Книга вторая
Корвет «Клеймор»
I. Англия и Франция в смешении
Весной 1793 года, в те дни, когда враги яростно рвались к
границам Франции, а сама Франция находила трагическую усладу в падении
жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
1 июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове
Джерсей, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет под
прикрытием тумана, столь же верного покровителя беглецов, сколь опасного врага
мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось
в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной
оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Оверньский, из
рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для
выполнения важного и спешного поручения.
Этот корабль, значившийся в списках английского морского
ведомства под названием «Клеймор», на первый взгляд казался обычным
транспортным судном, хотя в действительности являлся военным корветом. По виду
это было прочное, тяжеловесное торговое судно, но горе тому, кто доверился бы
внешним приметам. При постройке «Клеймора» преследовалась двоякая цель –
хитрость и сила: если возможно – обмануть, если необходимо – драться. Чтобы
успешно справиться с предстоящей задачей, обычный груз заменили тридцатью
крупнокалиберными каронадами, занявшими все межпалубное пространство. В
предвидении непогоды, а вернее, стремясь придать корвету мирное обличье
торгового судна, все тридцать орудий принайтовили, или, проще говоря,
прикрепили тройными цепями, причем жерла их упирались в закрытые ставни портов;
самый зоркий глаз не обнаружил бы ничего подозрительного, тем более что окна и
люки тоже были задраены; корвет словно надел на себя маску. Каронады были на
лафетах с бронзовыми колесами старинного образца – со спицами. Как правило, на
военных корветах орудия размещаются лишь на верхней палубе, однако «Клеймор»,
предназначенный для внезапных нападений и засад, не имел открытой батареи, но,
как мы уже говорили, мог нести целую батарею на нижней палубе. При своих
внушительных размерах и относительной тяжеловесности «Клеймор» был достаточно
быстроходен и среди всех прочих судов английского флота славился прочностью
корпуса, так что в бою стоил целого фрегата, хотя его низкая бизань-мачта несла
только одну бизань. Руль, редкой по тем временам, замысловатой закругленной
формы, – творение саутгемптонских верфей, – обошелся в пятьдесят
фунтов стерлингов.
Экипаж «Клеймора» состоял из французских офицеров-эмигрантов
и французских матросов-дезертиров. Людей отбирали тщательно: каждый принятый на
борт корвета должен был быть хорошим моряком, хорошим воином и хорошим
роялистом. Каждый был трижды фанатиком – фанатически преданным корвету, шпаге и
королю. На случай высадки экипажу корвета придали полубатальон морской пехоты.
Корветом командовал граф дю Буабертло, один из лучших
офицеров старого королевского флота, кавалер ордена Святого Людовика; его
старшим помощником был шевалье де Ла Вьевиль, который командовал той самой гвардейской
ротой, где Гош начинал свою службу в качестве сержанта; лоцманом был самый
опытный из всех лоцманов Джерсея – Филипп Гакуаль.
По всей видимости, корвету предстояло совершить незаурядные
дела. Недаром «Клеймор» принял на борт человека, один вид которого говорил, что
его стихия – риск и приключения. То был высокий, еще крепкий старик, не
согбенный годами, с суровым лицом, которое казалось и юным и старческим
одновременно, что затрудняло определение его возраста; пусть такому человеку
много лет, зато у него много сил, пусть поседели виски, зато глаза мечут
молнии; сорок – по богатырскому сложению и восемьдесят – по уверенной в себе
властности. В ту минуту, когда новый пассажир вступил на палубу, ветер отогнул
край его плаща и открыл взорам широкие штаны, гетры и куртку из козьей шкуры
всклокоченным мехом внутрь, расшитую по коже позументом, – традиционный
наряд бретонского крестьянина. Такие куртки в Бретани раньше носили и в будни и
в праздники, смотря по надобности, выворачивая наружу то мехом, то расшитой
стороной, так что простая овчина становилась в воскресенье праздничным нарядом.
Чтобы довершить сходство с крестьянской одеждой, костюм старика был с умыслом
потерт на локтях и коленях и выглядел заношенным, а плащ из грубой ткани
походил на обычное рубище рыбака. Голову старика венчала круглая по моде того
времени шляпа с высокой тульей и широкими полями; при желании ее можно было
носить и на крестьянский и на военный манер – в первом случае поля опускались,
а во втором достаточно было приподнять один край и пристегнуть к тулье петлицей
с кокардой. Сейчас шляпа была надета на крестьянский лад, без кокарды и
петлицы.
Лорд Балькаррас, губернатор острова, и принц де Латур
Оверньский лично сопровождали старика на корабль. Тайный агент эмигрантской
знати, некто Желамбр, состоявший прежде в охране графа д'Артуа,[8] самолично следил за уборкой каюты для нового
пассажира и, пренебрегши своим благородным происхождением, простер внимание и
заботливость до того, что сам нес за стариком его баул. Отбывая обратно на
сушу, г-н де Желамбр склонился перед мнимым крестьянином в низком поклоне; лорд
Балькаррас сказал ему: «Желаю успеха, генерал», а принц Оверньский добавил: «До
скорой встречи, кузен!»
Матросы «Клеймора» тут же окрестили нового пассажира
«Мужиком», и эта кличка то и дело повторялась в тех обрывистых фразах, которые
заменяют морякам беседу, но кто он, откуда взялся и зачем попал на судно,
оставалось для них загадкой; однако они быстро поняли, что этот «Мужик» такой
же мужик, как корвет – торговое судно.
Ветра почти не было. «Клеймор» вышел из бухты Боннюи,
миновал Булэй-Бэй и некоторое время, прежде чем взять курс в открытое море, шел
в виду берега; затем, постепенно уменьшаясь в размерах, судно исчезло во мраке.
Час спустя, вернувшись к себе в Сент-Элье, Желамбр отправил
с саутгемптонским курьером в штаб-квартиру герцога Йоркского[9] следующие строки, адресованные графу д'Артуа:
«Ваше высочество, отъезд состоялся.
Успех обеспечен. Через неделю все побережье от Гранвиля до Сен-Мало будет
объято пламенем».
А за четыре дня до того тайный эмиссар вручил депутату от
Марны гражданину Приеру,[10] прикомандированному
с особыми полномочиями к Шербургской береговой армии и квартирующему в
Гранвиле, послание, написанное той же рукой, что и первое, и гласившее:
«Гражданин депутат, 1 июня, с
началом прилива, снимется с якоря корвет „Клеймор“, несущий на себе батарею,
скрытую на нижней палубе, цель его плавания – высадить на французский берег
некоего человека, чьи приметы приводятся ниже: рост высокий, возраст пожилой,
волосы седые, одежда крестьянская, руки аристократические. Завтра постараюсь
сообщить более точные сведения. Высадка намечена на утро 2 июня. Поставьте в
известность эскадру, захватите корвет, прикажите гильотинировать
вышеозначенного человека».
II. Корабль и пассажир, скрытые во мраке
Вместо того чтобы идти на юг и держать путь на Сент-Катрин,
корвет взял курс на север, потом повернул на запад и смело вошел в пролив между
Серком и Джерсеем, известный под именем "Пролив бедствий". Ни на
левом, ни на правом берегу в те времена маяков не было.
Солнце давно уже село; ночь выдалась темная, темнее, чем
обычно; вот-вот должна была появиться луна, но тяжелые тучи – редкое явление в
период солнцестояния и частое в дни равноденствия – затянули небосвод, и, судя
по всем признакам, луна должна была проглянуть, уже склонившись к горизонту,
лишь перед самым заходом. Тучи нависали все ниже, обволакивая морскую гладь
пеленой тумана.
Эта темень как нельзя более благоприятствовала
"Клеймору".
