Увеличить |
Книга вторая
Трое детей
I. Plus quam civilia bella[414]
Лето 1792 года выдалось на редкость дождливое, а лето 1793
года – на редкость жаркое. Гражданская война в Бретани уничтожила все
существовавшие дороги. Однако люди разъезжали по всему краю, пользуясь
прекрасной погодой. Сухая земля лучше любой дороги.
К концу ясного июльского дня, приблизительно через час после
захода солнца, какой-то человек, направлявшийся из Авранша, подскакал к
маленькой харчевне под названием «Круа-Браншар», что стояла у входа в
Понторсон, и осадил коня перед вывеской, какие еще совсем недавно можно было
видеть в тех местах: "Потчуем холодным сидром прямо из бочонка". Весь
день стояла жара, но к ночи поднялся ветер.
Путешественник был закутан в широкий плащ, покрывавший
своими складками круп лошади. На голове его красовалась широкополая шляпа с
трехцветной кокардой, что свидетельствовало об отваге путника, ибо в этом краю,
где каждая изгородь стала засадой, трехцветная кокарда считалась прекрасной
мишенью. Широкий плащ, застегнутый у горла и расходившийся спереди, не стеснял движений
и не скрывал трехцветного пояса, из-за которого торчали рукоятки двух
пистолетов. Полу плаща сзади приподымала сабля.
Когда всадник осадил коня, дверь харчевни отворилась и на
пороге показался хозяин с фонарем в руке. Было то неопределенное время дня,
когда на дворе еще светло, а в комнатах уже сгущается тьма.
Хозяин взглянул на трехцветную кокарду.
– Гражданин, – спросил он, – вы у нас
остановитесь?
– Нет.
– Куда изволите путь держать?
– В Доль.
– Тогда послушайтесь меня, возвращайтесь лучше обратно
в Авранш, а то заночуйте в Понторсоне.
– Почему?
– Потому что в Доле идет сражение.
– Ах, так, – произнес всадник и добавил: –
Засыпьте-ка моему коню овса.
Хозяин притащил колоду, высыпал в нее мешок овса и разнуздал
лошадь; та, шумно фыркнув, принялась за еду.
Разговор между тем продолжался.
– Гражданин, конь у вас реквизированный?
– Нет.
– Значит, ваш собственный?
– Да, мой. Я его купил и заплатил наличными.
– А сами откуда будете?
– Из Парижа.
– Так прямо из Парижа и едете?
– Нет.
– Куда там прямо, все дороги перекрыты. А вот почта
пока еще ходит.
– Только до Алансона. Поэтому я из Алансона еду верхом.
– Скоро по всей Франции почта не будет ходить. Лошади
перевелись. Коню красная цена триста франков, а за него просят шестьсот, к овсу
лучше и не подступайся. Сам почтовых лошадей держал, а теперь, видите, держу
харчевню. Нас, начальников почты, было тысяча триста тринадцать человек, да
двести уже подали в отставку. А с вас, гражданин, по новому тарифу брали?
– Да, с первого мая.
– Значит, платили по двадцать су с мили за место в
карете, двенадцать су – за место в кабриолете и пять су – за место в повозке.
Лошадку-то в Алансоне приобрели?
– Да.
– Целый день нынче ехали?
– Да, с самого рассвета.
– А вчера?
– И вчера и позавчера так же.
– Сразу видно. Вы через Донфорон и Мортэн ехали?
– И через Авранш.
– Послушайте меня, гражданин, остановитесь у нас,
отдохните. И вы устали, и лошадка притомилась.
– Лошадь имеет право устать, человек – нет.
При этих словах хозяин внимательно посмотрел на приезжего и
увидел строгое, суровое, спокойное лицо в рамке седых волос. Оглянувшись на
пустынную дорогу, он спросил:
– Так одни и путешествуете?
– Нет, с охраной.
– Какая же охрана?
– Сабля и пистолеты.
Трактирщик притащил ведро воды и поднес лошади; пока лошадь
пила, он не спускал глаз с приезжего и думал: "Хоть десяток сабель
прицепи, все равно попа узнаешь".
– Так вы говорите, что в Доле сражаются? – начал
приезжий.
– Да. Должно быть, сейчас там битва в самом разгаре.
– А кто же сражается?
– Бывший с бывшим.
– Как? Как вы сказали?
– Один бывший перешел на сторону республиканцев и
сражается против другого бывшего, – тот, как был, так и остался за короля.
– Но короля-то уже нет.
– А малолетний? И потеха какая – оба эти бывшие родня
между собой.
Путник внимательно слушал слова хозяина.
А тот продолжал:
– Один – молодой, а другой – старик. Внучатный
племянник на своего двоюродного деда поднял руку. Дед – роялист, а внук –
патриот. Дед командует белыми, а внук – синими. Ну, от этих пощады не жди. Оба
ведут войну не на живот, а на смерть.
– На смерть?
– Да, гражданин, на смерть. Вот полюбуйтесь, какими они
обмениваются любезностями. Прочтите-ка объявление, – старик ухитрился
такие объявления развесить повсюду, на всех домах, во всех деревнях, даже мне
на дверь нацепили.
Он приблизил фонарь к квадратному куску бумаги, приклеенному
к створке входной двери, и путник, пригнувшись с седла, разобрал написанный
крупными литерами текст:
"Маркиз де Лантенак имеет честь известить своего
внучатного племянника виконта де Говэна, что, ежели маркизу по счастливой
случайности попадется в руки вышеупомянутый виконт, маркиз с превеликим
удовольствием подвергнет его расстрелу".
– А вот поглядите и ответ, – добавил хозяин.
Он повернулся и осветил другое объявление, приклеенное к
левой створке двери. Всадник прочел:
"Говэн предупреждает Лантенака, что, если этот
последний попадется в плен, он будет расстрелян".
– Вчера, – пояснил хозяин, – старик повесил
объявление, а сегодня, глядите, и внук за ним. Недолго ответа ждали.
Путешественник вполголоса, словно говоря с самим собой,
произнес несколько слов, которые хозяин хоть и расслышал, но не понял.
– Да, это уже больше, чем междоусобная война, –
это война семейная. Что ж, пусть так, это к лучшему. Великое обновление народов
покупается лишь такой ценой.
И, не отрывая глаз от второго объявления, всадник поднес
руку к шляпе и почтительно отдал честь клочку бумаги.
А хозяин тем временем продолжал:
– Сами видите, гражданин, что получается. Города и
крупные селения – за революцию, а деревни – против; иначе сказать, города –
французские, а деревни – бретонские. Значит, войну ведут горожанин с
крестьянином. Нас они зовут «брюхачами», ну, а мы их величаем «сиволапыми». А
дворяне и попы все на их стороне.
– Ну, положим, не все, – заметил путник.
– Конечно, гражданин, не все, раз, вон видите, виконт
против маркиза пошел.
И добавил про себя:
"Да и сам ты, гражданин, видать, поп".
– А кто из них двоих одерживает верх?
– Пока что виконт. Но ему трудно приходится. Старик
упорный. Оба они из рода Говэнов – здешние дворяне. Их род разделился на две
ветви: у старшей ветви глава маркиз де Лантенак, ну а глава младшей – виконт де
Говэн. А нынче обе ветви сшиблись. У деревьев такого не бывает, а вот у людей
случается. Маркиз де Лантенак – глава всей Бретани. Мужики его иначе как принцем
не называют. Только он высадился, к нему сразу пришло восемь тысяч человек; за
одну неделю поднялись триста приходов. Если бы ему удалось захватить хоть
полоску побережья, англичане сразу бы высадились. К счастью, здесь оказался
Говэн, его внук. Чудеса, да и только! Он командует республиканскими войсками и
уже образумил деда. Потом случилось так, что Лантенак сразу же по приезде
приказал уничтожить всех пленных, среди них попались две женщины, а у одной
было трое ребятишек, которых решил усыновить парижский батальон. Теперь этот
батальон спуску белым не дает. Зовется он "Красный Колпак". Парижан,
правда, в нем осталось немного, зато каждый за пятерых дерется. Вот они все и
влились в отряд Говэна. Белых так и метут. Хотят отомстить за тех женщин и
отобрать ребятишек. Что с маленькими сталось, куда их старик запрятал – никто
не знает. Парижские гренадеры совсем разъярились. Не случись здесь этих
ребятишек, может быть, и война по-другому повернулась бы. А виконт – славный и
храбрый молодой человек. Зато старик маркиз – сущий людоед. Крестьяне говорят,
что это, мол, Михаил-архангел сражается с Вельзевулом. Вы, может быть, не
слыхали, Михаил-архангел – здешний покровитель. Даже одна гора его именем
называется – та, что посреди залива. Здешние жители верят, что архангел Михаил
укокошил дьявола и похоронил его под другой горой и зовется та гора Томбелен.
– Да, – пробормотал путник, – Tumba Belini,
могила Беленуса, Белюса, Бела, Белиала, Вельзевула.
– Вы, как я погляжу, человек сведущий.
И хозяин снова шепнул про себя:
"Ну, понятно, священник, – вон как по-латыни
говорит!"
А вслух сказал:
– Так вот, гражданин, по крестьянскому представлению
выходит, что снова началась старая война. Если их послушать, то получается, что
Михаил-архангел – это генерал-роялист, а Вельзевул – это республиканский
командир. Но уж если есть на свете дьявол, так это наверняка Лантенак, а если
имеются божьи ангелы – так это как раз Говэн. Перекусить, гражданин, не
желаете?
– Нет, у меня с собою фляга с вином и краюха хлеба. А
вы мне так и не сказали, что делается в Доле.
– Сейчас расскажу. Говэн командует береговым
экспедиционным отрядом. А Лантенак решил поднять Нижнюю Бретань и Нижнюю
Нормандию, открыть двери Питту и усилить вандейскую армию – влить в нее
двадцать тысяч англичан и двести тысяч крестьян. А Говэн взял и разрушил этот
план. Он держит в своих руках все побережье, теснит Лантенака вглубь страны, а
англичан – к морю. Еще недавно здесь был Лантенак, а Говэн его отогнал, отобрал
у него Понт-о-Бо, выбил его из Авранша, выбил его из Вильдье, преградил ему
путь на Гранвиль. А теперь предпринял такой маневр, чтобы загнать Лантенака в
Фужерский лес и там окружить. Все шло хорошо. Вчера еще здесь был Говэн со
своим отрядом. Вдруг тревога. Старик – стреляный воробей, взял да и пошел в
обход, – говорят, пошел на Доль. Если он овладеет Долем да установит на
Мон-Доль хоть одну батарею, – а пушки у него есть, – значит, здесь,
на нашем участке побережья, смогут высадиться англичане, и тогда пиши пропало.
Вот поэтому-то и нельзя мешкать. Говэн, упрямая голова, не спросил ни у кого
совета, никаких распоряжений не стал ждать, скомандовал: "По коням!",
велел двинуть артиллерию, собрал свое войско, выхватил саблю и двинулся в путь.
Лантенак бросился на Доль, а Говэн на Лантенака. Вот в этом самом Доле и сшибутся
два бретонских лба. Сильный получится удар! Теперь они уже в Доле.
– А сколько отсюда до Доля?
– Отряд с повозками часа за три доберется. Но они уже
дошли.
Всадник прислушался и сказал:
– И в самом деле, будто слышна канонада.
Хозяин тоже прислушался.
– Верно, гражданин. И из ружей тоже палят. Слышите,
словно полотно рвут. Заночуйте-ка здесь. Сейчас туда не стоит спешить.
– Нет, я не могу задерживаться. Мне пора.
– Напрасно, гражданин. Конечно, я ваших дел не знаю, да
уж очень велик риск, если, конечно, речь не идет о самом дорогом для вас на
свете…
– Именно об этом и идет речь, – ответил всадник.
– Ну, скажем, о вашем сыне…
– Почти о сыне, – сказал всадник.
Хозяин, задрав голову, посмотрел на него и прошептал про
себя:
"Вот поди ж ты, а я-то считал, что он поп".
Но, подумав, решил:
"Что ж, и у попов бывают дети".
– Взнуздайте моего коня, – сказал путник. –
Сколько я вам должен?
И он расплатился.
Хозяин оттащил колоду и ведро к стене и подошел к всаднику.
– Раз уж вы решили ехать, послушайтесь моего совета. Вы
в Сен-Мало направляетесь? Ну так незачем вам забираться в Доль. Туда есть два
пути – один на Доль, другой по берегу моря. Что тут ехать, что там – разница
невелика. Берегом моря дорога идет на Сен-Жорж-де-Бреэнь, на Шерье и на
Гирель-ле-Вивье. Значит, Доль останется у вас с юга, а Канкаль с севера. В
конце нашей улицы, гражданин, увидите две дороги: левая пойдет в Доль, а правая
– в Сен-Жорж. Послушайте меня, зачем вам в Доль ездить, попадете прямо в самое
пекло. Поэтому налево не сворачивайте, а берите направо.
– Спасибо, – сказал путник.
И он дал шпоры коню.
Стало уже совсем темно, всадник мгновенно исчез во мраке.
Трактирщик сразу же потерял его из вида.
Когда всадник доскакал до перекрестка, до него донесся еле
слышный возглас трактирщика:
– Направо берите!
Он взял налево.
II. Доль
Доль, "испанский город Франции в Бретани", как
значится в старинных грамотах, вовсе не город, а одна-единственная улица. По ее
обе стороны стоят в беспорядке дома с деревянными колоннами, и поэтому широкая
средневековая улица образует десятки узких закоулков и неожиданных поворотов.
Остальная часть города представляет лабиринт уличек, отходящих от главной улицы
или вливающихся в нее, как ручейки в речку. Доль не обнесен крепостной стеной,
не имеет крепостных ворот, он открыт со всех четырех сторон и расположен у
подножья горы Мон-Доль; город, само собой разумеется, не может выдержать осады;
зато осаду может выдержать его главная улица. Выступающие вперед фасады домов –
такие можно было видеть еще полвека тому назад – и галереи, образованные
колоннами, были вполне пригодны для длительного сопротивления. Что ни здание,
то крепость, и неприятелю пришлось бы брать с бою каждый дом. Рынок находился
почти в середине городка.
Трактирщик из Круа-Браншар не солгал, – пока он вел
беседу с приезжим, в Доле шла неистовая схватка. Между белыми, пришедшими сюда
поутру, и подоспевшими к вечеру синими внезапно завязался ночной поединок. Силы
были неравны: белых насчитывалось шесть тысяч человек, а синих всего полторы
тысячи, зато противники были равны яростью. Достойно упоминания то
обстоятельство, что нападение вели именно синие.
