Глава четырнадцатая
Думаю о
том, что никогда не умел понастоящему ценить женское общество, хотя почти всю
свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда
старался освободиться от их опеки. Они доводили меня до отчаяния своими
заботами о моем здоровье и вторжениями в мою комнату, где неизменно нарушали
тот систематизированный хаос, который был предметом моей гордости и в котором я
отлично разбирался, и учиняли еще больший, с моей точки зрения, хаос, хотя
комната и приобретала более опрятный вид. После их ухода я никогда ничего не
мог найти. Но, увы, как рад был бы я теперь ощутить возле себя их присутствие,
услышать шелест их юбок, который так докучал мне подчас! Я уверен, что никогда
не буду ссориться с ними, если только мне удастся попасть домой. Пусть с утра
до ночи пичкают меня, чем хотят, пусть весь день вытирают пыль в моем кабинете
и подметают пол – я буду спокойно взирать на все это и благодарить судьбу за
то, что у меня есть мать и сестры.
Подобные
воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери всех этих людей,
плавающих на «Призраке»? И противоестественно и нездорово, что все эти мужчины
совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу свету. Грубость и
дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям следовало бы тоже
иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее, были бы
способны на сочувствие. А ведь никто из них даже не женат. Годами никому из них
не приходится испытывать на себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего
воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в которой есть нечто
животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны, притупившейся,
почти атрофированной.
Это
компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от которых они
еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их породили на свет
женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получеловеческая порода,
особый вид живых существ, не имеющих пола, что они вылупились, как черепахи, из
согретых солнцем яиц или получили жизнь каким-нибудь другим необычным способом.
Дни они проводят среди грубости и зла, и в конце концов умирают столь же
скверно, как и жили.
Под
влиянием таких мыслей я разговорился вчера вечером с Иогансеном. Это была
первая неофициальная беседа, которой он удостоил меня с начала путешествия. Иогансен
покинул Швецию, когда ему было восемнадцать лет; теперь ему тридцать восемь, и
за все это время он ни разу не был дома. Года два назад в Чили он встретил в
каком-то портовом трактире земляка и узнал от него, что его мать еще жива.
– Верно,
уж порядком состарилась теперь, – сказал он, задумчиво глянув на компас и
тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившегося на один румб от
курса.
– Когда
вы в последний раз писали ей?
Он
принялся высчитывать вслух.
– В
восемьдесят первом... нет, в восемьдесят втором, кажется. Или в восемьдесят
третьем? Да, в восемьдесят третьем. Десять лет назад. Из какого-то маленького
порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне. Видишь ты, –
продолжал он, будто обращаясь через океан к своей забытой матери, – ведь
каждый год собирался домой. Так стоило ли писать? Через год, думаю, попаду. Да
всякий раз что-нибудь мешало. Теперь вот стал помощником, так дело пойдет подругому.
Как получу расчет во Фриско – может, набежит долларов пятьсот, – так
наймусь на какое-нибудь парусное судно, махну вокруг мыса Горн в Ливерпуль и
зашибу еще. А оттуда уж поеду домой на свои денежки. Вот тогда моей старушке не
придется больше работать!
– Неужто
она еще работает? Сколько же ей лет?
– Под
семьдесят, – ответил он. И добавил хвастливо: – У нас на родине работают с
рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго. Я дотяну до ста.
Никогда
не забуду я этого разговора. То были последние слова, которые я от него слышал,
и, быть может, вообще последние его слова.
В тот
вечер, спустившись в каюту, я решил, что там слишком душно спать. Ночь была
тихая. Мы вышли из полосы пассатов, и «Призрак» еле полз вперед, со скоростью
не больше одного узла. Захватив под мышку подушку и одеяло, я поднялся на
палубу.
Проходя
мимо Гаррисона, я взглянул на компас, установленный на палубе рубки, и заметил,
что на этот раз рулевой отклонился от курса на целых три румба.
Думая,
что он заснул, и желая спасти его от взбучки, а то и от чего-нибудь похуже, я
заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко раскрыты и устремлены в
даль. Казалось, он был так чем-то взволнован, что не мог ответить мне.
– В
чем дело? – спросил я. – Ты болен?
Он
покачал головой и глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна.
– Так
держи курс получше, – посоветовал я.
Он перехватил
ручки штурвала; стрелка компаса медленно поползла к северо-западу и установилась
там после нескольких отклонений.
Я уже
собрался пойти дальше и поднял свои вещи, как вдруг что-то необычное за бортом
привлекло мое внимание. Чья-то жилистая мокрая рука ухватилась за планшир.
Потом из темноты появилась другая. Я смотрел, разинув рот. Что это за гость из
морской глубины? Кто бы это ни был, я знал, что он взбирается на борт, держась
за лаглинь. Появилась голова с мокрыми взъерошенными волосами, и я увидел лицо
Волка Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.
Сильным рывком он перекинул тело через фальшборт и, очутившись на палубе,
метнул быстрый взгляд на рулевого, словно проверяя, кто стоит у штурвала и не
грозит ли с этой стороны опасность. Вода ручьями стекала с его одежды, и я
бессознательно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко мне, я
невольно отступил: я отчетливо прочел слово «смерть» в его взгляде.