В намерения лоцмана Гакуаля входило оставить Джерсей слева,
а Гернсей справа и, смелым маневром пройдя между Гануа и Дуврами, достичь любой
бухты на побережье Сен-Мало, другими словами, он избрал путь хотя и более
длинный, чем на Менкье, зато и более безопасный, ибо французская эскадра, следуя
приказу, особенно зорко охраняла берега между Сент-Элье и Гранвилем.
При попутном ветре, если ничего не произойдет, если можно
будет поставить все паруса, Гакуаль надеялся достичь французского берега еще на
рассвете.
Все шло благополучно, корвет обогнул мыс Гро-Нэ; однако к
девяти часам вечера погодка, по выражению моряков, зашалила: начался ветер, и
поднялась волна; но ветер был попутный, а волна хоть и разгулялась, но не
бушевала. Все же, при особенно сильном ударе о нос корвета, волны хлестали за борт.
"Мужик", коего лорд Балькаррас именовал
«генералом», а принц Оверньский «кузеном», обладал, что называется,
"морскими ногами"; он спокойно и важно, будто не замечая качки,
расхаживал по палубе. Время от времени он вынимал из кармана куртки плитку шоколада,
отламывал кусочек и клал в рот; этот седовласый старец сохранил все зубы до
единого.
Он ни с кем не вступал в беседу, только изредка бросал
вполголоса и отрывисто несколько слов капитану, который выслушивал его
замечания с почтительным видом, словно не он, капитан, а загадочный пассажир
был подлинным командиром корабля.
Подчиняясь руке опытного лоцмана, «Клеймор» прошел
незамеченным в тумане вдоль длинного крутого северного берега Джерсея, держась
как можно ближе к суше, чтобы не натолкнуться на грозный риф Пьер-де-Лик,
лежащий в самой середине пролива между Джерсеем и Серком. Гакуаль, не покидая
руля, время от времени выкрикивал названия оставшихся позади рифов –
Грев-де-Лик, Гро-Нэ, Племон – и вел корвет среди разветвленной их гряды почти
ощупью, но уверенно, будто находился у себя дома, будто ему были открыты все
тайны океана. Фонаря на носу корвета не зажгли, опасаясь обнаружить свое
присутствие в этих зорко охраняемых водах. Все благословляли туман. Уже
миновали Гранд-Этап, но сквозь туманную пелену еле обозначался высокий силуэт
Пинакля. На колокольне Сент-Уэн пробило десять, и на корвете отчетливо
прозвучал каждый удар – верный знак того, что ветер дует в корму. Все
попрежнему шло хорошо, только волнение усилилось, как и обычно вблизи Корбьера.
В начале одиннадцатого часа граф дю Буабертло и шевалье де
Ла Вьевиль проводили старика в крестьянском наряде до его каюты, вернее до
капитанской каюты, которую тот предоставил к услугам гостя. Уже приоткрыв
дверь, старик вдруг остановился и сказал вполголоса:
– Надеюсь, господа, вам не нужно напоминать, что тайна
должна быть сохранена свято. Полное молчание до той минуты, пока не произойдет
окончательный взрыв. Лишь вам одним известно мое имя.
– Мы унесем его с собой в могилу, – ответил дю
Буабертло.
– А я, – прервал старик, – не открою его даже
в свой смертный час.
И дверь каюты затворилась.
III. Знать и простолюдины в смешении
Капитан и его помощник поднялись на палубу и зашагали рядом,
о чем-то беседуя. Видимо, они говорили о пассажире, и вот каков был этот ночной
разговор, заглушаемый ветром.
Дю Буабертло вполголоса сказал Ла Вьевилю:
– Скоро мы увидим, каков он в роли вождя.
Ла Вьевиль возразил:
– Что бы там ни было, он – принц.
– Как сказать!
– Во Франции – дворянин, в Бретани – принц.
– Точно так же, как Тремуйли.[11] и Роганы[12]
– Кстати, он с ними в свойстве.
Буабертло продолжал:
– Во Франции и на выездах у короля он маркиз, как я –
граф и как вы – шевалье.
– Где теперь эти выезды! – воскликнул Ла
Вьевиль. – Началось с кареты, а кончилось повозкой палача.
Наступило молчание.
Первым нарушил его Буабертло.
– За неимением французского принца приходится
довольствоваться принцем бретонским.
– За неимением орла… и ворон хорош.
– Мне куда больше был бы по душе ястреб, –
возразил Буабертло.
На что Ла Вьевиль ответил:
– Еще бы! Клюв и когти.
– Увидим.
– Да, – произнес Ла Вьевиль, – давно пора
подумать о вожде. Я лично вполне разделяю девиз Тентениака: "Вождя и
пороха!" Так вот, капитан, я знаю приблизительно всех кандидатов в вожди,
как пригодных для этой цели, так и вовсе непригодных, знаю вождей вчерашних,
сегодняшних и завтрашних, и ни в одном нет настоящей военной жилки, а она-то
нам как раз и нужна. Что требуется для этой дьявольской Вандеи? Чтобы генерал
был одновременно и испытанным крючкотвором: пусть изводит врага, пусть оттягает
сегодня мельницу, завтра куст, послезавтра ров, простые булыжники и те пусть
оттягает, пусть ставит ловушки, пусть все оборачивает себе на пользу, пусть
крушит всех и вся, пусть примерно карает, пусть не знает ни сна, ни жалости. Сейчас
в их мужицком воинстве есть герои, но вождей нет. Д'Эльбе.[13] – полнейшее ничтожество, Лескюр[14] – болен, Боншан[15] – миндальничает; он
добряк, что уж совсем глупо. Ларошжаклен[16] незаменим
на вторых ролях; Сильз хорош лишь для регулярных действий и негоден для
партизанской войны; Катлино[17] –
простодушный ломовик; Стоффле[18] –
хитрый лесной сторож, Берар – бездарен, Буленвилье – шут гороховый, Шаретт[19] – страшен. Я не говорю уже
о нашем цирюльнике Гастоне[20] В
самом деле, не понимаю, почему мы в конце концов поносим революцию, так ли уж
велико различие между республиканцами и нами, коль скоро у нас дворянами
командуют господа брадобреи?
– А все потому, что эта проклятая революция и нас самих
тоже портит.
– Да, тело Франции изъедено проказой.
– Проказой третьего сословия, – подхватил дю
Буабертло. – Одна надежда на помощь Англии.
– И она поможет, не сомневайтесь, капитан.
– Поможет завтра, а худо-то уже сегодня.
– Согласен, изо всех углов лезет смерд; раз монархия
назначает главнокомандующим Стоффле, лесника господина де Молеврие, нам нет
никаких оснований завидовать республике, где в министрах сидит Паш,[21] сын швейцара герцога де
Кастри. Да, в Вандейской войне будут презабавные встречи, – с одной
стороны – пивовар Сантерр, с другой – цирюльник Гастон.
– А знаете, дорогой Вьевиль, я ценю Гастона, он неплохо
показал себя, когда командовал войсками при Гименэ. Без дальних слов велел
расстрелять триста синих да еще приказал им предварительно вырыть себе братскую
могилу.
– Что ж, в добрый час, но и я бы с этим делом не хуже
его справился.
– Конечно, справились бы. Да и я тоже.
– Видите ли, – продолжал Ла Вьевиль, –
великие военные деяния требуют в качестве исполнителя человека благородной
крови. Такие деяния по плечу рыцарям, а не цирюльникам.
– Однакож и в третьем сословии встречаются приличные
люди, – возразил дю Буабертло. – Вспомните хотя бы часовщика Жоли.[22] Во Фландрском полку он был
простым сержантом, а сейчас он вождь вандейцев, командует одним из береговых
отрядов, у него сын республиканец; отец служит у белых, сын у синих.
Встречаются. Дерутся. И вот отец берет сына в плен и стреляет в него в упор.
– Да, это хорошо, – подтвердил Ла Вьевиль.