С одной стороны – беспорядочная толпа, с другой – железный
строй. С одной стороны – шесть тысяч крестьян, в кожаных куртках с вышитым на
груди Иисусовым сердцем, с белыми лентами на круглых шляпах, с евангельскими
изречениями на нарукавных повязках и с четками за поясом; у большинства вилы, а
меньшинство с саблями или с карабинами без штыков; они волочили за собою на
веревках пушки, были плохо обмундированы, плохо дисциплинированы, плохо
вооружены, но сущие дьяволы в бою. С другой стороны – полторы тысячи солдат в
треуголках, с трехцветной кокардой, в длиннополых мундирах с широкими
отворотами, в портупеях, перекрещивающихся на груди, вооруженные тесаками с медной
рукоятью и ружьями с длинным штыком; хорошо обученные, хорошо держащие строй,
послушные солдаты и неустрашимые бойцы, строго повинующиеся командиру и при
случае сами способные командовать, тоже все добровольцы, но добровольцы,
защищающие родину, все в лохмотьях и без сапог; за монархию – мужики-рыцари, за
революцию – босоногие герои; оба отряда, столкнувшиеся в Доле, воодушевляли их
командиры: роялистов – старец, а республиканцев – человек в расцвете молодости.
С одной стороны Лантенак, с другой – Говэн.
Два образа героев являла революция: молодые гиганты, какими
были Дантон, Сен-Жюст и Робеспьер, и молодые солдаты идеала, подобные Гошу и
Марсо. Говэн принадлежал к числу последних.
Говэну исполнилось тридцать лет; стан у него был, как у
Геркулеса, взор строгий, как у пророка, а смех, как у ребенка. Он не курил, не
пил, не сквернословил. Даже в походах он не расставался с дорожным несессером,
заботливо отделывал ногти, каждый день чистил зубы, тщательно причесывал свои
роскошные каштановые кудри; на привале сам аккуратно вытряхивал свой
капитанский мундир, пробитый пулями и побелевший от пыли. Он, как одержимый,
врывался в самую сечу, но ни разу не был ранен. В его голосе, обычно мягком,
порой слышались властные раскаты. Он первый подавал пример своим людям, спал
прямо на земле, завернувшись в плащ и положив красивую голову на камень, не
обращая внимания на ветер, на дождь и снег. Героическая и невинная душа. Взяв
саблю в руку, он весь преображался. Наружность у него была немного женственная,
что на поле битвы внушает особый ужас.
И вместе с тем это был мыслитель, философ, молодой мудрец.
«Алкивиад», – говорили, увидев его; «Сократ», – говорили, услышав его
речи.
В той великой импровизации, которая именуется французской
революцией, молодой воин сразу же вырос в полководца.
Он сам сформировал отряд, который, по образцу римского
легиона, являлся маленькой армией, имевшей все виды оружия; в отряд входили
пехота и кавалерия, а также разведчики, саперы, понтонеры; и подобно тому, как
римский легион имел свои катапульты, в отряде были свои пушки. Три орудия в
конной упряжке усиливали отряд, не сковывая притом его подвижности.
Лантенак тоже был полководцем, пожалуй, даже еще более
грозным. Он превосходил внука в обдуманности и дерзости ударов. Убеленные
сединами вояки куда хладнокровнее юных героев, ибо для них уже давно угасла
утренняя заря, и куда смелее, ибо смерть их уже близка. Что им терять? Ничего
или так мало! Поэтому-то действия Лантенака отличались не только дерзостью, но
и мудростью. Однако почти всегда в этом упорном единоборстве старости и
молодости Говэн одерживал верх. Объяснялось это, пожалуй, больше всего удачей.
Все виды человеческого счастья, даже грозное боевое счастье, – удел
молодости. Победа все-таки женщина.
Лантенак возненавидел Говэна прежде всего потому, что Говэн
побеждал, и потому, что Говэн приходился ему родственником. Как это ему взбрело
в голову стать якобинцем? Нет, подумайте только – Говэн стал якобинцем!
Сорванец Говэн! Прямой наследник Лантенака, ибо у маркиза детей не было, его
внучатный племянник, почти внук! "Ах, – говорил этот любящий
дедушка, – попадись он мне в руки, я его убью, как собаку".
Впрочем, республика совершенно справедливо опасалась
Лантенака. Едва только он ступил на французский берег, как все пришло в трепет.
Имя его, словно огонь по пороховому шнуру, пробежало по всей Вандее, и он сразу
же стал средоточием восстания. В таких мятежах, где столь сильно взаимное
соперничество и где каждый укрывается в своих кустах или в своем овраге,
человек, посланный "из высших сфер", обычно объединяет разрозненные
действия равноправных главарей. Почти все лесные вожаки, и ближние и далекие,
присоединились к Лантенаку и признали его главой.
Лишь один человек покинул Лантенака и как раз тот, кто
первым присоединился к нему, – а именно Гавар. Почему? Да потому, что
Гавар до сих пор был первым доверенным лицом у вандейцев. Он был в курсе всех
их тайных замыслов и признавал старые приемы гражданской войны, которые
Лантенак явился отвергнуть и заменить новыми. Доверенное лицо не передается по
наследству; башмак де Ларуари явно не пришелся по ноге Лантенаку. И Гавар ушел
к Боншану.
Лантенак в военном искусстве принадлежал к школе Фридриха
II; он старался сочетать большую войну с малой. Он и слышать не желал о том
"пестром сброде", которым являлась "Великая католическая и
роялистская армия" – вернее, толпа, обреченная на гибель; но он не
признавал и мелких стычек малочисленными отрядами, рассыпавшимися по чащам и
перелескам, годными лишь для того, чтобы беспокоить врага, но не способными
уничтожить его. Нерегулярные войны не приводят ни к чему, а если и приводят, то
к худшему; поначалу грозят сразить республику, а кончают грабежом на больших
дорогах; Лантенак не признавал ни этой бретонской войны, ни приемов
Ларошжаклена, сражавшегося только в открытом поле, ни способов "лесной
войны" Жана Шуана; он не хотел воевать ни по-вандейски, ни по-шуански; он
намеревался вести настоящую войну – пользоваться мужиками, но опираться на
солдат. Для стратегии ему требовались банды, а для тактики полки. По его мнению,
это мужицкое воинство было незаменимо для внезапных атак, засад и тому подобных
сюрпризов; никто не мог сравняться с ними в умении мгновенно собрать свои силы
в кулак и тут же рассыпаться по кустам, но он понимал, что главная их беда –
текучесть, они, словно вода, уходили сквозь его пальцы; он стремился создать
внутри этой чересчур подвижной и рассеянной по всей округе армии прочное ядро;
он хотел укрепить это дикое лесное воинство регулярными частями, которые
явились бы стержнем операций. Мысль верная и чреватая страшными последствиями;
удайся Лантенаку его план, Вандея стала бы непобедимой.
Но где взять эти регулярные войска? Где взять солдат? Где
взять полки? Где взять готовую армию? В Англии. Вот почему Лантенак бредил
высадкой англичан. Так сторонники той или иной партии теряют совесть: за белой
кокардой Лантенак уже не видел красных мундиров. Лантенак мечтал лишь об одном
– овладеть хоть малой полоской берега и расчистить путь Питту. Вот поэтому-то,
узнав, что в Доле нет республиканских войск, он бросился туда в расчете
захватить город и гору Мон-Доль, а затем и побережье.
Место было выбрано удачно. Артиллерия, установленная на горе
Мон-Доль, снесла бы с лица земли Френуа, лежащий направо, и Сен-Брелад, лежащий
налево; держала бы на почтительном расстоянии канкальскую эскадру и очистила бы
для английского десанта все побережье от Ра-Сюр-Куэнон до Сен-Мелуар-дез-Онд.
Чтобы обеспечить успех этой решающей вылазки, Лантенак повел
за собой более шести тысяч человек – все, что было самого надежного в руководимых
им бандах, а также всю свою артиллерию – десять шестнадцатифунтовых кулеврин,
одну восьмифунтовую пушку и одно полевое четырехфунтовое орудие. Он рассчитывал
установить на Мон-Доле сильную батарею, исходя из того, что тысяча выстрелов из
десяти орудий оказывает больше действия, нежели полторы тысячи выстрелов из
пяти орудий.
Успех казался несомненным. В распоряжении Лантенака имелось
шесть тысяч человек. Опасность грозила лишь со стороны Авранша, где стоял Говэн
со своим отрядом в полторы тысячи человек, и со стороны Динана, где стоял
Лешель. Правда, у Лешеля было двадцать пять тысяч человек, но зато он находился
на расстоянии двадцати лье. Поэтому Лантенак ничего не опасался, – пусть у
Лешеля больше сил, зато он далеко, а Говэн хоть и близко, но отряд его невелик.
Добавим, что Лешель был бестолковый человек и позднее погубил весь свой
двадцатипятитысячный отряд, уничтоженный неприятелем в ландах
Круа-Батайль, – за это поражение он заплатил самоубийством.
Лантенак, таким образом, был более чем уверен в успехе. Доль
он захватил внезапно и без боя. Имя маркиза де Лантенака окружала мрачная
слава, окрестные жители знали, что от него нечего ждать пощады. Поэтому никто
даже не пытался сопротивляться. Перепуганные горожане попрятались в домах,
закрыв ставни и двери. Шесть тысяч вандейцев расположились на бивуаке в чисто
деревенском беспорядке, словно пришли на ярмарку; фуражиров не назначили, о
расквартировании никто не позаботился; разместились где попало, варили обед
прямо под открытым небом, разбрелись по церквам, сменив ружья на четки. Сам
Лантенак, с группой артиллерийских офицеров, спешно направился осматривать гору
Мон-Доль, поручив командование Гуж-ле-Брюану, которого маркиз называл своим
полевым адъютантом.
Гуж-ле-Брюан оставил по себе в истории лишь смутный след. Он
был известен под двумя кличками: «Синебой» – за его расправы над патриотами,
или «Иманус», ибо во всем его обличье было нечто невыразимо ужасное. Слово
«иманус» происходит от древнего нижненормандского «иманис», и означает оно
нечеловеческое и чуть ли не божественно-грозное и уродливое существо – вроде
демона, сатира, людоеда. В одной старинной рукописи говорится: "d'mes
daeux iers j'vis l'im nus".[415] Сейчас
даже старики в Дубраве уже не помнят Гуж-ле-Брюана, не понимают значения слова
«Синебой», но смутно представляют себе «Имануса». Образ Имануса вошел в местные
легенды и суеверия. В Тремореле и Плюмога еще и в наши дни говорят об Иманусе,
так как в этих двух селениях Гуж-ле-Брюан оставил кровавый отпечаток своей
пяты. Вандейцы были дикари, а Гуж-ле-Брюан был среди них варваром. Он напоминал
кацика, весь с ног до головы в сложном узоре татуировки, где переплетались
кресты и королевские лилии; на лице его с отвратительными, почти неестественно
безобразными чертами запечатлелась гнусная душа, мало чем похожая на
человеческую душу. В бою он превосходил отвагой и самого сатану, а после боя
становился по-сатанински жесток. Сердце его было вместилищем всех крайностей,
оно млело в собачьей преданности и пылало лютой яростью. Думал ли он, мог ли он
размышлять? Да, он размышлял, но ход его мысли был подобен спиральному извиву
змеи. Он начинал с героизма, а кончал как убийца. Невозможно было угадать,
откуда берутся у него решения, подчас даже величественные именно в силу своей
чудовищности. Он был способен на самые страшные и притом неожиданные поступки.
И он был легендарно свиреп.
Отсюда и это страшное прозвище "Иманус".
Маркиз де Лантенак полагался на его жестокость.
И верно, в жестокости Иманус не знал соперников; но в
области стратегии и тактики он был куда слабее, и, возможно, маркиз совершил
ошибку, назначив его своим помощником. Как бы то ни было, маркиз поручил
Иманусу замещать его и вести за лагерем наблюдение.
Гуж-ле-Брюан, скорее вояка, нежели воин, был скорее способен
вырезать целое племя, чем охранять город. Все же он расставил кругом сильные
посты.
Вечером, когда маркиз де Лантенак, осмотрев предполагаемое
местоположение батареи, возвращался в Доль, он вдруг услышал пушечный выстрел.
Он огляделся. Над главной улицей поднялось багровое зарево. Случилась беда,
нежданное вторжение неприятеля, штурм; в городе шел бой.
И хотя Лантенака трудно было удивить, он остолбенел. Он не
мог ожидать ничего подобного. Что это такое? Одно ясно – это не Говэн. Никто не
рискнет пойти в атаку, когда на стороне врага столь явное численное
превосходство – четыре против одного. Значит, это Лешель? Но как же он успел
подтянуть свои войска? Нет, появление Лешеля невероятно, а появление Говэна –
невозможно.
Лантенак дал шпоры коню; навстречу ему тянулись по дороге
беглецы из Доля; он обратился с вопросом к одному, другому, но обезумевшие от
страха люди вопили только: "Синие! Синие!" Когда Лантенак подскакал к
Долю, положение было серьезное.
Вот что там произошло.
III. Малые армии и большие битвы
По прибытии в Доль крестьянское воинство, как мы уже
говорили, разбрелось по всему городку, решив воспользоваться ночным досугом
сообразно своим вкусам и наклонностям, что неизбежно, когда боец, по выражению
вандейцев, повинуется начальнику лишь по дружбе . Такое своеобразное повиновение
способно породить героев, но оно отнюдь не воспитывает солдат. Все орудия
вместе с войсковым имуществом вандейцы завели под своды старого рынка, а сами,
изрядно выпив, сытно поужинав и перебрав на ночь четки, легли спать вповалку,
прямо на улице, перегородив ее грудой своих тел и не думая об охране.
Спускалась ночь, и добрая половина вандейцев сладко храпела, подложив под
голову мешок; рядом с некоторыми спали их жены, так как нередко бретонские
крестьянки сопровождали мужей в походе; бывало и так, что какая-нибудь
беременная крестьянка несла обязанности лазутчицы. Стояла теплая июльская ночь,
в темной бездонной синеве небес сверкали созвездия. Весь бивуак спал, напоминая
остановившийся на ночлег караван, а не военный лагерь. Вдруг те, что лежали еще
с открытыми глазами, различили в ночном мраке силуэты трех орудий, загородивших
верхний конец улицы.
Это был Говэн. Он снял часовых, вошел в городок и занял со
своим отрядом начало улицы.
Какой-то вандеец вскочил с криком: "Кто идет?" – и
выстрелил из ружья; ему ответил пушечный выстрел. Тотчас заговорили ружья.
Погруженная в сон орда сразу же поднялась. Жестокая встряска. Заснуть под
звездами, а проснуться под картечью.
Первый миг пробуждения был ужасен. Нет зрелища страшнее, чем
кишение толпы, заметавшейся под пушечными ядрами. Вандейцы схватились за
оружие. Люди вопили во всю глотку, куда-то бежали, многие падали. В
растерянности иные, не помня себя, стреляли по своим. Из домов выскакивали
испуганные горожане, устремлялись обратно, снова выбегали на улицу и, ошалев,
сновали в самой гуще свалки. Родители звали детей, мужья искали жен. Зловещий
бой, бой, в который втянуты женщины и дети. Пули, летавшие во всех
направлениях, со свистом рассекали ночной мрак. Стреляли в темноте из каждого
угла. Везде дым и сумятица. В беспорядке сбились повозки и фургоны.