– Стой,
Хэмп, – тихо сказал он. – Где помощник?
Я с
недоумением покачал головой.
– Иогансен! –
негромко позвал капитан. – Иогансен! Где помощник? – спросил он у
Гаррисона.
Молодой
матрос уже успел прийти в себя и довольно спокойно ответил:
– Не
знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.
– Я
тоже шел на бак, но ты, верно, заметил, что вернулся я с противоположной
стороны. Как это могло получиться, а?
– Вы,
верно, были за бортом, сэр.
– Посмотреть,
нет ли его в кубрике, сэр? – предложил я.
Ларсен
покачал головой.
– Ты
не найдешь его там, Хэмп. Идем, ты мне нужен! Оставь вещи здесь.
Я
последовал за ним. На палубе было тихо.
– Проклятые
охотники, – проворчал он. – Так разленились, что не могут выстоять
четыре часа на вахте!
На
полубаке мы нашли трех спящих матросов! Капитан перевернул их на спину и
заглянул им в лицо. Они несли вахту на палубе, а по корабельным правилам все,
за исключением старшего вахтенного, рулевого и сигнальщика, в хорошую погоду
имели право спать.
– Кто
сигнальщик? – спросил капитан.
– Я,
сэр, – с легкой дрожью в голосе ответил Холиок, один из старых матросов. –
Я только на минуту задремал сэр. Простите, сэр! Больше этого не будет.
– Ты
ничего не заметил на палубе?
– Нет,
сэр, я...
Но Волк
Ларсен уже отвернулся, презрительно буркнув что-то, и оставил матроса с раскрытым
ртом, – кто мог думать, что он так дешево отделается!
– Тише
теперь, – шепотом предупредил меня Волк Ларсен, спускаясь по трапу в
кубрик.
С
бьющимся сердцем я последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как не знал и
того, что уже произошло. Но я видел, что была пролита кровь. И уж, конечно, не
по своей воле Волк Ларсен очутился за бортом. Странно было и отсутствие
Иогансена.
Я
впервые спускался в матросский кубрик и не скоро забуду то зрелище, которое
предстало предо мной, когда я остановился внизу у трапа. Кубрик занимал
треугольное помещение на самом носу шхуны и был не больше обыкновенной дешевой
каморки на Грабстрит. Вдоль трех его стен в два яруса тянулись койки. Их было
двенадцать. Двенадцать человек ютились в этой тесноте – и спали и ели здесь.
Моя спальня дома была невелика, но все же она могла вместить дюжину таких
кубриков, а если принять во внимание высоту потолка, то и все двадцать.
Тут
пахло плесенью и чем-то кислым, и при свете качающейся лампы я разглядел
переборки, сплошь увешанные морскими сапогами, клеенчатой одеждой и всевозможным
тряпьем – чистым и грязным вперемешку. Все это раскачивалось взад и вперед с
шуршащим звуком, напоминавшим стук веток о стену дома или о крышу. Время от
времени какой-нибудь сапог глухо ударялся о переборку. И хотя море было тихое,
балки и доски скрипели неумолчным хором, а из-под настила неслись какие-то
странные звуки.
Все это
нисколько не мешало спящим. Их было восемь человек – две свободные от вахты
смены, – и спертый воздух был согрет их дыханием; слышались вздохи, храп,
невнятное бормотание – звуки, сопровождавшие сон этих людей, спящих в своей
берлоге. Но в самом ли деле все они спали? И давно ли? Вот что, по-видимому,
интересовало Волка Ларсена. И, чтобы разрешить свои сомнения, он прибег к
приему, напомнившему мне одну из новелл Боккаччо.
Ларсен
вынул лампу из ее качающейся оправы и подал мне. Свой обход он начал с первой
койки по правому борту. Наверху лежал канак[10],
красавец матрос, которого товарищи называли Уфти-Уфти. Он спал, лежа на спине,
и дышал тихо, как женщина. Одну руку он подложил под голову, другая покоилась
поверх одеяла. Волк Ларсен взял его за руку и начал считать пульс. Это
разбудило матроса. Он проснулся так же спокойно, как спал, и даже не
пошевельнулся при этом. Он только широко открыл свои огромные черные глаза и,
не мигая, уставился на нас. Волк Ларсен приложил палец к губам, требуя
молчания, и глаза снова закрылись.
На
нижней койке лежал Луис, толстый, распаренный. Он спал непритворным, тяжелым
сном. Когда Волк Ларсен взял его за руку, он беспокойно заерзал и вдруг изогнулся
так, что тело его какую-то секунду опиралось только на плечи и пятки. Губы его
зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:
– Кварта
– шиллинг. Но гляди в оба, не то трактирщик мигом всучит тебе трехпенсовую за
твои шесть пенсов.
Затем он
повернулся набок и с тяжелым вздохом произнес:
– Шесть
пенсов – «теннер», а шиллинг – «боб». А вот что такое «пони»[11] – я не знаю.