– Настоящий Брут,[23] Брут-роялист, –
сказал дю Буабертло.
– И все-таки тяжело идти в бой под командованием разных
Кокро,[24] Жан-Жанов, каких-то
Муленов, Фокаров, Бужю, Шуппов.
– То же чувство, дражайший шевалье, испытывают и в
другом лагере. В наших рядах сотни буржуа, в их рядах сотни дворян. Неужели вы
полагаете, что санкюлоты,[25] в
восторге от того, что ими командует граф де Канкло[26] виконт де Миранда,[27] виконт де Богарне,[28] граф де Валанс,[29] маркиз де Кюстин.[30] и герцог Бирон[31].
– Да, путаница изрядная.
– Не забудьте еще герцога Шартрского![32]
– Сына Филиппа Эгалитэ.[33] Когда Филипп, по-вашему мнению, станет
королем?
– Никогда.
– А все же он подымается к трону. Его возносят его
собственные преступления и тянут вниз собственные пороки, – добавил дю
Буабертло.
Вновь воцарилось молчание, которое прервал капитан:
– А ведь он был бы весьма не прочь пойти на мировую.
Приезжал нарочно повидаться с королем. Я как раз находился в Версале, когда ему
плюнули вслед.
– С главной лестницы?
– Да.
– И хорошо сделали.
– У нас его прозвали "Бурбон-Бубон".
– Очень метко, плешивый, прыщавый, цареубийца, фу,
пакость какая!
И добавил:
– Мне довелось быть с ним в бою при Уэссане.
– На корвете "Святой дух"?
– Да.
– Если бы он держался на ветре, следуя сигналу адмирала
д'Орвилье, англичане ни за что бы не прорвались.
– Совершенно справедливо.
– А правда, что он со страха забился в трюм?
– Болтовня. Но такой слух распространить не вредно.
И Ла Вьевиль громко расхохотался.
– Есть еще на свете дураки, – продолжал
капитан. – Возьмите хотя бы того же Буленвилье, о котором вы сейчас
говорили. Я его знал, хорошо знал. Сначала крестьяне были вооружены пиками, а
он забрал себе в голову превратить их в отряды копейщиков. Решил обучить их
действовать пикой по всем правилам, как положено в воинских уставах. Мечтал
превратить дикарей в регулярное войско. Старался научить их всем видам
построения батальонных каре. Обучал их старинному военному языку: вместо
командира отделения говорил «капдэскадр», как называли капралов во времена
Людовика Четырнадцатого. Уверял, что создаст регулярную часть – из этих-то
браконьеров; сформировал роты, и сержантам полагалось каждый вечер становиться
в кружок; сержант шефской роты сообщал на ухо сержанту второй роты пароль и
отзыв, тот передавал их тем же путем соседу, тот следующему и так далее. Он
разжаловал офицера за то, что тот, получая от сержанта пароль, не встал и не
снял шляпу. Судите сами, что там творилось. Этот дуралей никак не мог понять
одного: мужики хотят, чтобы ими и командовали по-мужичьи, и что нельзя приучить
к казарме того, кто привык жить в лесу. Поверьте, я знаю вашего Буленвилье.
Они молча сделали несколько шагов, думая каждый о своем.
Затем разговор возобновился.
– Кстати, подтвердились слухи о том, что Дампьер[34] убит?
– Подтвердились, капитан.
– На подступах к Конде?
– В лагере Памар. Пушечным ядром.
Дю Буабертло вздохнул:
– Граф Дампьер. Вот еще один из наших, который перешел
на их сторону.
– Ну и чорт с ним! – сказал Ла Вьевиль.
– А где их высочества принцессы?
– В Триесте.
– Все еще в Триесте?
– Да.
И Ла Вьевиль воскликнул:
– Ах, эта республика! Сколько бед! Было бы из-за чего!
И подумать только, что революция началась из-за какого-то дефицита в несколько
несчастных миллионов!
– Ничтожные причины самые опасные, – возразил
Буабертло.
– Все идет к чорту, – сказал Ла Вьевиль.
– Согласен. Ларуари,[35] умер,
дю Дрене[36] – совершенный дурак. А
возьмите наших пастырей Печального Образа, всех этих зачинщиков, всех этих Куси[37] епископа Рошельского,
возьмите Бопуаля Сент-Олэра,[38] епископа
Пуатье, Мерси,[39] епископа
Люсонского, любовника госпожи де Лэшасери…
– Которая, да было бы вам известно, зовется Серванто.[40] Лэшасери – название ее
поместий.
– А этот лжеепископ из Агры, этот кюре неизвестно даже
какого прихода.
– Прихода Доль. А звать его Гийо де Фольвиль.[41] Он, кстати сказать,
человек очень храбрый и хорошо дерется.
– Нам нужны солдаты, зачем нам попы! Да еще епископы,
которые вовсе и не епископы даже! И генералы, которые вовсе и не генералы!
Ла Вьевиль прервал капитана:
– Есть у вас в каюте последний номер
"Монитера"?[42]
– Есть.
– Интересно, что нынче дают в Париже?
– "Адель и Полэн" и "Пещеру".
– Вот бы посмотреть!
– Еще посмотрите. Через месяц мы будем в Париже.
И после минутного раздумья дю Буабертло добавил:
– Или чуть позднее. Господин Уиндхэм.[43] сказал это лорду Гуду[44]
– Значит, капитан, наши дела не так еще плохи?
– Все идет превосходно, чорт возьми, только в Вандее
надо воевать лучше.
Ла Вьевиль покачал головой.
– Скажите, капитан, – спросил он, – высадим
мы морскую пехоту?
– Высадим, если побережье за нас, и не высадим, если
оно нам враждебно. Ведя войну, иной раз надо вламываться прямо в двери, а
другой раз полезнее для дела проскользнуть бочком в щелку. Когда в стране идет
гражданская война, необходимо держать наготове отмычку. Постараемся сделать
все, что возможно. Но главное – вождь.
И задумчиво добавил:
– Скажите, Ла Вьевиль, что вы думаете о Дьези?[45]
– О младшем?
– Да.
– В качестве военачальника?
– Да.
– Он годен лишь для регулярных действий и открытого
боя. А здешние дебри признают только крестьянина.
– Следовательно, придется вам довольствоваться
генералами Стоффле и Катлино.
Подумав с минуту, Ла Вьевиль сказал:
– Тут нужен принц. Французский принц, принц крови.
Словом, настоящий принц.
– Почему же? Раз принц…
– Значит, трус. Знаю, знаю, капитан. Но все равно принц
необходим, хотя бы для того, чтобы поразить воображение этого мужичья.
– Но, дорогой шевалье, принцы что-то не спешат.
– Обойдемся и без них.
Дю Буабертло машинально потер ладонью лоб, словно это
помогало пробиться наружу нужной мысли.
– Что ж, придется испытать нашего генерала, –
произнес он.
– Во всяком случае, он чистокровный дворянин.
– Значит, по-вашему, он подойдет?
– Если только окажется хорош, – ответил Ла
Вьевиль.
– То есть беспощаден, – уточнил дю Буабертло.
Граф и шевалье переглянулись.
– Господин дю Буабертло, вы сказали сейчас настоящее
слово. Беспощадный, именно это нам и требуется. Наша война не ведает жалости.
Пришел час кровожадных. Цареубийцы отрубили голову Людовику Шестнадцатому, мы
четвертуем цареубийц. Да, нам нужен генерал, генерал Палач. В Анжу и в верхнем
Пуату командиры играют в добряков, по уши увязли в великодушии, и, как видите,
толку никакого. А в Марэ и в Ретце командиры умели быть жестокосердными, и все
идет отлично. Только потому, что Шаретт жесток, он держится против Паррена.[46] Одна гиена стоит другой.