Перепуганные кони ржали и брыкались. Никто не разбирал дороги, люди шагали по
раненым, и от земли поднимались дикие вопли. Одни метались в страхе, другие
оцепенели. Бойцы искали своих командиров, а командиры скликали бойцов. И бок о
бок с этим ужасом – угрюмое равнодушие. Вот возле дома сидит женщина и кормит
грудью младенца, тут же рядом к стене прислонился ее муж; из перебитой ноги
ручьем течет кровь, а он хладнокровно заряжает свой карабин и посылает куда-то
в ночную мглу несущие смерть пули. А вот другой, забравшись под телегу, палит
из-за колеса. Временами человеческие крики сливались в протяжный вой. Но все
перекрывал рокочущий бас пушек. Страшная картина.
Казалось, здесь валят лес и, подрубленные под корень, падают
друг на друга деревья. Отряд Говэна из-за укрытия стрелял наверняка и поэтому
понес лишь незначительные потери.
Однако крестьянское воинство, отважное даже в минуты
растерянности, оправилось и перешло к обороне; вандейцы стянулись к рынку, просторному
мрачному помещению, крышу которого поддерживал целый лес каменных столбов.
Очутившись под прикрытием, повстанцы совсем ободрились; все, что хотя бы
отдаленно напоминало лес, вселяло в них уверенность. Иманус старался, как умел,
заменить отсутствующего Лантенака. У вандейцев были орудия, но, к великому
удивлению Говэна, они молчали; объяснялось это тем, что офицеры-артиллеристы
отправились вместе с маркизом на рекогносцировку к Мон-Долю, а крестьяне не
знали, как подступиться к кулевринам и пушкам; зато они осыпали синих градом
пуль в ответ на их пушечные ядра. На картечь крестьяне отвечали бешеной
ружейной пальбой. Теперь в укрытии оказались вандейцы. Они натаскали отовсюду
дроги, повозки, телеги, прикатили с рынка бочки и соорудили высокую баррикаду с
бойницами для карабинов. Из этих бойниц они и открыли убийственный огонь. Все
было сделано молниеносно. Через четверть часа рынок стал неприступной
крепостью.
Положение Говэна осложнилось. Слишком неожиданно превратился
мирный рынок в надежную цитадель. Вандейцы крепко засели в ней всей своей
массой. Говэн сумел внезапно атаковать, но не сумел разгромить неприятеля. Он
спрыгнул с коня и стоял на батарее, освещенный горевшим факелом; скрестив на
груди руки, он зорко вглядывался в темноту. В полосе света его высокая фигура
была отчетливо видна защитникам баррикады. Но он даже не думал, что служит
прекрасной мишенью, не замечал, что пули, летевшие из бойниц, жужжат вокруг
него.
Он размышлял. Против вандейских карабинов у него есть пушки.
А перевес всегда останется за картечью. У кого орудия, у того победа. Батарея в
руках умелых пушкарей обеспечивала превосходство.
Вдруг словно молния вырвалась из темной громады рынка, затем
прорычал гром, и ядро пробило фасад дома над головой Говэна.
На пушечный выстрел баррикада ответила пушечным выстрелом.
Как же так? Значит, что-то произошло. Артиллерия теперь
имеется у обеих сторон.
Вслед за первым ядром вылетело второе и разворотило стену
рядом с Говэном. При третьем выстреле с него сорвало шляпу.
Все ядра были крупного калибра. Били из шестнадцатифунтового
орудия.
– В вас целятся, командир, – закричали пушкари.
И они потушили факел. Говэн неторопливо нагнулся и поднял с
земли шляпу. Пушкари не ошиблись – в Говэна кто-то целился, в него целился
Лантенак.
Маркиз только что подъехал к рынку с противоположной
стороны.
Иманус бросился к нему.
– Ваша светлость, на нас напали.
– Кто?
– Не знаю.
– Дорога на Динан свободна?
– По-моему, свободна.
– Пора начинать отступление.
– Уже началось. Многие бежали.
– Я сказал – отступление, а не бегство. Почему у вас
бездействует артиллерия?
– Мы тут сначала голову потеряли, да и офицеров не
было.
– Я сам пойду на батарею.
– Ваша светлость, я отправил на Фужер все, что можно:
ненужный груз, женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными
детишками?
– С теми?
– Да.
– Они наши заложники. Отправьте их в Тург.
Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С появлением
командира все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для
артиллерийского огня, там могло поместиться только две пушки; маркиз велел
поставить рядом два шестнадцатифунтовых орудия, для которых тут же устроили
амбразуру. Маркиз пригнулся к пушке, стараясь разглядеть вражескую батарею, и
вдруг заметил Говэна.
– Это он! – воскликнул маркиз.
И, не торопясь, он взял банник, сам забил снаряд, навел
пушку и выстрелил.
Трижды целился он в Говэна и все три раза промахнулся.
Последним выстрелом ему удалось сбить с Говэна шляпу.
– Какая досада, – буркнул он. – Возьми я чуть
ниже, ему снесло бы голову.
Вдруг факел на вражеской батарее потух, и маркиз уже не мог
ничего разглядеть в сгустившемся мраке.
– Ну, погоди! – проворчал он.
И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, скомандовал:
– Картечь!
Говэн в свою очередь тоже был озабочен. Положение
осложнилось. Бой вступил в новую стадию. Теперь баррикада бьет из орудий. Кто
знает, не перейдет ли враг от обороны к наступлению? Против него, за вычетом
убитых и бежавших с поля битвы, было не меньше пяти тысяч человек, а в его
распоряжении осталось всего тысяча двести солдат. Что станется с
республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда роли могут
перемениться. Из атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого.
Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.
Что же делать? Нечего и думать штурмовать баррикаду в лоб;
идти на приступ было химерой – тысяча двести человек не могут выбить из
укрепления пять тысяч. Штурм – бессмыслица, промедление – гибель. Необходимо
принять решение. Но какое?
Говэн был уроженцем Бретани и не раз заглядывал в Доль. Он
знал, что к старому рынку, где засели вандейцы, примыкает целый лабиринт
узеньких кривых уличек.
Он обернулся к своему помощнику, доблестному капитану
Гешану, который впоследствии прославился тем, что очистил от мятежников
Консизский лес, где родился Жан Шуан, преградил вандейцам дорогу к Шэнскому
озеру и тем самым спас от падения Бурнеф.
– Гешан, передаю вам командование боем, – сказал
он. – Ведите все время огонь. Разбейте баррикаду пушечными выстрелами,
отвлеките всю эту банду.
– Понимаю, – ответил Гешан.
– Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к
атаке.
И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.
– Решено, – ответил Гешан.
Говэн продолжал:
– Все наши барабанщики живы?
– Все.
– У нас их девять человек. Оставьте себе двоих, а
семеро пойдут со мной.
Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед
Говэном.
Тогда Говэн прокричал громовым голосом:
– Батальон Красный Колпак, за мной!
Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.
– Я вызывал весь батальон, – сказал Говэн.
– Батальон в полном составе, – ответил сержант.
– Как! Вас всего двенадцать человек?
– Осталось двенадцать.
– Пусть будет так, – сказал Говэн.
Сержант, выступивший вперед, был славный и храбрый вояка
Радуб, тот самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек,
найденных в Содрейском лесу.
Добрая половина батальона, если читатель помнит, была
перебита на ферме «Соломинка», но Радуб по счастливой случайности уцелел.
Неподалеку стояла телега с фуражом. Говэн указал на нее
сержанту.
– Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов, велите
обмотать ружья, чтобы ни одно не звякнуло на ходу.
Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в
полной темноте.
– Готово, – доложил сержант.
– Солдаты, сапоги снять, – скомандовал Говэн.
– Нет у нас сапог, – ответил сержант.
Вместе с семью барабанщиками составился отряд из
девятнадцати человек. Говэн был двадцатым.
– В колонну по одному стройсь! – скомандовал
он. – За мной! Барабанщики, вперед, весь батальон за ними. Сержант,
командование поручаю вам.
Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих
сторон, двадцать человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.
Некоторое время они шли, держась у стен. Городок, казалось,
вымер; жители забились в погреба. Все двери на запоре, на всех окнах – ставни.
Нигде ни огонька.
Вокруг была тишина и тем сильнее доносился грохот с главной
улицы; орудийный бой продолжался, батарея республиканцев и баррикада роялистов
яростно осыпали друг друга картечью.
Минут двадцать Говэн уверенно вел свой отряд в темноте по
кривым переходам и, наконец, вышел на главную улицу, позади рынка.
Позицию вандейцев обошли. По ту сторону рынка не было
никаких укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад
рынок с тыла оставался открытым и незащищенным, поэтому не составляло труда
войти под каменные своды, куда свезли несколько повозок с войсковым имуществом
и в полной упряжке. Теперь Говэну и его двенадцати бойцам противостояло пять
тысяч вандейцев, но с тыла.
Говэн шопотом отдал сержанту приказ; солдаты размотали
солому, накрученную вокруг ружей; двенадцать гренадеров построились за углом
улички в полном боевом порядке, и семь барабанщиков, подняв палочки, ждали
только команды.
Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные
промежутки. Воспользовавшись минутой затишья между двумя залпами, Говэн вдруг
выхватил шпагу и голосом, прозвучавшим в тишине как пронзительный призыв трубы,
прокричал:
– Двести человек вправо, двести влево, остальные
вперед!
Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили
"в атаку".
А Говэн бросил грозный клич синих:
– В штыки! За мной!
Началось нечто неслыханное.
Вандейское воинство вообразило, что его обошли и что с тыла
подступают целые полчища врага. В ту же самую минуту, услышав барабанный бой,
республиканский отряд под командованием Гешана, занимавший верхнюю часть улицы,
двинулся вперед, – оставшиеся при нем барабанщики тоже забили "в
атаку", – и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились
между двух огней; паника склонна все преувеличивать: в момент паники ружейный
выстрел кажется орудийным залпом, крик – загробным гласом, лай собаки – львиным
рыком. Добавим, что страх вообще охватывает крестьян с такой же быстротой, как
пламя – стог соломы, и с такой же быстротой, с какою от горящего стога пламя
перекидывается на ближайшие предметы, крестьянин в страхе кидается в бегство.
Бегство вандейцев было поистине паническим.
Через несколько минут рынок опустел, крестьяне словно
испарились в воздухе, оставив офицеров в растерянности. Хотя Иманус и убил двух
или трех беглецов, ничто не помогало, – вандейцы с криком: "Спасайся,
кто может!" – растеклись по городу, будто вода сквозь сито, и исчезли в
полях стремительно, как тучи, подхваченные ураганным ветром. Одни бежали по
направлению к Шатонефу, другие – к Плерге, третьи – к Антрэну.
Маркиз де Лантенак молча следил за разбегавшимися воинами.
Он собственноручно заклепал орудия и, уходя последним спокойной, размеренной
поступью, холодно бросил: "Нет, на крестьянина надежда плоха. Без англичан
нам не обойтись".
IV. Во второй раз
Республиканцы одержали полную победу.
Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и
сказал:
– Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!
Для солдата тех времен похвала командира была почетной
наградой.
Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами
Доля и взял много пленных.
Солдаты зажгли факелы и стали осматривать город.
Не успевшие убежать вандейцы сдались на милость победителя.
Главную улицу осветили плошками. Ее усеивали вперемежку убитые и раненые. Как и
обычно в конце каждого сражения, кучки самых отчаянных смельчаков, окруженные
неприятелем, еще отбивались, но и им пришлось сложить оружие.
В беспорядочном потоке беглецов внимание Говэна привлек один
храбрец; ловкий и проворный, как фавн, он прикрывал бегство товарищей, а сам и
не собирался бежать. Этот крестьянин, мастерски владея карабином, то стрелял,
то глушил врага прикладом и действовал с такой силой, что приклад, наконец,
сломался; тогда вандеец вооружился пистолетом, а другой рукой схватил саблю.
Никто не решался подступиться к нему. Вдруг Говэн заметил, что вандеец
пошатнулся и оперся спиной о столб. Должно быть, его ранило. Но он все еще
орудовал саблей и пистолетом. Взяв шпагу подмышку, Говэн подошел к нему.
– Сдавайся, – сказал он.
Вандеец пристально взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая
из раны, пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.
– Ты мой пленник, – повторил Говэн.
Вандеец молчал.
– Как тебя звать?
– Звать "Пляши в тени".
– Ты храбрый малый, – сказал Говэн.
И протянул вандейцу руку.
Но тот воскликнул:
– Да здравствует король!
Собрав последние силы, он быстро вскинул обе руки, нажал
курок, намереваясь всадить Говэну в сердце пулю, и одновременно взмахнул над
его головой саблей.
Он действовал с проворством тигра, но кто-то оказался еще проворнее.
То был всадник, подскакавший к полю битвы всего несколько секунд тому назад и
никем не замеченный. Видя, что вандеец поднял пистолет и занес саблю,
незнакомец бросился между ним и Говэном. Не подоспей он, лежать бы Говэну в
могиле. Пуля попала в лошадь, а удар сабли пришелся по всаднику, и лошадь и
всадник рухнули наземь. Все это произошло с молниеносной быстротой.
Вандеец тоже свалился на землю.
Удар сабли рассек лицо незнакомца, упавшего без чувств.
Лошадь была убита наповал.
Говэн подошел к лежащему.
– Кто этот человек? – спросил он.
Он нагнулся и посмотрел на незнакомца. Кровь, струившаяся из
раны, залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.
– Этот человек спас мне жизнь, – продолжал
Говэн. – Кто-нибудь знает его? Откуда он явился?
– Командир, – ответил один из солдат. – Он
только что въехал в город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.
Полковой хирург со своей сумкой поспешил на помощь. Раненый
попрежнему лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:
– Пустяки. Опасности нет. Зашьем рану, и через неделю
он будет на ногах. Великолепный сабельный удар.
На раненом был плащ, трехцветный пояс, пара пистолетов и
сабля. Его положили на носилки. Раздели. Кто-то принес ведро свежей воды, и
хирург промыл рану: из-под кровавой маски показалось лицо. Говэн присматривался
к незнакомцу с глубоким вниманием.
– Есть при нем бумаги? – спросил он.
Хирург нащупал в боковом кармане раненого бумажник, вытащил
его и протянул Говэну.
Меж тем от холодной примочки раненый пришел в себя. Его веки
слабо дрогнули.
Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил
листок, сложенный вчетверо, развернул его и прочел:
"Комитет общественного спасения. Гражданин
Симурдэн…"
Он закричал:
– Симурдэн!
Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.
Говэн задыхался от волнения.
– Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне
жизнь.
Симурдэн посмотрел на Говэна. Непередаваемая радость озарила
его окровавленное лицо.
Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:
– Мой учитель!
– Твой отец, – промолвил Симурдэн.
V. Капля холодной воды
Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на
минуту; они признали друг друга, будто расстались только вчера.
В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет.
Симурдэна уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где
разместили раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей,
заявив, что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали
десятки неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн
остался один, но не мог уснуть; его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и от
радостного волнения.
Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь?
Свершилась его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою
счастливую звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил
ребенка, а увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в
минуту победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее
опору революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот
столп республики. Этот победитель – его, Симурдэна, ученик. Он видел, как
молодое лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции,
озарялось отблеском мысли, и это также была его, симурдэнова, мысль; его
ученик, детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в
скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось, что
он узнает свою собственную душу в оболочке гения. Он только что любовался
Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром существует
таинственное сходство, ибо и священник – человек только наполовину.