Удостоверившись,
что Луис и канак не прикидываются спящими. Волк Ларсен перешел к следующим двум
койкам, по правому борту, занятым – как мы увидели, осветив их лампой, – Личем
и Джонсоном.
Когда
капитан нагнулся над нижней койкой, чтобы прощупать пульс Джонсону, я, стоя с
лампой в руках, заметил, что Лич на верхней койке приподнял голову и осторожно
глянул вниз. Должно быть, он разгадал хитрость капитана и понял, что сейчас
будет уличен, так как лампа внезапно была выбита у меня из рук, и кубрик
погрузился в темноту. В тот же миг Лич спрыгнул вниз, прямо на Волка Ларсена.
Звуки,
доносившиеся из мрака, напоминали схватку волка с быком. Ларсен взревел, как
разъяренный зверь, и Лич зарычал тоже. От этих звуков кровь стыла в жилах.
Джонсон, должно быть, тотчас вмешался в драку. Я понял, что его униженное
поведение все последние дни было лишь хорошо обдуманным притворством.
Эта
схватка в темноте казалась столь ужасной, что я, весь дрожа, прислонился к
трапу, не в силах сдвинуться с места. Я снова испытал знакомое сосущее ощущение
под ложечкой, всегда появлявшееся у меня при виде физического насилия. Правда,
в этот миг я ничего не мог видеть, но до меня долетали звуки ударов и глухой
стук сталкивающихся тел. Койки трещали, слышно было тяжелое дыхание, короткие
возгласы боли.
Должно
быть, в покушении на жизнь капитана и помощника участвовало несколько человек,
так как по возросшему шуму я догадался, что Лич и Джонсон уже получили
подкрепление со стороны своих товарищей.
– Эй,
кто-нибудь, дайте нож! – кричал Лич.
– Двинь
его по башке! Вышиби из него мозги! – орал Джонсон.
Но Волк
Ларсен больше не издал ни звука. Он молча и свирепо боролся за свою жизнь. Ему
приходилось туго. Сразу же сбитый с ног, он не мог подняться, и мне казалось,
что, несмотря на его чудовищную силу, положение его безнадежно. О ярости этой
борьбы я получил весьма наглядное представление, так как сам был сбит с ног
сцепившимися телами и, падая, сильно ушибся. Однако среди общей свалки мне
как-то удалось заползти на одну из нижних коек и таким образом убраться с
дороги.
– Все
сюда! Мы держим его! Попался! – слышал я выкрики Лича.
– Кого? –
спрашивал кто-то, разбуженный шумом, не понимая, что происходит.
– Кровопийцу
помощника! – хитро ответил Лич, с трудом выговаривая слова.
Его
сообщение было встречено восторженными возгласами, и с этой минуты Волку
Ларсену пришлось отбиваться от семерых дюжих матросов, наседавших на него.
Луис, я полагаю, не принимал участия в драке. Кубрик гудел, как потревоженный
улей.
– Эй
вы, что там у вас такое? – донесся с палубы крик Лэтимера. Он был слишком
осторожен, чтобы спуститься в этот ад кипевших во мраке страстей.
– У
кого есть нож? Дайте нож! – снова услышал я голос Лича, когда шум на
мгновение затих.
Многочисленность
нападавших повредила им. Они мешали друг другу, а у Волка Ларсена была только
одна цель – пробраться ползком к трапу, – и он в конце концов достиг
своего. Несмотря на полный мрак, я следил за его передвижением по звукам. И
только такой силач мог сделать то, что сделал он, когда дополз все же до трапа.
Хватаясь за ступеньки руками, он мало-помалу выпрямился во весь рост и начал
взбираться наверх, невзирая на то, что целая куча людей старалась стащить его
вниз.
Конец
этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес фонарь и
осветил им люк. Волк Ларсен – его едва можно было разглядеть под уцепившимися
за него матросами – уже почти добрался до верха трапа. Этот клубок сплетенных
тел напоминал огромного многолапого паука и раскачивался взад и вперед в такт
ритмичной качке шхуны. И медленно, с большими остановками, вся эта копошащаяся
масса тел неуклонно ползла кверху. Раз она дрогнула, застыла на месте и чуть не
покатилась вниз, но равновесие восстановилось, и она снова поползла по трапу.
– Что
тут такое? – крикнул Лэтимер.
При
свете фонаря я увидел его склоненное над люком испуганное лицо.
– Это
я, Ларсен, – донесся приглушенный голос.
Лэтимер
протянул руку. Снизу быстро высунулась рука Ларсена. Лэтимер схватил ее и стал
тянуть кверху, и следующие две ступеньки были пройдены быстро. Показалась
другая рука Ларсена и ухватилась за комингс люка. Клубок тел отделился от
трапа, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего врага. Однако один
за другим они начали скатываться вниз. Ларсен сбрасывал их, ударяя о закраину
люка, пиная ногами. Последним был Лич: он свалился с самого верха вниз головой
прямо на своих товарищей. Волк Ларсен и фонарь исчезли, и мы остались в
темноте.
|