Буабертло не успел ответить. Последние слова Ла Вьевиля
заглушил отчаянный крик, сопровождаемый шумом, не похожим на все существующие
шумы. Крики и шум доносились с нижней палубы.
Капитан и помощник бросились туда, но не смогли пробиться.
Орудийная прислуга в ужасе лезла наверх по трапу.
Произошло нечто ужасное.
IV. Tormentum belli[47]
Одна из каронад, входящих в состав батареи –
двадцатичетырехфунтовое орудие, сорвалось с цепей.
Не может быть на море катастрофы грознее. И не может быть
бедствия ужаснее для военного судна, идущего полным ходом в открытое море.
Пушка, освободившаяся от оков, в мгновение ока превращается
в сказочного зверя. Мертвая вещь становится чудовищем. Эта махина скользит на
колесах, приобретая вдруг сходство с биллиардным шаром, кренится в ритм
бортовой качки, ныряет в ритм качки килевой, бросается вперед, откатывается
назад, замирает на месте и, словно подумав с минуту, вновь приходит в движение;
подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится,
подкрадывается, снова убегает, становится на дыбы, сметает все на своем пути,
крушит, разит, несет смерть и разрушение. Это таран, который бьет в стену по
собственной прихоти. Добавьте к тому же – таран чугунный, а стена деревянная.
Это освобождает себя материя, это мстит человеку его извечный раб, будто вся
злоба, что живет в «неодушевленных», как мы говорим, предметах, разом вырывается
наружу. Это она, слепая материя, мрачно берет реванш, и нет ничего беспощаднее
ее гнева. Эта осатаневшая глыба вдруг приобретает гибкость пантеры, она
тяжеловесна, как слон, проворна, как мышь, неумолима, как взмах топора,
изменчива, как морская зыбь, неожиданна, как зигзаг молнии, глуха, как
могильный склеп. Весу в ней десять тысяч фунтов, а скачет она с легкостью
детского мяча. Вихревое круговращение и резкие повороты под прямым углом. Что
делать? Как с ней справиться? Буря утихнет, циклон пронесется мимо, ветер
уляжется, взамен сломанной мачты вырастет новая, пробоину, куда хлещет вода,
задраят, пламя потушат, но как обуздать этого бронзового хищника? Как к нему
подступиться? Можно лаской уговорить свирепого пса, можно ошеломить быка,
усыпить удава, обратить в бегство тигра, смягчить гнев льва; но все бессильно
против этого чудовища – против сорвавшейся с цепей пушки. Убить вы ее не можете
– она и так мертва. И в то же время она живет. Живет своей зловещей жизнью,
которая дана ей необузданностью стихий. Пол ей не опора, он лишь подбрасывает
ее. Ее раскачивает корабль, корабль раскачивают волны, а волны раскачивает
ветер. Она убийца и в то же время игрушка в чужих руках. Она сама во власти
корабля, волн, ветра, у них заимствует она свое наводящее ужас бытие. Как
разъять звенья этой цепи? Как обуздать этот чудовищный механизм катастрофы? Как
предугадать кривую бега, повороты, резкие остановки, внезапные удары? Каждый
такой удар по борту может стать причиной крушения. Как разгадать хитрости
каронады? Ведь это словно выпущенный из жерла снаряд, который заупрямился,
задумал что-то свое и ежесекундно меняет на ходу данное ему первоначально
направление. Как же остановить его, если нельзя к нему приблизиться? Страшное
орудие бесчинствует, бросается напролом, отступает вспять, разит налево, разит
направо, бежит, проносится мимо, путает все расчеты, сметает все препятствия,
давит людей, как мух. И трагизм положения усугубляется еще тем, что пол ни на
минуту не остается в покое. Как вести бой на наклонной плоскости, которая
норовит еще ускользнуть из-под ваших ног? Представьте, что в чреве судна
заточена молния, ищущая выхода, гром, гремящий в минуту землетрясения.
Через секунду весь экипаж был на ногах. Виновником
происшествия оказался канонир, который небрежно завинтил гайку пушечной цепи и
не закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме,
станок расшатался, и в конце концов брус ослаб. Пушка неустойчиво держалась на
лафете, и канат лопнул. В ту пору еще не вошел в употребление постоянный брюк,
тормозящий откат орудия. В ставень порты ударила волна, плохо прикрепленная
каронада откатилась, порвала цепь и грозно двинулась по нижней палубе.
Чтобы лучше представить себе это удивительное скольжение,
вспомните, какой извилистый путь пролагает себе на оконном стекле дождевая
капля.
В ту минуту, когда лопнула цепь, все канониры находились при
батарее. Кучками по нескольку человек или в одиночку они выполняли ту работу,
которая требуется от каждого моряка в предвидении боевой тревоги. Повинуясь
килевой качке, каронада ворвалась в толпу людей и первым же ударом убила
четырех человек, потом, послушная боковой качке, отпрянула назад, перерезала,
пополам пятую жертву и сбила с лафета одно из орудий левого борта. Вот почему
на верхней палубе Буабертло и Ла Вьевиль услышали такой отчаянный крик. Вся
прислуга бросилась к трапу. Батарея сразу опустела.
Огромное орудие осталось одно. Осталось на свободе. Оно
стало само себе господином, а также господином всего корабля, оно могло сделать
с ним все, что заблагорассудится. Экипаж «Клеймора», с улыбкой встречавший
вражеские ядра, задрожал от страха. Невозможно передать ужас, охвативший все
судно.
Капитан дю Буабертло и его помощник Ла Вьевиль – два
отважных воина – остановились на верхней ступеньке трапа и, побледнев как
полотно, молча смотрели вниз, не решаясь действовать. Вдруг кто-то, отстранив
их резким движением локтя, спустился на батарейную палубу.
Это был пассажир, прозванный «Мужиком», о котором они
говорили за минуту до происшествия.
Добравшись до последней ступеньки трапа, он тоже
остановился.
V. Vis et vir[48]
Пушка беспрепятственно разгуливала по нижней палубе.
Невольно приходила на мысль апокалиптическая колесница. Фонарь, раскачивавшийся
под одним из бимсов, еще усугублял фантастичность этой картины головокружительной
сменой света и тени. Пушка то попадала в полосу света, вся ярко черная, то
скрывалась во мраке, тускло и белесо поблескивая оттуда, и вихревой бег
скрадывал ее очертания.
Каронада продолжала расправляться с кораблем. Она разбила
еще четыре орудия и в двух местах повредила обшивку корабля, к счастью выше
ватерлинии, но при шквальном ветре в пробоины могла хлынуть вода. С какой-то
неестественной яростью обрушивалась каронада на корпус судна. Тимберсы еще
держались, так как изогнутое дерево обладает редкой прочностью, но даже и они
начали предательски трещать, словно под ударами исполинской дубины, которая
била направо, налево, во все стороны одновременно, являя собой удивительный
образ вездесущности. Представьте себе дробинку, которую трясут в пустой
бутылке: даже выписываемые ею кривые и те уступали в своей быстроте и
неожиданности прыжкам чудовища. Четыре колеса каронады многократно прошлись по
телам убитых ею людей, рассекли их на части, измололи, искромсали на десятки
кусков, которые перекатывались по нижней палубе; казалось, мертвые головы
вопят; ручейки крови то и дело меняли свое направление в зависимости от качки.
Внутренняя обшивка корвета, поврежденная во многих местах, начинала
поддаваться. Все судно сверху донизу наполнял дьявольский грохот.
Капитан быстро обрел свое обычное хладнокровие, и по его
приказанию через люк стали швырять вниз все, что могло задержать или хотя бы
замедлить бешеный бег каронады, – матрацы, койки, запасные паруса, бухты
тросов, матросские мешки, кипы с фальшивыми ассигнатами, которыми были завалены
все трюмы корвета, ибо эта подлая выдумка англичан считалась законным приемом
войны.