Недавнее ранение и бессонница – следствие сабельного удара –
наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как,
блистательный и великолепный, растет молодой герой, и радость была еще полнее
от сознания своей власти над его судьбою; еще одна такая победа, и тогда
Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила Говэну
командование целой армией. Когда все чаяния человека сбываются, он как бы
слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой, каждый
желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат –
Россиньоля, Эбер – Ронсана, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться.
"Почему бы и не Говэн?" – думалось Симурдэну, и он погружался в
мечты. Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами
собой рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться
на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, – и, поднимаясь со
ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь в
сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн
мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, – ведь мечта быстрокрыла, –
как Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов,
как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В Симурдэне
жило два человека – один с нежной душой, а другой – суровый, и оба были ныне
равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу непреклонности, он рисовал
себе будущность Говэна столь же великолепной, сколь и грозной. Симурдэн думал
обо всем, что придется разрушить, прежде чем строить новое, и говорил про себя:
"Сейчас не время миндальничать". Говэн, как тогда говорили,
"достигнет высот". И Симурдэну представлялся Говэн в светозарных
латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится он на мощных
крыльях идеала – справедливости, разума и прогресса, а в руке сжимает
обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.
Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он
вдруг услышал через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенной в лазарет
и примыкавшей к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы
разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его
раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались
шаги, затем заговорили наперебой солдаты:
– Вот, командир, тот самый человек, который в вас
стрелял. Он спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.
И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и
покушавшимся на его жизнь вандейцем:
– Ты ранен?
– У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на
расстрел.
– Уложите этого человека в постель. Перевяжите его
раны, ухаживайте за ним, вылечите его.
– Я хочу умереть.
– Ты будешь жить. Ты хотел убить меня во славу короля,
я дарую тебе жизнь во славу республики.
Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от
сна и уныло пробормотал:
– Стало быть, он и вправду милосерден.
VI. Зажившая рана и кровоточащее сердце
Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более
глубокие, чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме
«Соломинка» подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.
Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда
серьезнее, чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через
лопатку, вторая пуля раздробила ключицу, а третья – плечевую кость; но поскольку
легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром крестьяне
называли Тельмарша «философом», подразумевая под этим словом: немножко лекарь,
немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в свою нору, ухаживал
за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей, пользовал ее таинственными
средствами, именуемыми обычно «простонародными», и благодаря ему она выжила.
Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и
через несколько недель Мишель стала выздоравливать.
Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из
«пещерки» и присела на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей
гостье; при ранении в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая,
бывшая почти при смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась
заговорить с хозяином «пещерки», он всякий раз приказывал ей замолчать; но от
старика не ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных
дум, и подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.
В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов
без посторонней помощи; целитель – это почти отец, и Тельмарш с радостью глядел
на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:
– Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.
– Только сердце не зажило, – ответила Мишель.
И добавила:
– Значит, вы совсем не знаете, где они?
– Кто они? – удивился Тельмарш.
– Мои дети.
Это «значит» заключало в себе целый мир мыслей; оно
выражало: "Раз вы со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего
изголовья столько дней и даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне
молчать, когда я пытаюсь расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу,
значит вам нечего мне ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного
полузабытья она звала своих детей, и она заметила, – ибо в бреду человек
по-своему наблюдателен, – что старик не отвечает на ее вопросы.
Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не
так-то легко говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего.
Знал только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на
земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и что
маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим и
исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет? Узнал
он из расспросов и то, что увели двух мальчиков и девочку, недавно отнятую от
груди. И ничего больше. Он сам ломал голову над судьбой злосчастных малюток и
терялся в догадках. В ответ на все его расспросы крестьяне молча покачивали
головой. Не такой был человек господин де Лантенак, чтобы зря судачить о нем.
Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно
говорили и с Тельмаршем. Крестьяне – народ подозрительный. Они не любили
Тельмарша. Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно
смотрит на небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в лесу, как
пень, и не шелохнется? Ясно – все это неспроста. В здешнем краю, охваченном
войной, смутой и огнем пожарищ, где у каждого была одна забота – уничтожать и
одно занятие – резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить
семью, заколоть вражеский караул, разграбить поселок, где каждый думал лишь о
том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга, пока он
тебя не убил, – этот отшельник, этот созерцатель природы, сливавшийся
душой с необъятным покоем всего сущего, этот собиратель трав и кореньев, этот
друг цветка, птицы и звезды был, само собой разумеется, человеком весьма
опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает врага, притаившись
за кустом, ни в кого не стреляет… Немудрено, что он внушал крестьянам страх.
– Умом повредился, – говорили прохожие.
Тельмарш жил на положении человека не только одинокого среди
людей, но избегаемого людьми.
К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не
отвечали. Так что при всем желании он не мог бы много разузнать. Война ушла из
их округи в соседние, теперь люди бились где-то далеко, маркиз де Лантенак
исчез с горизонта, а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь тогда,
когда она придавит его своей пятою.
Услышав слова "мои дети", Тельмарш перестал
улыбаться, а мать углубилась в свои думы. Что происходило в ее душе? Она словно
пребывала на дне пропасти. Вдруг она подняла на Тельмарша взор и снова
воскликнула – на этот раз почти гневно:
– Мои дети!
Тельмарш опустил голову, точно виноватый.
Он думал о маркизе де Лантенаке, который, конечно, не думал
о нем и, вероятно, даже забыл о его существовании. Тельмарш понимал это и
твердил про себя: "Когда господа в опасности, они вас отлично знают; когда
опасность миновала, они с вами и не знакомы".
Он спрашивал себя: "Зачем же в таком случае я спас
маркиза?"
И отвечал себе: "Потому что он человек".
Он думал и думал, и снова перед ним возникал вопрос:
"Да полно, человек ли он?"
И вновь он повторял про себя горькие слова: "Если бы я
только знал!"
Случившееся угнетало его, ибо все, что он совершил тогда,
стало для него самого неразрешимой загадкой. Он мучительно думал. Значит,
добрый поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка, –
убивает ягнят. Кто выхаживает коршуна с подбитым крылом, тот сам оттачивает его
когти.
Он почувствовал себя и впрямь виноватым. Эта мать, в своем
неразумном гневе, права.
Однако он спас ей жизнь, и это в какой-то мере извиняло его
в том, что он спас жизнь маркиза.
А дети?
Мать тоже задумалась. И хотя оба молчали, мысли их текли в
одном направлении, и, быть может, им суждено было встретиться где-то там, в
глубине их общего тяжелого раздумья.
Но вот она снова подняла на Тельмарша темный, как ночь,
взгляд.
– Что же это такое делается? – воскликнула она.
– Тс! – сказал Тельмарш, приложив палец к губам.
Но она продолжала:
– Напрасно вы меня спасли, я на вас в обиде. Лучше бы
мне умереть, тогда бы я хоть оттуда видела их. Я знала бы, где они. Они бы меня
не видели, но я бы все время была с ними. Мертвая, я бы им стала заступницей.
Тельмарш взял ее за руку и пощупал пульс.
– Успокойтесь, не то снова лихорадка начнется.
Она спросила его почти сурово:
– Когда я могу уйти?
– Уйти?
– Ну да. Прочь уйти.
– Никогда, если не будете вести себя благоразумно. А
если будете умницей – завтра же.
– А что значит быть умницей?
– Во всем полагаться на бога.
– На бога! А куда он дел моих детей?
Она была словно в бреду. И заговорила тихим голосом:
– Поймите, не могу я оставаться здесь. У вас нет детей,
а у меня были. А это разница. Нельзя судить о том, чего сам не испытал. Ведь
нет у вас детей, нет?
– Нет, – ответил Тельмарш.
– А у меня только и было что дети. Что я такое без
детей? Да объясните мне хоть кто-нибудь, почему нет моих детей? Чувствую,
что-то случилось, а понять не могу. Мужа моего убили, меня расстреляли, –
и все-таки я ничего не пойму.
– Ну вот, опять лихорадка началась, – сказал
Тельмарш. – Вам вредно так много говорить.
Она взглянула на него и замолчала.
С этого дня она вообще перестала говорить.
Тельмарш уже не рад был, что велел ей молчать. Целые часы
она в оцепенении сидела, скорчившись, у старого дуба. Она думала о чем-то и
молчала. Молчание – прибежище простых душ, вступивших в зловещие недра скорби.
Казалось, она не желает ничего понимать. Дойдя до известной глубины отчаянья,
отчаявшийся уже не сознает этой глубины.
Тельмарш с волнением следил за ней. Перед лицом такого
страдания душе старика открылась душа матери. "Да, – думал он, –
уста ее безмолвны, но глаза говорят: я понимаю, какая мысль неотвязно мучит ее.
Быть матерью и перестать быть ею! Кормить младенца и перестать кормить! Нет, не
может она смириться. Она думает о малютке, которую еще так недавно отняла от
груди. О ней она думает, о ней, о ней. И в самом деле, как должно быть
сладостно чувствовать у своей груди крохотные розовые губки и с радостью
отдавать вместе с материнским молоком всю себя, отдавать свою жизнь, чтобы
младенцу жить и крепнуть".
И Тельмарш тоже молчал, он понял, как бессильны перед такой
смертельной тоской все людские слова. Одержимый страшен своей молчаливостью. И
можно ли заставить одержимую горем мать прислушаться к голосу рассудка?
Материнство замкнуто в самом себе; с ним нельзя спорить. Мать чем-то близка к
животному, и потому она так возвышенно прекрасна. Материнский инстинкт есть
инстинкт в самом божественном смысле этого слова. Мать уже не женщина, мать –
это самка.
Дети – это детеныши.
Потому-то в каждой матери есть нечто, что ниже рассудка и в
то же время выше его. Мать наделена особым чутьем. В ней живет могучая и
неосознанная воля к созиданию, и эта воля ведет ее. В слепоте матери есть
что-то от ясновиденья.
Теперь уже сам Тельмарш старался вызвать бедняжку на
разговор; но все его попытки были тщетны. Однажды он сказал:
– К несчастью, я старик и не могу много ходить. Я
устаю, когда и уставать-то не от чего. Иной раз походишь с четверть часа, и
ноги уже не слушаются; хочешь не хочешь, приходится присесть отдохнуть, а то я
бы непременно пошел с вами. Впрочем, может быть, моя немощь и к лучшему. От
меня вам, пожалуй, будет больше вреда, чем пользы; здесь ко мне притерпелись;
но синие относятся ко мне с подозрением – мужик, мол, а крестьяне считают
колдуном.
Он ждал ответа. Но она даже не взглянула в его сторону.
Навязчивая мысль приводит или к безумию, или к героизму. Но
какой героический поступок способна совершить крестьянка? Увы, никакой. Она
может быть лишь матерью, и только матерью. С каждым днем она все больше уходила
в себя. А Тельмарш наблюдал за ней.
Он пытался развлечь ее; он принес ей ниток, иголку,
наперсток, и, желая доставить удовольствие бедному старику, она взялась за
шитье; она попрежнему была погружена в свои мысли, но работала – верный признак
выздоровления; силы мало-помалу возвращались к ней; она перештопала свое белье,
зачинила платье и башмаки, но глаза ее глядели стеклянным, невидящим взглядом.
Иногда за работой она потихоньку напевала какие-то песенки, бормотала какие-то
имена, должно быть имена своих детей, но Тельмарш ничего не мог разобрать.
Временами она бросала шить и прислушивалась к пению птиц, словно надеясь, что
они прощебечут ей долгожданную весть. Она смотрела на небо, не идут ли тучи, не
будет ли непогоды. Губы ее беззвучно шевелились. Она о чем-то тихонько говорила
сама с собой. Она сшила мешок и доверху набила его каштанами. Однажды утром
Тельмарш увидел, что она тронулась в путь, глядя неподвижным взором в лесную
чащу.
– Куда вы? – крикнул он.
– Иду за ними, – ответила она.
Он не пытался ее удержать.
VII. Два полюса истины
По прошествии нескольких недель, полных превратностей
гражданской войны, во всем Фужерском краю только и было разговоров о том, как
два человека, разные во всем, творили одно и то же дело, иначе сказать бились
бок о бок в великой революционной битве.
Еще длился кровавый вандейский поединок, но под ногами
вандейцев уже горела земля. В Иль-э-Вилэне после победы молодого полководца,
столь умело противопоставившего в городке Доль отваге шести тысяч роялистов отвагу
полутора тысяч патриотов, восстание если не совсем утихло, то во всяком случае
действовало на сузившемся и ограниченном пространстве. Вслед за дольским ударом
воспоследовали другие военные удачи, и благодаря этому сложилась новая
ситуация.
Обстановка резко изменилась, но одновременно возникло и
своеобразное осложнение.
Во всей этой части Вандеи республика взяла верх – в этом не
могло быть ни малейшего сомнения. Но какая республика? В свете близкой уже
победы обрисовывались две формы республики: республика террора и республика
милосердия, одна стремилась победить суровостью, а другая кротостью. Какая же
возобладает? Обе эти формы – примирение и беспощадность – были представлены
двумя людьми, причем каждый пользовался и влиянием и авторитетом: один – военачальник,
второй – гражданский делегат; какому из двух суждено было восторжествовать?
Один из них – делегат, имел могучую и страшную поддержку; он привез грозный
наказ Коммуны Парижа батальонам Сантерра: "Ни пощады, ни
снисхождения!" Для вящего авторитета ему был дан декрет Конвента,
гласивший: "Смертная казнь каждому, кто отпустит на свободу или будет
способствовать бегству одного из пленных вождей мятежников"; он был
облечен полномочиями Комитета общественного спасения и приказом за тремя подписями:
Робеспьер, Дантон, Марат. На стороне другого была лишь сила милосердия.
За него были только его рука, разящая врагов, и сердце,
милующее их. Победитель, он считал себя вправе щадить побежденного.
Так начался скрытый, но глубокий разлад между этими двумя
людьми. Оба они парили каждый в своей сфере, оба они подавляли мятеж, и каждый
карал его своим мечом – один победоносно на поле боя, другой – террором.
По всей Дубраве только и говорили о них; и устремленные
отовсюду взоры следили за их действиями с тем большей тревогой, что два эти
человека, столь различные во всем, были в то же время связаны неразрывными
узами. Эти два противника были и двумя друзьями. Никогда чувство, более
возвышенное и глубокое, не соединяло двух сердец; беспощадный спас жизнь
милосердному и поплатился за это рубцом на лице. Эти два человека воплощали:
один – смерть, второй – жизнь; один олицетворял принцип устрашения, второй –
принцип примирения, и оба любили друг друга. Странное противоречие! Вообразите
себе милосердного Ореста и беспощадного Пилада. Вообразите Аримана родным
братом Ормузда.
