не изменил заведенного порядка. Если бы этот план мне
удался, я так или иначе сумел бы увезти с собой и мисс Брустер. Ее положение на
шхуне все более усложнялось, и я со страхом думал о том, к чему это может
привести. Как ни старался я гнать от себя эти мысли, они неотступно
преследовали меня.
В свое
время я перечитал немало морских романов, в которых неизменно фигурировала
женщина – одна на корабле среди матросов, – но только теперь я понял, что
никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы и обыгрывали ее
со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением лицом к лицу и
переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была Мод Брустер – та самая Мод
Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а теперь я испытывал на себе и
всю силу ее личного обаяния.
Трудно
было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде. Это было
нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, она отличалась
удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что эта девушка совсем
не ступает по земле, – такой она казалась невесомой. Когда Мод Брустер
приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление, что она не
идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как птица.
Нежная и
хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, и было в этом что-то
необычайно трогательное. С той минуты, когда я, поддерживая ее под локоть,
помог ей спуститься в каюту, мне постоянно казалось, что одно грубое
прикосновение – и ее не станет. Никогда я не видел более полной гармонии тела и
духа. Ее стихи называли утонченными и одухотворенными, но то же самое можно
было сказать и о ее внешности. Казалось, ее тело переняло свойства ее души,
приобрело те же качества и служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с
реальной жизнью. Воистину легки были ее шаги по земле, и мало было в ней от
сосуда скудельного.
Она
являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только не было ничего
общего, но они во всем были резко противоположны друг другу. Как-то утром,
когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них, подумал, что они стоят на
крайних ступенях эволюции человеческого общества. Ларсен воплощал в себе
первобытную дикость. Мод Брустер – всю утонченность современной цивилизации.
Правда, Ларсен обладал необычайно развитым для дикаря интеллектом, но этот
интеллект был целиком направлен на удовлетворение его звериных инстинктов и
делал его еще более страшным дикарем. У него была великолепная мускулатура,
мощное тело, но, несмотря на его грузность, шагал он легко и уверенно. В том,
как он поднимал и ставил ногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все
его движения отличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в нем
чувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром, бесстрашным и
хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и в глазах у него часто
вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мне доводилось видеть в глазах у
леопардов и других хищников, посаженных в клетку.
Сегодня,
наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживались взад и вперед по
палубе, я заметил, что не он, а она положила конец прогулке. Они прошли мимо
меня, направляясь к трапу в кают-компанию, и я сразу почувствовал, что мисс
Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и не подает виду. Взглянув на меня, она
произнесла несколько ничего не значащих слов и рассмеялась довольно
непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли, обратились на Волка Ларсена, и,
хотя она тотчас опустила их, я успел заметить промелькнувший в них ужас.
Разгадку
этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза эти теплились
сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшут крохотные искорки,
которые то меркнут и затухают, то разгораются так, что весь зрачок полнится
лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этот золотистый свет. Они
манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них горело желание – какая
женщина могла бы этого не понять! Только не Мод Брустер!
Ее испуг
передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какой может испытать мужчина,
я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим на меня страхом росло
сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали мое сердце, заставляли кровь
то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то же время какая-то сила, над
которой я был не властен, приковывала мой взгляд к Волку Ларсену. Но он уже
овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искорки погасли в его глазах, взгляд
снова стал холодным и жестким. Он сухо поклонился и ушел.
– Мне
страшно, – прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежала дрожь. –
Как мне страшно!
Мне тоже
было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она для меня значит.
Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:
– Все
обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!
Она
взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце мое затрепетало, и
начала спускаться по трапу.
А я
долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в происшедшем,
понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак, любовь наконец
пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все запрещало мне
даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется, всегда признавал,
что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгие годы, проведенные в
одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня к встрече с нею.
И вот
любовь пришла! Мод Брустер! Память мгновенно перенесла меня к тому дню, когда
первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменном столе. Как наяву,
встал предо мной и весь ряд таких же томиков, выстроившихся на моей книжной
полке. Как я приветствовал появление каждого из них! Они выходили по одному в
год и как бы знаменовали для меня наступление нового года. Я находил в них
родственные мне мысли и чувства, и они стали постоянными спутниками моей
духовной жизни. А теперь заняли место и в моем сердце.
В
сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно взглянул на
себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я – Хэмфри Ван-Вейден,
которого Чарли Фэрасет окрестил «рыбой», «бесчувственным чудовищем», «демоном
анализа», – влюблен! И тут же, без всякой видимой связи, мне пришла на
память маленькая заметка в биографическом справочнике, и я сказал себе: «Она
родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет». И мысленно воскликнул: «Двадцать
семь лет, и она все еще свободна и не влюблена!» Но откуда я мог знать, что она
не влюблена? Боль от внезапно вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В
чем тут еще сомневаться! Я ревную – значит, люблю. И женщина, которую я
люблю, – Мод Брустер!
Как? Я,
Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то чтобы я боялся
любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, я всегда восхвалял
любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью и венцом существования,
самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое следует призывать и
встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не мог этому поверить.
Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне невольно припомнились
стихи Саймонса:
Средь
сонма женщин много долгих лет
Блуждал
я, но искал тебя одну
А я
давно перестал искать, решив, что «величайшее благо», как видно, не для меня и
Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я – «бесчувственное
чудовище», книжный червь, живущий только разумом и только в этом способный
находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но воспринимал их
чисто эстетически. По временам мне и самому начинало казаться, что я из другого
теста, нежели все, и обречен жить монахом, и не дано мне испытать те вечные или
преходящие страсти, которые я наблюдал и так хорошо понимал в других. И вот
страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно.
В
каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные стихи Элизабет
Браунинг:[13]
Когда-то
я покинул мир людей
И
жил один среди моих видений.
Я
не знавал товарищей милей
И
музыки нежней их песнопений.
Но еще
более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и слеп ко всему
окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня очнуться.
– Какого
черта вам тут нужно? – рявкнул он.
Я набрел
на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с краской.
– Вы
что, очумели? Может, у вас солнечный удар? – продолжал он бушевать.
– Нет,
расстройство желудка, – отрезал я и как ни в чем не бывало зашагал дальше.
|