Но какую пользу могло принести все это тряпье, если ни один
человек не решался спуститься и разместить, как надо, сброшенные вниз предметы?
Через несколько минут вся нижняя палуба белела, словно ее усеяли мельчайшие
обрывки корпии.
Море волновалось ровно настолько, чтобы усугубить размеры
бедствия. Сильная буря пришлась бы кстати; налетевший ураган мог бы перевернуть
пушку колесами вверх, а тогда уже не составило бы труда укротить ее.
Тем временем разрушения становились все серьезнее. Уже
треснули и надломились мачты, которые, опираясь о киль корабля, проходят через
все палубы, наподобие толстых и круглых колонн. Под судорожными ударами пушки
фок-мачта дала трещину и начала поддаваться грот-мачта. Батарея пришла в полное
расстройство. Десять орудий из тридцати выбыли из строя; с каждой минутой
увеличивалось число пробоин в обшивке корвета, и он дал течь.
Старик пассажир застыл на нижней ступеньке трапа, словно
каменное изваяние. Суровым взглядом следил он за разрушениями. Но не двигался с
места. Казалось, было выше сил человека сделать хоть шаг по батарейной палубе.
Каждый поворот непокорной каронады приближал гибель судна.
Еще минута, другая, и кораблекрушение неминуемо.
Приходилось или погибнуть, или предотвратить катастрофу,
что-то предпринять. Но что?
Перед человеком был могучий противник – пушка.
Требовалось остановить эту обезумевшую глыбу металла.
Требовалось схватить на лету эту молнию.
Требовалось обуздать этот шквал.
Буабертло обратился к Ла Вьевилю:
– Вы верите в бога, шевалье?
Ла Вьевиль ответил:
– Да. Нет. Иногда верю.
– Во время бури?
– Да. И в такие вот минуты – тоже.
– Вы правы. Только господь бог может нас спасти, –
промолвил Буабертло.
Все молча следили за лязгающей и гремящей каронадой.
Волны били в борт корабля, – на каждый удар пушки
отвечало ударом море. Словно два молота состязались в силе.
Вдруг на этой неприступной арене, где на свободе металась
пушка, появился человек с металлическим брусом в руках. Это был виновник
катастрофы, канонир, повинный в небрежности, приведшей к бедствию, хозяин
каронады. Содеяв зло, он решил исправить его. Зажав в одной руке ганшпуг, а в
другой конец с затяжной петлей, он ловко соскочил в люк, прямо на нижнюю
палубу.
И вот начался страшный поединок – зрелище поистине
титаническое: борьба пушки со своим канониром, битва материи и разума, бой
неодушевленного предмета с человеком.
Человек притаился в углу, держа наготове ганшпуг и конец;
прислонившись спиной к тимберсу, прочно стоя на крепких, словно стальных,
ногах, смертельно бледный, трагически спокойный, словно вросший в палубу, он
ждал.
Он ждал, чтобы пушка пронеслась мимо него.
Канонир знал свою каронаду, и, как казалось ему, она также
должна его знать. Долгое время прожил он с нею рядом. Десятки раз вкладывал он
руку ей в пасть! Хоть пушка зверь, но зверь ручной. И он заговорил с нею,
словно подзывая собаку: "Иди, иди сюда", – повторял он. Может
быть, он даже любил ее.
Казалось, он желал, чтобы она подошла к нему.
Но подойти к нему, значило пойти на него. И тогда ему конец.
Как избежать смерти под ее колесами? Вот в чем заключалась вся трудность.
Присутствующие, оцепенев от ужаса, не спускали глаз с канонира. Дыхание спирало
у каждого в груди, и, быть может, только старик пассажир – мрачный секундант
ужасного поединка, – стоя на палубе, дышал ровно, как всегда.
Его тоже могла раздавить пушка. Но он даже не пошевелился.
А под их ногами слепая стихия сама руководила боем.
В ту минуту, когда канонир, решив вступить в грозную
рукопашную схватку, бросил вызов своей каронаде, морское волнение случайно
затихло, и каронада на миг остановилась, словно в недоуменном раздумье.
"Поди ко мне", – говорил ей человек. И пушка будто прислушивалась.
Вдруг она ринулась на человека. Человек отпрянул и избежал
удара.
Завязалась борьба. Неслыханная борьба. Хрупкая плоть
схватилась с неуязвимым металлом. Человек-укротитель пошел на стального зверя.
На одной стороне была сила, на другой – душа.
Битва происходила в полумраке. Там возникало едва различимое
сверхъестественное видение.
Как ни странно, но казалось, что у пушки тоже была своя
душа, правда, душа, исполненная ненависти и злобы. Незрячая бронза будто
обладала парой глаз. И словно подстерегала человека. Можно было подумать, что у
этой махины имелись свои коварные замыслы. Она тоже ждала своего часа.
Неведомое доселе огромное чугунное насекомое было наделено сатанинской волей.
Временами этот гигантский кузнечик, подпрыгнув, задевал низкий потолок палубы,
потом прядал на все четыре колеса, как тигр после прыжка опускается на все
четыре лапы, и кидался в погоню за человеком. А человек, изворотливый,
проворный, ловкий, скользил змеей, стараясь избежать удара молнии. Ему
удавалось уклониться от опасных встреч, но удары, предназначенные канониру,
доставались злосчастному кораблю, и разрушение продолжалось.
За пушкой волочился обрывок порванной цепи. Цепь непонятным
образом обмоталась вокруг винта казенной части. Один конец цепи оказался
закрепленным на лафете, а другой, свободный конец вращался, как бешеный, вокруг
пушки и усиливал ее яростную мощь. Винт держал этот обрывок плотно зажатым,
словно в кулаке, каждый удар тарана-пушки сопровождался ударом бича-цепи;
вокруг пушки крутился страшный вихрь, будто железная плеть в медной длани;
битва от этого становилась еще опаснее и труднее.
И все же человек упорно боролся. Минутами не пушка нападала
на человека, а человек переходил в наступление; он крался вдоль борта, держа в
руке брус и конец троса, но пушка словно разгадывала его замысел и, почуяв
засаду, ускользала. А человек, ужасный в пылу битвы, бросался за ней следом.
Так не могло длиться вечно. Пушка вдруг точно решила:
"Довольно! Пора кончать!" – и остановилась. Зрители поняли, что
развязка близится. Каронада застыла на мгновение, как бы в нерешительности, и
вдруг приняла жестокое решение, ибо в глазах всех она стала одушевленным
существом. Она вдруг бросилась на канонира. Канонир ловко увернулся от удара,
пропустил ее мимо себя и, смеясь, крикнул ей вслед: "Не вышло, разиня!"
В ярости пушка подбила еще одну из каронад левого борта, затем снова, как
пущенная из невидимой пращи, метнулась к правому борту, но человеку вновь
удалось избежать опасности. Зато рухнули под ее мощным ударом еще три каронады;
потом, слепая, не зная, на что еще решиться, она повернулась и покатилась
назад, подсекла форштевень и пробила борт в носу корвета. Человек, ища защиты,
укрылся возле трапа, в нескольких шагах от старика секунданта. Канонир держал
наготове ганшпуг. Пушка, очевидно, заметила его маневр и, даже не дав себе
труда повернуться, ринулась задом на человека, быстрая, как взмах топора.
Человек, прижавшийся к борту, был обречен. Все присутствующие испустили громкий
крик.
Но старик пассажир, стоявший до этой минуты, как каменное
изваяние, вдруг бросился вперед, опередив соперничающих в быстроте человека и
металл. Он схватил тюк с фальшивыми ассигнатами и, пренебрегая опасностью,
ловко бросил его между колес каронады. Это движение, которое могло стоить ему
жизни, решило исход битвы; даже человек, вполне усвоивший все приемы, которые
предписываются Дюрозелем в его книге "Служба при судовых орудиях", и
тот не мог бы действовать более точно и умело, чем самый старый пассажир
"Клеймора".