Добавим, что тот, кого именовали «жестоким», был также и
самым мягкосердечным из людей; он собственноручно перевязывал раненых,
выхаживал недужных, сутками не выходил из походных госпиталей и лазаретов; не
мог без слез видеть какого-нибудь босоногого мальчонку и ничего не имел, так
как раздавал бедным все, что у него было. Когда начиналась битва, он первым
бросался в бой, он шел впереди солдат, кидался в самую гущу схватки,
вооруженный двумя пистолетами и саблей и в то же время безоружный, ибо никто ни
разу не видел, чтобы он вытащил саблю из ножен или выстрелил из пистолета. Он
смело встречал удары, но не возвращал их. Ходил слух, что он был священником.
Один из них был Говэн, другой – Симурдэн.
Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя
принципами не унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и
разъединили навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души
– ту, что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч,
если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий разлад.
Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно прекрасное
утро битва началась.
Симурдэн спросил:
– Каково положение дел?
Говэн ответил:
– Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки
Лантенака. При нем теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И
через неделю окружим.
– А через две недели?
– Возьмем его в плен.
– А потом?
– Вы читали мое объявление?
– Читал. Ну и что же?
– Он будет расстрелян.
– Опять милосердие! Лантенак должен быть
гильотинирован.
– Я за воинскую казнь, – возразил Говэн.
– А я, – возразил Симурдэн, – за казнь
революционную.
Он взглянул в глаза Говэну и добавил:
– Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители
Сен-Мар-ле-Блан?
– Я не воюю с женщинами, – ответил Говэн.
– Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти
женщина стоит двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный
трибунал всю эту свору – старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?
– Я не воюю со стариками.
– Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее,
когда к ним призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся
ложного милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней тюрьмы
Тампль.
– Следи! Будь моя воля – я выпустил бы дофина на
свободу. Я не воюю с детьми.
Взгляд Симурдэна стал суровым.
– Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она
зовется Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с
ребенком, когда он зовется Луи Капет.
– Учитель, я человек далекий от политики.
– Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас.
Почему при штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель,
бросился с саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал
солдатам: "Ряды разомкни. Пропустить его".
– Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек,
чтобы убить одного.
– А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что
твои солдаты собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на
землю, почему ты тогда крикнул: "Вперед! Я сам займусь им!" – и
выстрелил в воздух.
– Потому что не убивают лежачего.
– Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд:
Жозеф Безье зовется теперь «Усач», а Жан Третон – "Серебряная Нога".
Ты спас двух человек, а дал республике двух врагов.
– Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей
врагов.
– Почему после победы под Ландеаном ты не приказал
расстрелять триста пленных крестьян?
– Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и
мне хотелось, чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.
– Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?
– Нет.
– Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.
– Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.
– Но Лантенак тебе сродни.
– Франция – наш великий родич.
– Лантенак – старик.
– Лантенак не имеет возраста. Лантенак – чужой.
Лантенак призывает англичан. Лантенак – это иноземное вторжение. Лантенак –
враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.
– Запомни, Говэн, эти слова.
– Ведь это мои слова.
Последовало молчание; они смотрели друг на друга.
Говэн заговорил первым:
– Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто
третий год.
– Берегись, – воскликнул Симурдэн. – Да,
существует страшный долг. Не обвиняй того, на ком не может быть вины. С каких
это пор врач стал виновником болезни? Да, ты прав, этот великий год войдет в
историю, как год, не знающий милосердия. Почему? Да потому, что это великая
революционная година. Нынешний год олицетворяет революцию. У революции есть
враг – старый мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как
для хирурга гангрена – враг, и он не знает милосердия в отношении ее. Революция
искореняет монархию в лице короля, аристократию в лице дворянина, деспотизм в
лице солдата, суеверие в лице попа, варварство в лице судьи – словом,
искореняет всю и всяческую тиранию в лице всех и всяческих тиранов. Операция
страшная, но революция совершает ее твердой рукой. Ну, а если при том
прихвачено немного и здорового мяса, спроси-ка на сей счет мнение нашего
Бергава. Разве удаление злокачественной опухоли обходится без потери крови?
Разве не тушат пожара огнем? Кровь и огонь – необходимые и грозные предпосылки
успеха. Хирург походит на мясника, целитель может иной раз показаться палачом.
Революция свято выполняет свой роковой долг. Пусть она калечит, зато она
спасает. А вы, вы просите у нее милосердия для вредоносных бацилл. Вы хотите,
чтобы она щадила заразу? Она не склонит к вам слух. Прошлое в ее руках. Она
добьет его. Она делает глубокий надрез на теле цивилизации, чтобы открыть путь
будущему здоровому человечеству. Вам больно? Ничего не поделаешь. Сколько
времени это продлится? Столько, сколько продлится операция. Зато вы останетесь
в живых. Революция отсекает старый мир. И отсюда кровь, отсюда девяносто третий
год.
– Хирург не теряет хладнокровия, – возразил
Говэн, – а вокруг нас все ожесточились.
– Труженики революции должны быть беспощадны, –
ответил Симурдэн. – Она отталкивает руку, охваченную дрожью. Она верит
лишь непоколебимым. Дантон – страшен, Робеспьер – непреклонен, Сен-Жюст –
непримирим, Марат – неумолим. Берегись, Говэн! Не пренебрегай этими именами.
Для нас они стоят целых армий. Они сумеют устрашить Европу.
– А может быть, и будущее, – заметил Говэн.
Помолчав, он заговорил:
– Впрочем, вы заблуждаетесь, учитель. Я никого не
обвиняю. По моему мнению, с точки зрения революции правильнее всего говорить о
безответственности. Нет невиновных, нет виноватых. Людовик Шестнадцатый –
баран, попавший в стаю львов. Он хочет убежать, хочет спастись, он пытается
защищаться; будь у него зубы, он укусил бы. Но не всякому дано быть львом.
Такое поползновение было зачтено ему в вину. Как, баран в гневе посмел ощерить
зубы! "Изменник!" – кричат львы. И они пожирают его. А затем грызутся
между собой.
– Баран – животное.
– А львы, по-вашему, кто?
Симурдэн задумался. Потом вскинул голову и сказал:
– Львы – это совесть, львы – это идеи, львы – это
принципы.
– А действуют они с помощью террора.
– Придет время, когда в революции увидят оправдание
террора.
– Смотрите, как бы террор не стал позором революции.
И Говэн добавил:
– Свобода, Равенство, Братство – догматы мира и
всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим?
Приобщить народы к всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему
устрашать? Народы, как и птиц, не приманишь пугалом. Не надо творить зла, чтобы
творить добро. Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте
эшафот. Смерть королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы.
Революция – это согласие, а не ужас. Жестокосердные люди не могут верно служить
великодушным идеям. Слово «прощение» для меня самое прекрасное из всех
человеческих слов. Я могу проливать чужую кровь лишь при том условии, что может
пролиться и моя. Впрочем, я умею только воевать, я всего лишь солдат. Но если
нельзя прощать, то и побеждать не стоит. Будем же в час битвы врагами наших
врагов и братьями их после победы.
– Берегись, – повторил Симурдэн в третий
раз. – Ты, Говэн, мне дороже, чем родной сын. Берегись!
И он задумчиво добавил:
– В такие времена, как наши, милосердие может стать
одним из обликов измены.
Если бы кто-нибудь услышал этот спор, он сравнил бы его с
диалогом топора и шпаги.
VIII. Dolorosa[416]
А тем временем мать искала своих малюток.
Она шла куда глаза глядят. Чем только была она жива? Трудно
сказать. Она и сама бы не ответила на этот вопрос. Она шла дни и ночи; она
просила подаяние, ела дикие травы, спала прямо на земле, под открытым небом,
забившись под куст; иной раз над нею мерцали звезды, иной раз – ее мочил дождь
и пробирал до костей холодный ветер.
Она брела от деревни к деревне, от фермы к ферме,
расспрашивая о судьбе своих детей. Она робко останавливалась на пороге. Платье
ее превратилось в лохмотья. Иногда ей давали приют, иногда ее гнали прочь.
Когда ее не пускали в дом, она шла в лес.
В здешние края она попала впервые, да и вообще-то не знала
ничего, кроме своего Сискуаньяра и прихода Азэ, никто не указывал ей дороги,
она шла, потом возвращалась обратно, снова начинала тот же путь, делая ненужные
крюки. То шла она по мощеной мостовой, то по проселочным колеям, то по тропке,
вьющейся среди кустарника. От бродячей жизни вся ее одежда пришла в
окончательную ветхость. Сначала она шла в башмаках, затем босая и под конец
едва ступала израненными ногами.
Она шла сквозь войну, сквозь ружейные залпы, ничего не
слыша, ничего не видя, не думая об опасности, – она искала своих детей.
Весь край был взбудоражен, не стало больше ни сельских стражников, ни мэров, ни
властей. Ей попадались только случайные прохожие.
Она обращалась к ним. Она спрашивала:
– Не видели ли вы троих маленьких детей?
Прохожий оборачивался на голос.
– Двух мальчиков и девочку, – поясняла она.
И продолжала:
– Рене-Жана, Гро-Алэна, Жоржетту? Не встречали?
И добавляла:
– Старшему четыре с половиной, маленькой год восемь
месяцев.
Она допытывалась:
– Вы не знаете, где они? Их у меня отняли.
Прохожий глядел на нее, не отвечая.
Видя, что ее не понимают, она пускалась в объяснения:
– Это мои дети. Вот я и спрашиваю про них.
Люди шли своей дорогой. Тогда она останавливалась и, молча,
раздирала ногтями себе грудь.
Как-то раз один крестьянин терпеливо выслушал ее. Добряк
старался что-то припомнить.
– Подождите-ка, – сказал он. – Трое
ребятишек?
– Да.
– Двое мальчиков?
– И девочка.
– Вы их ищете?
– Да.
– Слыхал я, как говорили, что какой-то сеньор забрал
троих ребятишек и держит их при себе.
– Где этот человек? – воскликнула она. – Где
мои дети?
Крестьянин ответил:
– Идите в Ла Тург.
– Значит, там я найду своих детей?
– Может, и найдете.
– Как вы сказали?..
– Ла Тург.
– А что это – Ла Тург?
– Место такое.
– Это село? Замок? Ферма?
– Никогда там не бывал.
– А это далеко?
– Не близко.
– А где?
– В сторону Фужера.
– Как туда попасть?
– Сейчас мы с вами в Ванторте, – пояснил
крестьянин, – идите на Лоршан, так, чтобы у вас по левую руку оставался
Эрне, а по правую – Коксель, а там пройдете через Леру.
И крестьянин указал рукой куда-то на запад.
– Так и идите все прямо и прямо, вон туда, где солнце
садится.
Не успел крестьянин опустить руку, как мать уже отправилась
в путь.
Крестьянин крикнул ей вслед:
– Смотрите, будьте осторожнее. Там сражаются.
Она не ответила на его слова, даже не обернулась, и
продолжала идти на запад.
IX. Провинциальная Бастилия
1. Ла Тург
Еще лет сорок тому назад путник, проникший в Фужерский лес
со стороны Леньеле и направляющийся к Паринье, невольно остановился бы на
опушке бора, пораженный мрачным зрелищем. Там, где кончались заросли, перед ним
внезапно возникал замок Ла Тург.
Но не живой Тург, а лишь прах Турга. Тург полуразрушенный,
весь в трещинах, в пробоинах, в рубцах. Здание и его руины – это то же, что
человек и его призрак. Тург вставал перед путником пугающим видением. Первой
бросалась в глаза высокая круглая башня, стоявшая одиноко на опушке леса,
словно ночной тать. Башня, возведенная на самом краю обрывистой скалы,
напоминала основательностью и строгостью линий творения римской архитектуры, да
и вся эта громада воплощала в себе идею величия в такой же мере, как и идею
упадка. Впрочем, не случайно она походила на римские башни, ибо была башней
романской. Заложили ее в девятом веке, а достроили в двенадцатом, после
третьего крестового похода. Импосты оконных проемов свидетельствовали об ее
возрасте. Путник подходил ближе, подымался по крутому откосу, замечал пролом и,
если у него хватало духу проникнуть внутрь, входил и, войдя, убеждался, что
башня пуста. Она напоминала гигантскую каменную трубу, поставленную горнистом
прямо на землю. Сверху донизу ни одного перекрытия, ни крыши, ни потолка, ни
пола, только остатки сводов и очагов, бойницы и амбразуры для лебедок на
различной высоте, гранитные выступы и несколько поперечных балок, обозначавших
прежнее деление на этажи и побелевших от помета ночных птиц; могучие стены
пятнадцати футов толщиной в нижней части и двенадцати в верхней, кое-где
провалы и дыры, бывшие двери, через которые виднелись темные лестницы,
высеченные в толще стен. А вечером путник услышал бы уханье сов, крик цапли,
кваканье жаб, писк летучих мышей, разглядел бы под ногами среди колючих
растений и камней гадов, а над головой звездное небо, как бы заключенное в
черный каменный круг, словно в устье огромного колодца.
По местному обычаю, на верхних этажах башни имелись потайные
двери, вроде тех, что встречаются в гробницах иудейских царей: огромный камень
поворачивается вокруг своей оси, открывает проход, затем закрывается – и снова
перед вашим взором сплошная стена; эта архитектурная традиция была занесена во
Францию крестоносцами вместе с восточной огивой. Двери эти нельзя было обнаружить
– так плотно прилегали они к камням стены. И в наши дни можно еще видеть такие
двери в таинственных селениях Антиливана, уцелевших от землетрясения, которое
уничтожило в царствование Тиберия двенадцать городов.
2. Пролом
Пролом, через который попадали внутрь башни, образовался
вследствие подкопа и взрыва мины. Человек, знакомый с трудами Эррара, Сарди и
Пагана, признал бы, что мина в свое время была подведена с величайшим
искусством. Пороховая камера конической формы по своим размерам вполне соответствовала
массивности башни, которую предстояло взорвать. В эту камеру входило по меньшей
мере два квинтала пороха. Туда вел змеевидный ход, который намного практичнее,
нежели прямой; после взрыва мины в толще треснувшего камня стал ясно виден этот
ход, диаметром в куриное яйцо. Башне была нанесена глубокая рана, и через этот
пролом осаждающие, должно быть, и проникли внутрь. По видимости, башня эта
выдержала в различные эпохи не одну регулярную осаду; всю ее иссекло ядрами; и
следы их относились к разному времени; каждое ядро клеймит на свой лад, каждое
ядро оставило на крепостной стене свой шрам – от каменных ядер четырнадцатого
века до чугунных восемнадцатого столетия.
Через этот пролом можно было попасть туда, где раньше, надо
полагать, помещался нижний этаж. Напротив пролома прямо в стене открывалась
дверца в склеп, который был высечен в скале и тянулся под полом залы нижнего
этажа.
Этот склеп, на три четверти засыпанный землей, был расчищен
в 1835 году стараниями бернейского антиквара господина Огюста Ле Прево.
3. Каземат
Склеп служил казематом. Такой каземат имелся в ту пору в
каждой башне. Склеп, как и большинство подземных узилищ, был устроен в два
этажа. Первый его этаж, куда попадали через узкую дверцу, представлял собой
довольно обширное помещение со сводчатым потолком и находился на одном уровне с
нижним этажом башни. На двух противоположных стенах склепа виднелись две
параллельные полосы, которые шли вверх по потолку, и там их след был особенно
четок, напоминая две глубокие колеи. Это и впрямь были колеи. И даже проложены
они были колесами. В стародавние феодальные времена в этом помещении
четвертовали людей по способу, менее шумному, чем казнь с помощью четырех
лошадей. Для этой цели употреблялись два колеса, столь большие и массивные, что
они касались одновременно и стен и свода. Преступника привязывали за руку и
ногу к каждому колесу, потом колеса вращали в противоположном направлении, и
человека разрывало на части. Эта операция требовала немалых усилий; поэтому-то
в стене и остались две колеи, выщербленные там, где колеса соприкасались с
каменной кладкой. Подобное помещение можно видеть еще и ныне в Виандене.
Под этой комнатой находилась другая. Это и был каземат в
собственном смысле слова. Попадали в него не через дверь, а через отверстие в
полу. Узника, раздетого донага, подвязывали подмышки веревкой и опускали в
склеп через люк, проделанный среди каменных плит пола верхнего помещения. Если
человек по случайности оставался жив, ему бросали через отверстие еду. Подобные
отверстия можно видеть еще и ныне в Буйоне.
Через это отверстие поступал воздух. Помещение, вырытое под
полом нижнего этажа башни, представляло собой скорее колодец, нежели комнату. В
нее проникала вода, по ней разгуливал ледяной ветер. Ветер, приносивший верную
смерть узнику нижнего каземата, нес жизнь заключенному на верхнем этаже. Иначе
человек задохся бы. Тот, кто был заключен наверху и продвигался лишь ощупью по
своей сводчатой темнице, мог дышать только благодаря этому отверстию. Впрочем,
тот, кто попадал туда, на своих ли ногах, или сброшенным на веревке, уже не
выходил отсюда живым. В этой кромешной тьме узнику приходилось все время быть
начеку. Один неверный шаг – и узник верхнего каземата становился узником
нижнего. Впрочем, выбор был за ним. Если он цеплялся за жизнь, он остерегался
этого отверстия; если жизнь становилась ему невмоготу, искал в нем спасения.
Верх был тюрьмой, низ – могилой. Так же примерно было устроено и тогдашнее
общество.
Наши предки называли такие узилища "каменным
мешком". Исчезли каменные мешки, и самое выражение утратило для нас
первоначальный смысл. Благодаря революции мы можем произносить это слово с
полным спокойствием.
Снаружи, над проломом, который сорок лет тому назад служил
единственным входом в башню, виднелась амбразура более широкая, чем остальные
бойницы; с нее свисала железная решетка, вывороченная из своего ложа и
погнутая.
4. Замок на мосту
Со стороны, противоположной пролому, непосредственно к башне
примыкал пощаженный временем каменный трехарочный мост. Раньше на этом мосту
стояло здание, от коего остались лишь руины. Это здание, с явными следами
пожара, представляло собой почерневший остов, сквозной костяк, через который
свободно проходил дневной свет; башня и замок стояли рядом, словно скелет рядом
с призраком.
Ныне эти руины окончательно рассыпались, и от них не
осталось ничего. То, что воздвигалось многими веками и многими монархами, пало
от руки одного крестьянина и в один день.
Ла Тург на здешнем крестьянском языке, склонном сливать
слова, означает Ла Тур Говэн, точно так же, как Жюпель означает Жюпельер, равно
как имя одного из вожаков вандейских банд горбуна Пэнсон-Череп должно было
значить Пэнсон-Черепаха.
Тург, сорок лет тому назад бывший руиною, а ныне ставший
призраком, был в девяносто третьем году крепостью. Эта фортеция, принадлежавшая
роду Говэнов, преграждала с запада подход к Фужерскому лесу, который в наши дни
не заслуживает названия даже перелеска.
Цитадель возвели на одной из сланцевых скал, которых такое
множество между Майенном и Динаном; они в беспорядке нагромождены среди
зарослей кустарника и вереска, и кажется, что титаны в гневе швыряли эти глыбы
друг в друга.
Вся крепость в сущности и состояла из одной башни; она
возвышалась на скале, у подножья скалы протекал ручей, в январе – полноводный,
как горный поток, и пересыхающий в июне.
Сведенная ныне к одной только башне, крепость была в средние
века почти неприступна. Единственным уязвимым ее местом являлся мост.
Средневековые Говэны построили крепость без моста. В нее попадали через висячие
мостки, которые ничего не стоило разрушить одним ударом топора. Пока Говэны
носили титул виконтов, такая крепость их вполне удовлетворяла, даже ласкала их
взор; но, ставши маркизами и покинув свое гнездо ради королевского двора, они
перекинули через поток трехарочный мост, чем открыли к себе путь из долины, а
себе открыли путь к королю. Господа маркизы в семнадцатом веке и госпожи
маркизы в восемнадцатом уже не дорожили неприступностью. Все подражали Версалю,
как прежде примеру предков.
Напротив башни с западной ее стороны простиралось довольно
высокое плоскогорье, которое постепенно переходило в равнину; оно почти
достигало подножья башни и отделялось от нее лишь крутым оврагом, по дну
которого протекала речка, приток Куэнона. Мост, единственное связующее звено
между крепостью и плоскогорьем, покоился на высоких устоях; на них-то и стояло,
как в Шенонсо, здание в стиле Мансара, более пригодное для жилья, нежели башня.
Но тогдашние нравы еще отличались суровостью; сеньоры предпочитали ютиться в
каморках башни, похожих на тайники. Через все строение, стоявшее на мосту и
представлявшее собой небольшой замок, шел длинный коридор, служивший
одновременно прихожей и называвшийся кордегардией; над кордегардией помещалась
библиотека, а над библиотекой чердак. Высокие узкие окна, богемские стекла в
частом свинцовом переплете, пилястры в простенках, скульптурные медальоны по
стенам; три этажа: в нижнем – алебарды и мушкетоны, в среднем – книги, в
верхнем – мешки с овсом, – во всем облике замка было что-то варварское, но
вместе с тем и благородное.
Стоявшая рядом башня казалась дикаркой.
Своей мрачной громадой она подавляла кокетливое строеньице.
С ее плоской крыши ничего не стоило уничтожить мост.
Столь близкое соседство двух зданий – одного грубого,
другого изящного – скорее коробило, чем радовало глаз гармонией. По стилю они
не подходили друг к другу: хотя два полукружья, казалось бы, всегда одинаковы,
тем не менее округлая романская арка ничем не похожа на классический архивольт.
Башня, достойная сестра пустынных лесов, окружавших ее, была весьма
неподходящей соседкой для моста, достойного украсить версальские сады.
Представьте себе Алэна-Бородача под руку с Людовиком XIV. Страшный союз. И тут
и там величие, но в сочетании – варварство.
С точки зрения военной, мост, повторяем, отнюдь не служил
башне защитой. Он украшал ее и обезоруживал; выигрывая в красоте, крепость
проигрывала в силе. Мост низводил ее на один уровень с плоскогорьем. Попрежнему
неприступная со стороны леса, она стала уязвимой со стороны равнины. В былые
времена башня господствовала над плоскогорьем, теперь плоскогорье
господствовало над ней. Враг, овладевший плоскогорьем, быстро овладел бы и
мостом. Библиотека и чердачное помещение становились пособниками осаждающих и
обращались против крепости. Библиотека и чердак схожи в том отношении, что
бумага и солома – горючий материал. Для осаждающего, который прибегает к помощи
огня, безразлично: сжечь ли Гомера, или охапку сена – лишь бы хорошо горело,
что французы и доказали немцам, спалив Гейдельбергскую библиотеку, а немцы доказали
французам, спалив библиотеку Страсбургскую. Итак, этот мост, пристроенный к
башне, был ошибкой с точки зрения стратегической; но в семнадцатом веке, при
Кольбере и Лувуа, принцы Говэны, так же как и принцы Роганы или принцы
Тремуйли, и думать забыли об осадах. Строители моста все же приняли кое-какие
меры предосторожности. Прежде всего они предусмотрели возможность пожара; под
окнами, обращенными в сторону рва, подвесили на крюках, которые можно было
видеть еще полвека тому назад, надежную спасательную лестницу, доходившую до
второго этажа и превосходившую высотой три обычных этажа; предусмотрели и
возможность осады: мост отделили от башни посредством тяжелой низкой сводчатой
двери, обитой железом; запиралась она огромным ключом, который хранился в тайнике,
известном одному лишь хозяину; будучи на запоре, дверь эта не боялась никакого
тарана и, пожалуй, устояла бы и перед пушечным ядром.
Чтобы добраться до двери, надо было пройти через мост, и
надо было пройти через дверь, чтобы попасть в башню. Иного входа не имелось.
5. Железная дверь
Второй этаж замка, благодаря тому, что здание стояло на
мосту, соответствовал третьему этажу башни; на этом-то уровне, для вящей
безопасности, и пробили железную дверь.
Со стороны моста дверь выходила в библиотеку, а со стороны
башни в большую залу, своды которой поддерживала посредине мощная колонна.
Зала, как мы уже говорили, помещалась на третьем этаже башни. Она была круглая,
как и сама башня; свет туда проникал сквозь узкие бойницы, из которых
открывался вид на всю округу. Неоштукатуренные стены обнажали кладку, камни
которой были пригнаны, впрочем, с большим искусством. В залу вела винтовая
лестница, устроенная прямо в стене, что весьма легко сделать, когда толщина
стен достигает пятнадцати футов. В средние века город брали улицу за улицей,
улицу – дом за домом, а дом – комнату за комнатой. В крепости осаждали этаж за
этажом. В этом отношении Тург был построен весьма умело; взять его
представлялось делом сложным и нелегким. Из этажа в этаж подымались по
спиральной лестнице, что затрудняло продвижение, а дверные проемы,
расположенные наискось, были ниже человеческого роста, так что при входе
приходилось наклонять голову, а, как известно, нагнувший голову подставляет ее
под удар; за каждой дверью осаждающего поджидал осажденный.
Под круглой залой с колонной были расположены две такие же
залы, составлявшие второй и первый этажи, а наверху шли друг над другом еще три
такие же залы; эти шесть ярусов, занимавшие весь корпус башни, увенчивались
каменной крышей – площадкой, куда попадали через сторожевую вышку.
Для того чтобы устроить железную дверь, пришлось пробить всю
толщу пятнадцатифутовой стены; в середине образовавшегося прохода и навесили
дверь; поэтому, чтобы добраться до двери со стороны моста или со стороны башни,
нужно было углубиться в проход на шесть-семь футов; когда дверь отпирали, оба
прохода образовывали один длинный сводчатый коридор.
Со стороны моста в толще стены в коридоре имелась еще
низенькая потайная дверца, через которую выходили на винтовую лестницу, выводящую
в кордегардию, расположенную в нижнем этаже замка, прямо под библиотекой, что
тоже затрудняло действия неприятеля. К плоскогорью замок был повернут глухой
стеной, и здесь кончался мост. Подъемный мост, примыкавший к низкой двери,
соединял замок с плоскогорьем, а поскольку плоскогорье лежало выше моста, то
мост, будучи опущен, находился в наклонном положении; он вел прямо в длинный
коридор, называвшийся кордегардией. Но, даже завладев этим помещением,
неприятель не мог достичь железной двери, не взяв живой силой винтовую
лестницу, соединявшую два этажа.
6. Библиотека
Библиотека, комната удлиненной формы, по размеру
соответствовавшая ширине и длине моста, имела единственный выход – все ту же
железную дверь. Потайная дверь, обитая зеленым сукном и поддававшаяся простому
толчку, маскировала сводчатый проход, который приводил к железной двери. Стены
библиотеки до самого потолка были заставлены застекленными шкафами,
представлявшими собой прекрасный образец искусства резьбы по дереву
семнадцатого века. Свет проникал сюда через шесть широких окон, пробитых над
арками – по три с каждой стороны. Внутренность библиотеки была видна с
плоскогорья. В простенках между окнами на резных дубовых консолях стояли шесть
мраморных бюстов – Ермолая Византийского, навкратического грамматика Афинея,
Свиды, Казабона, французского короля Хлодвига и его канцлера Анахалуса,
который, заметим в скобках, был такой же канцлер, как Хлодвиг король.
В шкафах библиотеки хранилось изрядное количество книг. Один
из увражей был известен во всем христианском мире. Мы имеем в виду древний
фолиант in quarto с эстампами, на чьем заглавном листе крупными буквами
значилось "Святой Варфоломей", а ниже: "От святого Варфоломея
евангелие, коему предпослан трактат христианского философа Пантения, разъясняющий
вопрос, следует ли почитать сие евангелие апокрифическим и есть ли основания
признавать тождество святого Варфоломея с Нафанаилом". Эта книга,
признанная единственным сохранившимся экземпляром, лежала на отдельном пюпитре
посреди библиотеки. Еще в минувшем веке посмотреть ее съезжались
любопытствующие.
7. Чердак
Чердак, построенный по образцу библиотеки, то есть
вытянутый, следуя форме моста, в сущности был образован двумя скатами крыши.
Это обширное помещение было завалено сеном и соломой и освещалось шестью
окошками. Единственным его украшением являлась высеченная на двери фигура
святого Варнавы и ниже надпись:
"Barnabus sanctus falcem jubet ire per herbam".[417]
Итак, высокая, просторная шестиэтажная башня с пробитыми там
и сям бойницами – единственным своим входом и выходом – имела железную дверь,
сообщавшуюся с замком, стоявшим на мосту, который в свою очередь заканчивался
подъемным мостом; позади башни лес; перед ней плоскогорье, покрытое вереском,
край которого возвышался над мостом, но был ниже самой башни; под мостом между
башней и плоскогорьем глубокий, узкий, густо поросший кустарником овраг, зимой
– грозный поток, весной – просто ручеек, каменистый ров – летом, – вот
каким был Тур-Говэн, в просторечии Тург.