Брошенный тюк сыграл роль буфера. Незаметный камешек предотвращает
падение глыбы, веточка иной раз задерживает лавину. Каронаду пошатнуло. Тогда
канонир в свою очередь воспользовался этой грозной заминкой и всунул железный
брус между спицами одного из задних колес. Пушка замерла на месте.
Она накренилась. Действуя брусом, как рычагом, человек налег
всей своей тяжестью на свободный конец. Махина тяжело перевернулась, прогудев
на прощание, как рухнувший с колокольни колокол, а человек, обливаясь потом,
забросил затяжную петлю на глотку поверженной к его ногам бездыханной бронзе.
Все было кончено. Победителем вышел человек. Муравей одолел
мастодонта, пигмей полонил громы небесные.
Солдаты и матросы захлопали в ладоши.
Весь экипаж бросился к орудию с тросами и цепями, и в
мгновение ока его принайтовили.
Канонир склонился перед пассажиром.
– Сударь, – сказал он, – вы спасли мне жизнь.
Но старик снова замкнулся в своем невозмутимом спокойствии и
ничего не ответил.
VI. На чаше весов
Победил человек, но победила и пушка. Правда,
непосредственная опасность кораблекрушения миновала, но, однакож, корвет не был
окончательно спасен.
Вряд ли представлялось возможным исправить нанесенные
повреждения. В борту насчитывалось пять пробоин, при этом самая большая – в
носовой части судна; из тридцати каронад двадцать лежали на лафетах мертвой
грудой металла. Да и сама укрощенная и вновь посаженная на цепь пушка тоже
вышла из строя: ее подъемный винт был погнут, из-за чего стала невозможной
точная наводка. Батарея теперь состояла всего из девяти действующих орудий. В
трюм набралась вода. Необходимо было принять срочные меры для спасения корабля
и пустить в ход насосы.
Нижняя палуба, доступная теперь для осмотра, являла поистине
плачевное зрелище. Взбесившийся слон и тот не мог бы так изломать свою клетку.
Как ни важно было для корвета пройти незамеченным, еще
важнее было предотвратить неминуемое крушение. Пришлось осветить палубу,
прикрепив фонари к борту.
Когда длилась трагическая борьба, от исхода которой зависела
жизнь и смерть экипажа, никто не обращал внимания на то, что творилось в море.
Тем временем сгустился туман, погода резко переменилась, ветер свободно играл
кораблем; выйдя из-под прикрытия Джерсея и Гернсея, судно отклонилось от курса
и оказалось значительно южнее, чем следовало; теперь корвет находился лицом к
лицу с разбушевавшейся стихией. Огромные валы лизали зияющие раны корабля, и
как страшна была эта грозная ласка! Баюкающая зыбь таила в себе опасность.
Ветер крепчал. Нахмурившийся горизонт сулил шторм, а быть может, и ураган. Взор
различал в потемках лишь ближайшие гребни волн.
Пока весь экипаж спешно исправлял наиболее серьезные
повреждения на нижней палубе, пока заделывали пробоины, расставляли по местам
уцелевшие орудия, старик пассажир поджидал на верхней палубе.
Он стоял неподвижно, прислонившись к грот-мачте.
Погруженный в свои думы, он не замечал движения, начавшегося
на судне. Шевалье Ла Вьевиль приказал солдатам морской пехоты выстроиться в две
шеренги по обе стороны грот-мачты; услышав свисток боцмана, матросы,
рассыпавшиеся по реям, бросили работу и застыли на местах.
Граф дю Буабертло подошел к пассажиру.
Вслед за капитаном шагал какой-то человек в порванной
одежде, растерянный, задыхающийся и все же довольный.
То был канонир, который только что и весьма кстати показал
себя искусным укротителем чудовищ и одолел взбесившуюся пушку.
Граф отдал старику в крестьянской одежде честь и произнес:
– Господин генерал, вот он.
Канонир стоял по уставу на вытяжку, опустив глаза.
Граф дю Буабертло добавил:
– Генерал, не считаете ли вы, что командиры должны
отметить чем-нибудь поступок этого человека?
– Считаю, – сказал старец.
– Соблаговолите отдать соответствующие
распоряжения, – продолжал дю Буабертло.
– Командир здесь вы. Ведь вы капитан.
– А вы – генерал, – возразил дю Буабертло.
Старик бросил на канонира быстрый взгляд.
– Подойди сюда, – приказал он.
Канонир сделал шаг вперед.
Старик повернулся к графу дю Буабертло, снял с груди
капитана крест Святого Людовика и прикрепил его к куртке канонира.
– Урра! – прокричали матросы.
Солдаты морской пехоты взяли на караул.
Но старый пассажир, указав пальцем на задыхавшегося от
счастья канонира, добавил:
– А теперь расстрелять его.
Радостные клики вдруг смолкли, уступив место угрюмому
оцепенению.
Тогда среди воцарившейся мертвой тишины старик заговорил
громким и отчетливым голосом:
– Из-за небрежности одного человека судну грозит
опасность. Кто знает, удастся ли спасти его от крушения. Быть в открытом море,
значит быть лицом к лицу с врагом. Корабль в плавании подобен армии в бою. Буря
притаилась, но она всегда рядом. Море – огромная ловушка. И смертной казни
заслуживает тот, кто совершил ошибку перед лицом врага. Всякая ошибка
непоправима. Мужество достойно вознаграждения, а небрежность достойна кары.
Слова старика падали в тишине медленно и веско, с той
неумолимой размеренностью, с которой топор удар за ударом врезается в ствол
дуба.
И, властно взглянув на солдат, он добавил:
– Выполняйте приказ.
Человек, на лацкане куртки которого блестел крест Святого
Людовика, потупил голову.
По знаку графа дю Буабертло два матроса спустились на нижнюю
палубу и принесли оттуда морской саван; корабельный священник, который с
момента прибытия на судно не выходил из кают-компании, где он читал молитвы,
шел за ними следом; сержант вызвал из рядов двенадцать человек и построил их по
шестеро в две шеренги, канонир молча стал между ними. Священник, держа распятие
в руке, выступил вперед и подошел к капитану. "Шагом марш", –
скомандовал сержант. Взвод медленно двинулся к носу корабля, два матроса,
несшие саван, замыкали шествие.
На корвете наступила гробовая тишина. Слышались только
далекие завывания бури.
Через несколько мгновений раздался залп, блеснул во мраке
огонь выстрелов, потом все смолкло, и лишь всплеск воды, принявшей в свое лоно
труп расстрелянного канонира, нарушил тишину.
Старик пассажир попрежнему стоял в раздумье, прислонясь к
грот-мачте и скрестив на груди руки.
Буабертло указал на него пальцем и, обращаясь к Ла Вьевилю,
вполголоса произнес:
– Отныне у Вандеи есть глава.
VII. Поднявший парус бросает жребий
Но какая участь ожидала корвет?
Тучи, уже давно льнувшие к волнам, теперь почти слились с
водой и заслонили весь горизонт, окутав море плотной завесой. Куда ни кинешь
взгляд – всюду туман. Даже для неповрежденного корабля такое положение чревато
опасностями.
К туману присоединилось волнение.
На корвете не теряли зря времени; судно постарались
облегчить, выбросив за борт все, что удалось собрать после разгрома, учиненного
каронадой, – поврежденные орудия, разбитые лафеты, смятые или оторванные
тимберсы, бесформенные обломки дерева и металла; орудийные порты открыли и,
приставив к ним доски, опустили в бушующее море искалеченные трупы, завернутые
в парусину.