X. Заложники
Миновал июль, шел август месяц, по всей Франции пронеслось
героическое и грозное дыхание, две тени промелькнули на горизонте – Марат с
кинжалом в боку и обезглавленная Шарлотта Корде; гроза все нарастала. А Вандея,
проигравшая большую войну, исподтишка вела малую, еще более опасную, как мы уже
говорили; теперь война превратилась в непрерывное сражение, раздробленное на
мелкие лесные стычки; великая, читай роялистская и католическая, армия начала
терпеть поражение за поражением; вся майнцская армия особым декретом была
переброшена в Вандею; восемь тысяч вандейцев погибли под Ансени; вандейцев
оттеснили от Нанта, выбили из Монтэгю, вышвырнули из Туара, прогнали из
Нуармутье, опрокинули под Шолле, у Мортани и Сомюра, они очистили Партенэ,
оставили Клиссон, отошли от Шатийона, потеряли знамя в бою при Сент-Илере; они
были разбиты наголову под Порником, Саблем, Фонтенэ, Дуэ, Шато-д'О, Пон-де-Сэ;
они потерпели поражение под Люсоном, отступили от Шатеньерэ, в беспорядке
отхлынули от Рош-сюр-Ион; однако они угрожали Ла Рошели, а в водах Гернсея
бросил якорь под командованием Крэга английский флот, экипаж которого,
состоявший из отборных морских офицеров-французов и многочисленных английских
полков, ожидал для высадки лишь сигнала от маркиза де Лантенака. Высадка могла
вновь принести победу роялистским мятежникам. Питт был злоумышленником у
кормила власти; предательство является частью политики, как кинжал – частью
рыцарского вооружения. Питт поражал кинжалом нашу страну и предавал свою;
позорить свое отечество – значит предавать его; при нем и под его руководством
Англия вела пуническую войну. Она шпионила, мошенничала, лгала. Браконьерство,
подлог – она не брезговала ничем. Она опускалась до самых низких проявлений
ненависти. Она скупала во Франции сало, дошедшее до пяти франков за фунт. В
Лилле у одного англичанина нашли письмо от Приджера, агента Питта в Вандее,
гласившее: "В деньгах можете не стесняться. Надеемся, что убийства будут
совершаться с осторожностью. Старайтесь привлечь для этой цели переодетых
священников и женщин. Перешлите шестьдесят тысяч ливров в Руан и пятьдесят
тысяч в Кан". Письмо это Барер первого августа огласил в Конвенте. В ответ
на эти коварные действия воспоследовали кровавые расправы Паррена, а затем
жестокие меры Каррье. Республиканцы Меца и республиканцы Юга просили, чтобы их
отправили на усмирение мятежа. Особым декретом было сформировано двадцать
четыре саперные полка, получившие приказ жечь изгороди и плетни по всей лесной
Бретани. Напряжение достигло предела. Война прекращалась в одном пункте, чтобы
тут же возгореться в другом. "Никого не миловать! Пленных не брать!"
– таков был наказ с обеих сторон. История полнилась ужасным мраком.
Этим августом замок Тург был осажден.
Однажды вечером, когда замерцали первые звезды, в тишине
летних сумерек, не нарушаемой ни шорохом листвы, ни шелестом трав, внезапно
раздался пронзительный звук трубы. Он шел с вышки башни.
Трубе ответил рожок, звук которого шел снизу, с равнины.
На вышке стоял вооруженный человек; внизу, под сенью леса,
расположился целый лагерь.
В сумерках можно было еще различить, как вокруг Тур-Говэна
движутся какие-то черные тени. Это кишел бивуак. В лесу под деревьями и среди
вереска на плоскогорье там и сям загорались огоньки, и эти беспорядочно
разбросанные сверкающие точки прорезали темноту, словно земля, не желая
уступить небу, решила одновременно с ним засиять звездами. Зловещие звезды
войны! Бивуак со стороны плоскогорья спускался до самой равнины, а со стороны
леса уходил вглубь чащи. Тург был окружен со всех сторон.
Самые размеры бивуака свидетельствовали о многочисленности
осаждающих.
Лагерь тесно опоясал крепость и со стороны башни подходил
вплотную к скале, а со стороны моста – вплотную к оврагу.
Во второй раз послышалась труба, а за ней вторично – рожок.
Труба спрашивала, рожок отвечал.
Голосом трубы башня обращалась к лагерю: "Можно ли с
вами говорить?", и лагерь голосом рожка отвечал: "Да".
В те времена Конвент не рассматривал вандейских мятежников
как воюющую сторону, и специальным декретом было запрещено обмениваться с
лагерем «разбойников» парламентариями; поэтому при переговорах с противником,
допускаемых в обычной войне и запрещенных в войне гражданской, обеим сторонам
приходилось всячески изощряться. По этой причине и начался диалог между
трубой-деревенщиной и военным рожком. Первый сигнал явился как бы вступлением к
дальнейшим переговорам, второй в упор ставил вопрос: "Хотите нас
слушать?" Если бы на второй зов трубы рожок промолчал, это означало бы
отказ; если рожок ответил, следовательно он соглашался. Это означало: начинается
краткое перемирие.
Рожок ответил на второй зов трубы; человек, стоявший на
вышке башни, заговорил:
– Люди, вы, что слушаете меня сейчас, я Гуж-ле-Брюан,
по прозвищу «Синебой», ибо я уложил немало ваших, прозванный также «Иманусом»,
ибо я еще убью их вдесятеро больше, чем убил до сего дня; во время атаки
Гранвиля вы ударом сабли отрубили мне указательный палец, лежавший на курке, в
Лавале вы гильотинировали моего отца, мать и мою сестру Жаклину, а ей было
всего восемнадцать лет от роду. Вот кто я таков.
Я говорю с вами от имени маркиза Говэна де Лантенака,
виконта де Фонтенэ, бретонского принца, хозяина Семилесья и моего господина.
Так знайте же, что прежде чем запереться в этой башне,
которую вы осадили, маркиз возложил военное командование на шестерых вождей,
своих помощников: Дельеру он доверил всю округу между Брестской и Эрнейской
дорогой; Третону – местность между Роэ и Лавалем; Жакэ, именуемому
"Железной Пятой", – опушку Верхне-Мэнского леса; Голье, по
прозвищу "Большой Пьер", – Шато-Гонтье; Леконту – Краон; Фужерский
лес – господину Дюбуа-Ги; и Майенн – господину Рошамбо; так что можете взять
эту крепость, ничего вы этим не выиграете. Если даже нашему маркизу суждено
погибнуть, Вандея – господа нашего и короля – не погибнет.
Говорю я все это, чтобы вас предупредить. Маркиз де Лантенак
находится здесь, рядом со мной. Я лишь уста, передающие его речь. Люди,
осаждающие нас, не шумите.
Слушайте и разумейте.
Помните, что война, которую вы ведете против нас, неправая
война. Мы – здешние жители, и мы деремся честно, мы – люди простые и чистые
сердцем, и воля божья для нас, что божья роса для травинки. Это вы, это
республика напала на нас; она пришла сюда мутить наши села, жечь наши дома и
наши нивы, разбивать картечью наши фермы; это из-за вас наши жены и дети
вынуждены были босые бежать в леса, когда еще пела зимняя малиновка.
Вы, люди, пришедшие сюда и слушающие мои слова, вы
преследовали нас в лесу; вы осадили нас в этой башне; вы перебили или рассеяли
наших союзников; у вас есть пушки; вы пополнили свой отряд гарнизонами Мортэна,
Барантона, Тейеля, Ландиви, Эврана, Тэнтениака и Витре, а это значит, что вас,
нападающих, четыре тысячи пятьсот человек, нас же, защищающихся, всего
девятнадцать.
Но у нас достаточно пуль и пороха и хватит продовольствия.
Вам удалось подвести мину и взорвать часть нашей скалы и часть стены.
Внизу башни образовалась брешь, и вы можете даже ворваться
через нее, хотя башня все еще стоит крепко и сводом своим надежно прикрывает
брешь.
Теперь вы готовитесь к штурму.
А мы, и первый среди нас – его светлость маркиз, бретонский
принц и светский приор аббатства Лантенакской божьей матери, где ежедневно
служат обедню, как установлено было еще королевой Жанной, а затем и все
остальные защитники башни, в числе их господин аббат Тюрмо, именуемый в войске Гран-Франкер;
мой соратник Гинуазо – командир Зеленого лагеря, мой соратник Зяблик – командир
Овсяного лагеря, мой соратник Мюзетт – начальник Муравьиного лагеря, и я,
простой мужик, уроженец местечка Дан, где протекает ручей Мориандр, – мы
желаем объявить вам следующее.
Люди, стоящие под башней, слушайте меня.
В наших руках находятся трое пленников, иначе говоря трое
детей. Детей этих усыновил один из ваших батальонов, и потому они ваши. Мы
предлагаем выдать вам этих детей.
Но вот на каких условиях.
Дайте нам выйти из башни.
Если вы ответите отказом, – слушайте меня хорошенько,
вам остается одно из двух: напасть на нас либо со стороны леса через брешь,
либо через мост со стороны плоскогорья. В замке, стоящем на мосту, три этажа: в
нижнем этаже я, Иманус, тот, кто говорит с вами, самолично припас шесть бочек
смолы и сто снопов сухого вереска, в третьем этаже сложена солома, в среднем
имеются книги и бумаги; железная дверь, которая соединяет замок с башней,
заперта, и ключ от нее находится у его светлости маркиза де Лантенака; я
собственноручно пробил под дверью дыру и протянул через нее шнур, пропитанный
серой, один конец которого опущен в бочку со смолой, а другой – здесь с этой
стороны двери, то есть в башне; от меня зависит поджечь его в любую минуту.
Если вы откажетесь выпустить нас на волю, мы поместим троих детей во втором
этаже замка между тем этажом, куда проходит пропитанный серой шнур и стоят
бочки со смолой, и чердаком, где сложена солома, а железную дверь я запру
своими руками. Если вы пойдете штурмом со стороны моста – вы сами подожжете
замок; если вы нападете на нас со стороны леса – подожжем замок мы; если вы
нападете на нас сразу и через мост и через пролом – значит, подожжем мы с вами
одновременно. И дети в любом случае погибнут.
А теперь решайте: согласны вы на наши условия или нет.
Если согласны – мы уйдем.
Если отказываетесь – дети умрут.
Я кончил.
Человек, говоривший с вышки, замолк.
Чей-то голос крикнул снизу:
– Мы не согласны.
Голос прозвучал сурово и резко. Другой голос, менее суровый,
но столь же твердый, добавил:
– Даю вам двадцать четыре часа на размышление, –
сдавайтесь без всяких условий.
Воцарилось молчание, затем тот же голос произнес:
– Завтра, в этот же час, если вы не сдадитесь, мы
начнем штурм.
А первый голос добавил:
– Но уж тогда никакой пощады!
На этот устрашающий возглас ответили с башни. При ярком
сиянии звезд стоящие внизу увидели, как между двух бойниц склонилась чья-то
фигура, и все узнали грозного маркиза де Лантенака, а маркиз пристально
рассматривал бивуак, как бы ища кого-то взором, и вдруг воскликнул:
– Ага, да это ты, иерей!
– Да, это я, злодей! – ответил снизу суровый
голос.
XI. По-древнему грозный
Суровый голос действительно принадлежал Симурдэну; голос
более юный и не столь властный принадлежал Говэну.
Маркиз де Лантенак не ошибся, окликнув Симурдэна.
В короткий срок в этом краю, залитом кровью гражданской
войны, имя Симурдэна, как мы говорили, приобрело грозную славу; пожалуй, редко,
на чью долю выпадает столь страшная известность; о нем говорили: "В Париже
Марат, в Лионе Шалье, в Вандее Симурдэн". Всеобщее уважение, которым
пользовался раньше Симурдэн, обернулось теперь всеобщим порицанием; таково
неизбежное следствие снятия с себя духовного сана. Симурдэн внушал ужас. Люди
мрачные – обычно несчастливцы; их осуждают за их поступки, но если кто-нибудь
заглянул бы им в душу, то, быть может, и отпустил такому человеку все его
грехи. Непонятый Ликург покажется Тиберием. Так или иначе, два человека –
маркиз де Лантенак и аббат Симурдэн – весили одинаково на весах ненависти;
проклятия, которые обрушивали роялисты на голову Симурдэна, являлись как бы
противовесом той брани, которой республиканцы осыпали Лантенака. Каждого из них
в противостоящем лагере почитали чудовищем; именно в силу этого и произошел
знаменательнейший факт – в то время как Приер Марнский оценивал в Гранвиле
голову Лантенака, Шаретт в Нуармутье оценивал голову Симурдэна.
Признаемся, что эти два человека – маркиз и священник – были
в каком-то отношении как бы одним существом. Бронзовая маска гражданской войны
двулика – одной своей стороной она обращена к прошлому, другой – к будущему, но
оба лика ее в равной степени трагичны. Лантенак был первым, а Симурдэн – вторым
ликом; но горькая усмешка Лантенака была скрыта ночной мглой, а на роковом челе
Симурдэна лежал отблеск встающей зари.
Тем временем осажденные в Турге получили отсрочку.
Благодаря вмешательству Говэна условились о передышке на
двадцать четыре часа.
Впрочем, Иманус и впрямь был хорошо осведомлен; благодаря
настойчивым требованиям Симурдэна Говэн имел под ружьем четыре с половиной
тысячи человек: частично солдат национальной гвардии, частично из линейных
полков; с этим отрядом он окружил Лантенака в Турге и мог выставить против него
двенадцать орудий: шесть со стороны башни, на опушке леса, и шесть на
плоскогорье, против замка. Кроме того, осаждавшие подвели мину, и в нижней
части башни образовалась после взрыва брешь.
Итак, с окончанием суточной передышки штурм должен был
начаться в описываемой ниже обстановке.
На плоскогорье и в лесу имелось четыре тысячи пятьсот
человек.
В башне – девятнадцать.
Имена этих девятнадцати осажденных история сохранила в
списках лиц, объявленных вне закона. Нам, возможно, придется еще встретиться с
ними.
Когда Говэна поставили во главе четырех с половиной тысяч
человек – почти целой армии, – Симурдэн решил добиться для своего питомца
чина генерал-адъютанта. Но Говэн отказался; он заявил: "Сначала захватим
Лантенака, а там посмотрим. Пока же у меня еще нет достаточно заслуг".
Впрочем, руководство крупными воинскими соединениями при
небольших чинах было вполне в духе республиканских нравов. Позже Бонапарт был
одновременно командиром артиллерийского эскадрона и генерал-аншефом Итальянской
армии.
Странная судьба выпала на долю Тур-Говэна; один Говэн шел на
нее штурмом, другой Говэн ее защищал. Поэтому нападающие действовали с
известной осторожностью, чего нельзя было сказать об осажденных, так как не в
натуре господина де Лантенака было щадить кого-либо и что-либо; кроме того,
прожив всю жизнь в Версале, он не питал никакого пристрастия к Тургу, да и вряд
ли помнил свое родное гнездо. Он укрылся в Турге просто потому, что поблизости
не оказалось более подходящего убежища, но не моргнув глазом он мог бы
разрушить его до основания. Говэн же относился к родным местам с большей почтительностью.
Наиболее уязвимым местом крепости был мост; но в библиотеке,
которая помещалась в замке, хранились все семейные архивы; если начать штурм со
стороны моста, неизбежен пожар, а Говэну казалось, что сжечь семейные архивы
все равно, что убить своих предков. Тург был фамильным замком Говэнов; из этой
башни управлялись все их бретонские лены, точно так же как все лены Франции
управлялись из Луврской башни; все семейные воспоминания Говэна связывались с
Тургом, да и сам он родился тут; хитросплетения судеб привели Говэна к
взрастившей его башне, и теперь ему, взрослому, предстояло штурмовать эти
чтимые стены, под сенью которых он играл ребенком. Неужели он святотатственно
подымет на нее руку, предаст огню? Может быть, там, в углу чердака или
библиотеки, еще стоит его колыбелька. Порой размышления – те же чувства. Видя
перед собой старинное семейное гнездо, Говэн испытывал волнение. Поэтому-то он
решил пощадить мост. Он ограничился тем, что приказал зорко охранять все входы
и выходы, дабы ни один беглец не мог проскользнуть незамеченным, а также
держать мост под угрозой обстрела; для штурма же он избрал противоположную
сторону. По его приказу под основание башни и подвели мину.