Море становилось все грознее. Не то чтобы неминуемо должна
была разразиться буря; наоборот, казалось, где-то далеко за горизонтом стихает
ураган и шквал пронесется севернее; но попрежнему высоко вздымались валы,
верный признак неровного дна, и не такому израненному судну, как «Клеймор»,
было устоять против напора волн; любая могла стать причиной его гибели.
Гакуаль задумчиво стоял у руля.
Бестрепетно смотреть в лицо опасности – таков обычай
капитанов.
Ла Вьевиль, человек от природы веселого нрава, подошел к
Гакуалю.
– Ну что, лоцман, – сказал он, – ураган, как
видно, не состоялся. Как ни тужился, чихнуть не смог. Теперь мы выкарабкаемся.
Ветер, конечно, будет. Но не более того.
Гакуаль серьезно ответил:
– Где ветер, там и волна.
Ни улыбки, ни тревоги, – таков уж истинный моряк.
Однако смысл его слов вселял беспокойство. Судно, давшее течь, боится волны,
ибо она может затопить корабль. Как бы желая придать больше веса своему
предсказанию, Гакуаль слегка нахмурил брови. Должно быть, в душе он считал, что
после трагического происшествия с пушкой и канониром Ла Вьевиль слишком рано
заговорил в таком небрежном, даже легкомысленном тоне. Есть слова, приносящие в
плавании беду. У моря свои тайны, и кто знает, что заблагорассудится ему
сотворить через минуту.
Ла Вьевиль почувствовал, что надо переменить тон.
– А где мы сейчас, лоцман? – спросил он серьезно.
На что лоцман ответил:
– В руце божией.
Лоцман – хозяин на корабле; надо всегда предоставлять ему
свободу действовать, а иногда и свободу говорить. Впрочем, лоцманская братия не
многоречива. И Ла Вьевиль счел за благо отойти прочь.
Ла Вьевиль задал вопрос лоцману, а ответ ему дал сам
горизонт.
Море вдруг очистилось.
Пелена тумана, цеплявшегося за волны, разодралась, все
темное взбаламученное море стало доступно глазу, и вот что увидел экипаж
«Клеймора» в предрассветных сумерках.
Небеса прикрыло облачным сводом; но облака теперь не
касались поверхности вод, восток прочертила бледная полоска, предвестница
близкой зари, и точно такая же полоска появилась на западе, где заходила луна.
И оба эти белесые просвета, блеснувшие друг против друга, узенькими
тусклосветящимися ленточками протянулись между нахмурившимся морем и сумрачным
небом.
И на фоне этих уже побелевших полосок неба прямо и недвижно
вырисовывались черные силуэты.
На западе, освещенном последними лучами луны, вздымались три
скалы, похожие на кельтские дольмены.
На востоке, на бледном предрассветном горизонте, виднелись
восемь парусных судов, выстроенных в боевом порядке, и в самом их расположении
чувствовался грозный умысел.
Три скалы были вершиною рифа, восемь парусов – французской
эскадрой.
Итак, позади лежал Менкье, риф, пользующийся у моряков недоброй
славой, а впереди ждал французский флот. На западе – морская пучина, на востоке
– кровавая резня; кораблекрушение или битва – иного выбора не было.
Для борьбы с рифом корвет располагал лишь продырявленным
корпусом, пришедшими в негодность снастями и расшатанными в основании мачтами;
для боя в его распоряжении были девять уцелевших орудий, вместо тридцати
прежних, к тому же самые опытные канониры погибли.
Заря чуть брезжила на горизонте, и вокруг корвета попрежнему
лежала ночная мгла. Еще не скоро суждено было ей рассеяться, особенно теперь,
когда густые тучи поднялись высоко, заполонив все небо и несокрушимо плотным
сводом встав над корветом.
Ветер, уносивший вдаль последние клочья тумана, гнал корабль
прямо на Менкье.
Потрепанный и полуразрушенный корвет почти не слушался руля,
он уже не скользил по поверхности вод, а нырял и, подгоняемый волной, покорно
отдавался ее воле.
Менкье – зловещий риф – в те времена представлял собой еще
большую опасность, чем в наши дни. Ныне море – неутомимый пильщик – срезало
большинство башен этой естественной морской цитадели; очертания скал и сейчас
еще меняются, ведь не случайно по-французски слово «волна» имеет второй смысл –
«лезвие»; каждый морской прибой равносилен надрезу пилы. В те времена наскочить
на Менкье – значило погибнуть.
А восемь кораблей были той самой эскадрой Канкаля, что
прославилась впоследствии под командованием капитана Дюшена, которого Лекиньо в
шутку окрестил "Отцом Дюшеном".[49]
Положение становилось критическим. Пока буйствовала
сорвавшаяся с цепи каронада, корвет незаметно сбился с курса и шел теперь ближе
к Гранвилю, чем к Сен-Мало. Если даже судно и не потеряло пловучести и могло
идти под парусами, скалы Менкье все равно преграждали обратный путь на Джерсей,
а вражеская эскадра преграждала путь во Францию.
Впрочем, буря так и не разыгралась. Зато, как и предсказал
лоцман, разыгралась волна. Сердитый ветер гнал по морю крупные валы, угрюмо
перекатывая их над неровным дном.
Море никогда сразу не выдает человеку своих намерений. Оно
способно на все – даже на каверзу. Можно подумать, что ему знакомы иные тайны
крючкотворства: оно наступает и отступает, оно щедро на посулы и легко
отрекается от них, оно подготовляет шквал и отменяет его, оно заманивает в
бездну и не разверзает бездны, оно грозит с севера, а наносит удар с юга. Всю
ночь «Клеймор» шел в тумане под угрозой урагана; море отказалось от своего
первоначального замысла, но отказалось весьма жестоко: посулив бурю, оно
преподнесло вместо нее скалы. Оно заменило один способ кораблекрушения другим.
Надо было или погибнуть в бурунах, или пасть в бою. Один
враг споспешествовал другому.
Ла Вьевиль вдруг беспечно рассмеялся.
– Здесь кораблекрушение – там бой, – воскликнул
он. – С обеих сторон шах и мат.
VIII. 9 = 380
"Клеймор" являл собой лишь жалкое подобие былого
корвета.
В мертвенном рассеянном свете встающего дня, в громаде
черных туч, в зыбкой дымке, окутавшей горизонт, в таинственном гуле морских
валов – во всем была какая-то кладбищенская торжественность. Лишь ветер, злобно
завывая, нарушал тишину. Катастрофа вставала из бездны во всем своем величии.
Она подымалась в личине призрака, а не с открытым забралом бойца. Ничто не
мелькнуло среди рифов, ничто не шелохнулось на кораблях. Всеобъемлющая,
всеподавляющая тишина. Неужели все это действительность, а не просто мираж,
проносящийся над водами? Казалось, ожили видения старинных легенд и корвет
очутился между демоном-рифом и флотилией-призраком.
Граф дю Буабертло вполголоса отдал необходимые распоряжения
Ла Вьевилю, который немедленно спустился в батарею, а сам капитан взял
подзорную трубу и встал рядом с лоцманом.
Все усилия Гакуаля были направлены на то, чтобы идти против
волны, ибо, если бы ветер и волны обрушились на судно сбоку, оно неминуемо бы
опрокинулось.
– Лоцман, – спросил капитан, – где мы
находимся?
– У Менкье.
– А с какой стороны?
– С самой опасной.
– Каково здесь дно?
– Сплошной камень.
– Можно стать на шпринг?
– Умереть всегда можно.
Капитан направил подзорную трубу на запад и оглядел скалы
Менкье, потом повернулся к востоку и стал рассматривать видневшиеся на
горизонте паруса.
А лоцман продолжал вполголоса, словно говоря сам с собой:
– Вот они, Менкье. Здесь отдыхает и белая чайка,
летящая из Голландии, и альбатрос.
Тем временем капитан молча считал паруса.