Симурдэн не препятствовал действиям Говэна, но упрекал себя
за слабость, ибо его суровое сердце не испытывало ни малейшего умиления перед
стариной, и он был так же не склонен щадить здания, как и людей. Пощадить замок
– это уже начало милосердия. А милосердие было слабой стороной Говэна; Симурдэн
не спускал глаз со своего питомца и старался удержать Говэна на этом пагубном,
по мнению Симурдэна, пути. Но и сам он не мог глядеть на Тург без какого-то
внутреннего трепета, хотя гневно корил себя; сердце его невольно смягчалось при
виде библиотеки, где еще хранились книги, которые по его указанию прочел
маленький Говэн; он был священником в соседнем селении Паринье; сам он,
Симурдэн, жил на верхнем этаже замка; в этих комнатах, поставив между колен
крошку Говэна, слушал он, как тот складывает слога; здесь, меж этих древних
стен, у него на глазах его возлюбленный ученик, чадо его души, становился
взрослым человеком, здесь зрел его разум. Неужели же придется разрушить и сжечь
эту библиотеку, этот замок, эти стены, видевшие не раз, как он благословлял
отрока Говэна? И он пощадил их. Пощадил скрепя сердце.
Он не возражал против плана Говэна – повести штурм со
стороны леса. Тург как бы делился на две части: варварскую – башню и
цивилизованную – библиотеку. И Симурдэн согласился с тем, что Говэн нанесет
удар лишь по этой варварской части.
Итак, осажденная одним Говэном и защищаемая другим Говэном,
старинная крепость в самый разгар французской революции возвращалась к своим
феодальным привычкам. Вся история средних веков повествует о войнах между
родичами; Этеоклы и Полиники не только греки, но также и готы, а Гамлет в
Эльсиноре совершил то же, что совершил Орест в Аргосе.
XII. Надежда па спасение
Всю ночь обе стороны неутомимо готовились к бою.
Как только окончились зловещие переговоры, Говэн первым
делом позвал своего лейтенанта.
Надо сказать, что Гешан, человек заурядный, но честный и
мужественный, был как бы создан для вторых ролей, – образцовый солдат,
однако посредственный военачальник, смышленый, впрочем лишь до того предела, за
которым долг повелевает ничего не видеть и не слышать, ни разу в жизни ничему
не умилившийся, ни разу не поддавшийся позорной слабости, в чем бы таковая ни
проявлялась, в подкупе ли, совращающем совесть человека, в сострадании ли,
совращающем человека со стези справедливости. Он как бы отгородил от жизни свою
душу и сердце дисциплиной и повиновением и, подобно коню в шорах, шел, не глядя
по сторонам. Его шаг был тверд, но дорога узка.
При всем том он был человек надежный, – непреклонный
командир, исполнительный солдат.
Говэн обратился к подошедшему к нему лейтенанту:
– Гешан, нужна лестница.
– У нас нет лестницы, командир.
– Нужно достать.
– Для штурма?
– Нет, для спасения.
Гешан подумал и ответил:
– Понимаю. Но для этого требуется очень длинная
лестница.
– На три этажа, не меньше.
– Да, короче не дойдет.
– Нужно даже чуть подлиннее, чтоб не было неудачи.
– Безусловно.
– Как же могло случиться, что у нас нет лестницы?
– Но ведь, командир, вы сами рассудили, что удобнее
штурмовать Тург не с плоскогорья, и решили обложить его только с этой стороны;
вы хотели штурмовать не мост, а башню. Поэтому все сейчас заняты подкопом и
отказались от мысли взять замок приступом. Вот почему у нас нет лестницы.
– Прикажите сколотить лестницу на месте.
– Лестницу, чтобы хватило на три этажа, так сразу не
сколотишь.
– Прикажите составить несколько коротких лестниц.
– Для этого нужно иметь короткие лестницы.
– Разыщите их.
– Где же тут разыскать? Крестьяне во всей округе
порубили лестницы, точно так же как разобрали все повозки и разрушили все
мосты.
– Это верно, они хотят связать действия республики.
– Они хотят, чтобы мы ни на повозках не ездили, ни
через реку не перебрались, ни через стену не перелезли.
– Однако мне нужна лестница.
– Я вот что думаю, командир. В Жавенэ, неподалеку от
Фужера, есть большая плотничья мастерская. Там можно раздобыть лестницу.
– Нельзя терять ни минуты.
– А когда вам нужна лестница?
– Завтра в этот же час – самое позднее.
– Сейчас я пошлю в Жавенэ верхового. Дам приказ, чтобы
там срочно изготовили лестницу. В Жавенэ расквартирован кавалерийский пост, они
и доставят нам лестницу под охраной. Значит, мы будем иметь ее здесь завтра еще
до захода солнца.
– Прекрасно, – сказал Говэн. – Идите.
Поскорее отдайте распоряжения.
Через десять минут Гешан подошел к Говэну и доложил:
– Командир, нарочный отправлен в Жавенэ.
Говэн поднялся на плоскогорье, он долго и пристально глядел
на замок, отделенный рвом. По ту сторону крутого обрыва возвышалась глухая
стена замка, от крыши до фундамента в ней не было ни окон, ни дверей, если не
считать низенькой дверцы, прикрытой сейчас подъемным мостом. Чтобы добраться с
плоскогорья до подножья мостовых устоев, надо было спуститься вниз по крутому
склону обрыва, что, впрочем, не представляло трудностей, так как густой
кустарник облегчал спуск. Но, оказавшись на дне обрыва, нападающий становился
мишенью для ядер, которые можно было метать из всех трех этажей замка. Говэн
лишний раз убедился, что при подобном положении вещей штурм разумнее всего
вести лишь через пролом в башне.
Он принял все меры, чтобы предотвратить любую попытку к
бегству: еще ближе подтянул к башне свои войска, обложившие Тург, еще теснее
сжал сеть своих батальонов, чтобы ни один беглец не мог проскользнуть
незамеченным. Говэн и Симурдэн поделили между собой командование предстоящим
штурмом – Говэн взял на себя действия со стороны леса и предоставил Симурдэну
плоскогорье. Было условлено, что пока Говэн с Гешаном атакуют башню через
пролом, Симурдэн будет держать под наблюдением мост и ров, имея под рукой
заряженные и готовые к залпу орудия.
XIII. Что делает маркиз
В то время как снаружи шли приготовления к штурму, внутри
башни шли приготовления к обороне.
Неспроста башню сравнивают с бочкой; между ними существует
то сходство, что иной раз башню можно пробить с помощью мины, как бочку с
помощью пробойника. Из стены словно вынимают втулку. Как раз это и произошло в
Турге.
Мощный удар пробойника, иначе говоря взрыв двух-трех
квинталов пороха, продырявил стену в нескольких местах. У подножья башни в
самой толще стены образовалась сквозная брешь, и это отверстие в нижнем этаже
напоминало неправильную арку. Осаждающие пустили в пролом несколько ядер с
целью расширить его и сделать проходимым.
Весь нижний этаж башни, куда вел пролом, был занят огромной
залой, совершенно пустой, с мощной колонной, поддерживающей свод. Эта зала,
самое просторное помещение во всем Турге, насчитывала по меньшей мере сорок
футов в диаметре. В каждом этаже башни имелись такие же круглые залы,
суживающиеся по мере удаления от фундамента, с бойницами и амбразурами. В самой
нижней зале не имелось ни амбразур, ни отдушин, ни окон; света и воздуха в ней
было не больше, чем в могиле.
Именно из этой залы вела в подземную темницу дверь,
окованная железом. Другая дверь выводила на лестницу, по которой можно было
попасть на верхние этажи. Все лестницы в башне были высечены в толще ее стен.
Осаждающие могли пробраться в залу через пролом. Овладев
залой, они должны были еще овладеть всей башней.
В этой зале с низко нависшими сводами всегда спирало
дыхание. Провести в ней сутки – значило задохнуться. Теперь же благодаря пролому
там стало легче дышать.
Вот потому-то осажденные и решили не закрывать бреши.
Да и к чему бы это привело? Все равно ядро разрушило бы
любой заслон.
Осажденные вбили в стену железную скобу, вставили в нее
факел и таким образом осветили помещение.
Но как выдержать атаку?
Заложить пролом не составило бы труда, но и не принесло бы
пользы. Куда разумнее устроить редюит с входящим углом, что позволит открыть по
неприятелю сосредоточенный огонь и, оставив брешь снаружи открытой, прикрыть ее
таким образом изнутри. Материалов для постройки редюита хватало, и редюит
возвели, оставив отверстия для ружейных дул. Угол редюита упирался в колонну,
стоявшую посреди зала; оба его крыла доходили до двух противоположных стен.
Теперь предстояло только заложить фугасы в наиболее подходящих местах.
Всеми работами руководил сам маркиз. Вдохновитель,
начальник, глава и вождь, Лантенак был страшен!
Лантенак принадлежал к той породе военачальников
восемнадцатого века, которые и восьмидесятилетними стариками отстаивали от
врагов города. Он напоминал графа Альберта, который чуть ли не столетним
старцем отбросил от стен Риги польского короля.
– Мужайтесь, друзья, – говорил маркиз, – в
начале нашего века, в тысяча семьсот тринадцатом году, шведский король Карл
Двенадцатый засел в Бендерах в одном из домов и, имея в своем распоряжении
всего триста солдат, выдержал осаду против двадцати тысяч турок.
Быстро забаррикадировали два нижних этажа, укрепили комнаты,
устроили в нишах бойницы, заложили двери брусьями, вбив их в пол деревянным
молотком, так что получился как бы ряд контрфорсов; лишь подходы к винтовым
лестницам, соединяющим все ярусы башни, пришлось оставить свободными, так как
надо было передвигаться; закрыть этот проход от нападающих означало закрыть его
от самих осажденных. У каждой осажденной крепости имеется своя уязвимая
сторона.
Лантенак, неутомимый, крепкий, как юноша, сам таскал балки,
подносил камни; он показывал пример прочим, брался за любое дело, давал
распоряжения, помогал и, снисходя до этой свирепой шайки, обращался к ней с
шуткой, сам смеялся вместе с прочими и все же оставался сеньором –
высокородным, простым, изящным, жестоким.
Избави бог ослушаться его. Он говорил: "Если половина
из вас осмелится не повиноваться мне, я прикажу другой половине расстрелять
бунтовщиков и буду защищать крепость с горсткой оставшихся людей". Такие
слова лишь усугубляют обожание вождя.
XIV. Что делает Иманус
В то время как маркиз занимался проломом и башней, Иманус
занимался замком, стоявшим на мосту. С начала осады спасательная лестница,
висящая вдоль стены под окнами второго этажа, была по приказанию маркиза
убрана, и Иманус втащил ее в библиотеку. Повидимому, Говэн хотел заменить
именно эту лестницу. Окна нижнего этажа, иначе говоря помещения для
кордегардии, были забраны тройными рядами железных прутьев, вделанных в
каменную стену, так что через них нельзя было ни выйти, ни войти.
Правда, в библиотеке на окнах не имелось решеток, зато
расположены они были на значительной высоте.
Иманус взял с собой трех человек, таких же головорезов, как
и он сам, и так же, как он, способных на все. Это были Уанар, иначе Золотая
Ветка, и два брата, известные под кличкой Деревянные Копья. Иманус захватил
потайной фонарь, отпер железную дверь и тщательнейшим образом осмотрел все три
этажа замка. Уанар, с тех пор как у него убили брата, не уступал в жестокости
самому Иманусу.
Сначала Иманус обошел верхний этаж, заваленный соломой и
мешками с овсом, потом нижний и велел принести сюда несколько чугунных горшков,
которые и поставил рядом с бочками смолы; затем он распорядился подтащить пучки
вереска к бочкам и проверил, правильно ли лежит пропитанный серой шнур, один
конец которого находился в замке, а другой в башне. Вокруг бочек он налил целую
лужу смолы и окунул в нее конец шнура; потом по его приказу в библиотеку,
находящуюся между нижним этажом, где стояли бочки со смолой, и чердаком, где
лежала солома, принесли три колыбельки, в них спали крепким сном Рене-Жан,
Гро-Алэн и Жоржетта. Колыбельки несли осторожно, чтобы не разбудить малюток.
Впрочем, это были и не колыбельки даже, а просто низенькие
ясельцы на манер ивовых корзин, которые ставятся прямо на землю, так что
ребенок может выбраться оттуда без посторонней помощи. Возле каждой такой
кроватки Иманус велел поставить мисочку с супом и положить деревянную ложку.
Спасательную лестницу, снятую с крючьев, поставили на ребро вдоль стены, а
колыбельки разместили в противоположном конце, как раз напротив лестницы.
Потом, решив, что в подобных случаях ветер – надежный пособник, Иманус
распахнул все шесть огромных окон библиотеки. За окнами стояла ночь – летняя,
теплая, светлая.
Иманус приказал братьям Деревянные Копья распахнуть все окна
также и в нижнем и в верхнем этаже. Он заметил, что весь восточный фасад замка
от земли до самой крыши обвит иссохшим и серым, как трут, плющом, ветки
которого заглядывают в окна всех трех этажей. Иманус рассудил, что и плющ не
помешает. Он бросил вокруг последний взгляд, затем все четверо покинули замок и
вернулись в башню. Иманус запер тяжелую железную дверь на два поворота ключа,
внимательно осмотрел огромный, страшный запор и еще раз, удовлетворенно кивнув
головой, проверил шнур, который выходил через проделанное для него отверстие и
служил отныне единственным связующим звеном между замком и башней. Начало этот
шнур брал в круглой зале, проходил под железной дверью, шел вдоль сводчатого
прохода, извивался вместе с поворотами винтовой лестницы, тянулся по полу
нижнего этажа замка и заканчивался в луже смолы у кучи сухих пучков вереска.
Иманус высчитал, что потребуется приблизительно четверть часа для того, чтобы
огонь по шнуру, подожженному в башне, дошел до лужи смолы, разлитой под
библиотекой. Закончив последние приготовления и оглядев все в последний раз, он
вручил ключ от железной двери маркизу, который и положил его в карман.
Надо было зорко следить за каждым движением врага. Иманус, с
пастушьей трубой за поясом, поднялся на сторожевой пост на вершину башни. Он
положил в одну из амбразур пороховницу, холщовый мешочек с пулями и пачку
старых газет и, не спуская глаз с леса и плоскогорья, стал ловко вертеть пыжи.
Когда взошло солнце, оно озарило три батальона,
расположенные на опушке леса: солдаты, с саблями на боку, с патронташами через
плечо, с примкнутыми штыками, уже были готовы к штурму; на плоскогорье стояла
батарея, зарядные ящики, полные ядер, и зарядные картузы; лучи, проникшие в
башню, осветили девятнадцать человек, заряжавших ружья, мушкеты, пистолеты и
мушкетоны, а также три колыбельки, где спали трое малюток.
|