Восемь кораблей, построенных в боевом порядке, виднелись на
востоке, силуэты их грозно рисовались над водой. В центре можно было различить
высокий корпус трехпалубного судна.
– Можете узнать отсюда эти корабли? – спросил
капитан лоцмана.
– Еще бы не узнать, – ответил Гакуаль.
– Что это там такое?
– Эскадра.
– Французская?
– Чортова!
Воцарилось минутное молчание. Капитан заговорил первым:
– Что же, вся их эскадра здесь?
– Нет, не вся.
Он не ошибся. Второго апреля Валазе[50] доложил Конвенту, что в водах Ламанша
крейсируют десять фрегатов и шесть линейных кораблей. Но капитан только сейчас
вспомнил об этом.
– Ваша правда, – сказал он. – Ведь в их
эскадре шестнадцать судов. А здесь только восемь.
– Все остальные, – заявил Гакуаль, – кружат
возле берега и шпионят.
Не отрывая глаз от подзорной трубы, капитан пробормотал:
– Трехпалубный корабль, два фрегата первого ранга, пять
второго ранга.
– Но я тоже, – проговорил сквозь зубы
Гакуаль, – за ними шпионил.
– Недурные суда, – похвалил капитан. – Я сам
командовал такими.
– А я, – заметил Гакуаль, – видел их все, как
вас вижу. Как-нибудь одно от другого отличу. С закрытыми глазами узнаю.
Капитан передал подзорную трубу лоцману:
– Лоцман, а вы узнаете это судно, вон то с высокими
бортами?
– Как же, капитан. Это "Кот д'Ор".
– Переименовали, значит, – сказал капитан. –
Раньше он назывался "Бургундские штаты". Совсем новенькое судно. Сто
двадцать восемь орудий.
Он вынул из кармана записную книжку и карандаш и проставил
на страничке цифру 128.
– Лоцман, – произнес он затем, – а как
называется судно по левую сторону от "Кот д'Ор"?
– Это "Опытный".
– Фрегат первого ранга. Пятьдесят два орудия. Два
месяца тому назад его вооружили в Бресте.
И капитан записал цифру 52.
– Лоцман, – продолжал он, – а второе судно
слева?
– "Дриада".
– Фрегат первого ранга. Сорок восемнадцатифунтовых
орудий. Ходил раньше в Индию. Славное у него боевое прошлое.
Под цифрой 52 он подписал цифру 40, потом поднял голову и
спросил:
– Ну, а направо?
– Там, капитан, фрегаты второго ранга. Всего пять.
– Какое судно идет первым?
– "Решительный".
– Тридцать два восемнадцатифунтовых орудия. А второй?
– "Ришмон".
– То же вооружение. Дальше?
– "Атеист".[51]
– Странное имя! С таким опасно пускаться в плавание.
Дальше?
– "Калипсо".
– Дальше?
– "Ловец".
– Итого пять фрегатов по тридцать два орудия каждое.
Под прежними цифрами капитан подписал цифру 160.
– Лоцман, – сказал он, – вы действительно
узнаете их с первого взгляда.
– А вы, – возразил Гакуаль, – знаете их
назубок. Узнать – полдела, вот знать – это поважнее.
Капитан пристально глядел на листок записной книжки и,
бормоча что-то про себя, подсчитывал:
– Сто двадцать восемь, пятьдесят два, сорок, сто
шестьдесят.
В эту минуту на палубу поднялся Ла Вьевиль.
– Шевалье, – крикнул ему капитан, – против
нас триста восемьдесят орудий.
– Превосходно, – ответил Ла Вьевиль.
– Вы осмотрели батарею, – сколько у нас орудий,
годных к бою?
– Девять.
– Превосходно! – в тон ему ответил дю Буабертло.
Он взял из рук лоцмана подзорную трубу и стал всматриваться
в горизонт.
Казалось, что восемь черных кораблей, откуда не доносилось
ни звука, стоят на месте, и все же они неотвратимо увеличивались в размерах.
Эскадра незаметно приближалась к корвету.
Ла Вьевиль отдал честь.
– Капитан, – заговорил он, – разрешите
доложить. Я с первой же минуты не доверял нашему «Клеймору». И нет, по-моему,
ничего хуже, как внезапно очутиться на судне, к которому ты не привык или
которое тебя не любит. Судно английское – значит для нас, французов,
предательское. Тому доказательство хотя бы эта чортова каронада. Я все
осмотрел. Якори крепкие, металл хороший, без раковин, якорные кольца надежные.
Канаты превосходные, отдавать их легко, длина обычная – сто двадцать сажен.
Ядер и прочего – достаточно. Шесть канониров убито, на каждую пушку приходится
сто семьдесят один выстрел.
– Только потому, что у нас всего девять орудий, –
пробормотал капитан.
Он навел подзорную трубу на горизонт. Эскадра попрежнему
медленно приближалась.
У каронады есть свои преимущества: она требует всего трех
человек прислуги; но у нее есть и недостатки – стреляет она на меньшее
расстояние и поражает цель не так метко, как обычная пушка. Следовательно, по
необходимости приходилось подпустить вражескую эскадру на расстояние выстрела
из каронады.
Капитан вполголоса отдавал приказания. На корвете воцарилась
тишина. Боевой тревоги не пробили, но все готовились к бою. Корвет был в такой
же мере не пригоден к битве с людьми, как и со стихиями. Однако все, что можно
сделать, было сделано, дабы придать боеспособность этой тени военного корабля.
Команда собрала у ростр на шкафуте все запасные перлини и кабельтовы, чтобы в
случае необходимости укрепить рангоут. Привели в порядок лазарет. По тогдашним
морским обычаям на судне устанавливались защитные заслоны, что предохраняло
против пуль, но отнюдь не против ядер. Принесли даже прибор для проверки
калибра ядер, хотя сейчас уже вряд ли стоило проверять калибровку; но никто не
мог предвидеть подобного поворота событий. Каждый матрос получил подсумок и
засунул за пояс пару пистолетов и кинжал. Койки были скатаны, пушки наведены,
заряжены мушкетоны, разложены по местам топоры и кошки; крюйт-камера и бомбовый
погреб открыты. Люди заняли свои места. Все делалось бесшумно, словно у одра
умирающего. Быстро и мрачно.
Корвет поставили на якоря. На «Клейморе», как и на фрегатах,
имелось шесть якорей. Их отдали все шесть: становой якорь бросили с носа,
стоп-анкер – с кормы, один из больших верпов – со стороны открытого моря,
другой – со стороны бурунов, второй становой якорь – с штирборта, запасной
якорь – с бакборта.
Девять уцелевших каронад выстроили в боевом порядке, все
девять на одном борту, в сторону врага.
Эскадра тоже бесшумно закончила свой маневр. Восемь судов
выстроились полукругом, хорду которого составляли скалы Менкье. «Клеймор»,
запертый в этом полукольце и к тому же связанный собственными якорями, был
почти прижат к скалам, другими словами, прижат к стене.
Так свора гончих наседает на кабана, не подавая голоса, но
уже ощерив страшные зубы.
Казалось, противники выжидали, кто начнет первым.
Канониры «Клеймора» припали к орудиям.
Буабертло повернулся к Ла Вьевилю.
– Я хотел бы первым открыть огонь, – произнес он.
– Прихоть, достойная кокетки, – ответил Ла
Вьевиль.
IX. Некто спасается
Старик пассажир не покидал палубы, невозмутимо наблюдая за
всем происходящим.
Буабертло подошел к нему.
– Сударь, все приготовления к бою закончены, –
сказал он. – Мы прикованы к нашей могиле, и пусть попробуют оторвать нас
от нее. Мы – пленники вражеской эскадры или рифов. Сдаться врагу или погибнуть
в бурунах – другого выбора нет. У нас единственный выход – смерть. Лучше
вступить в бой, нежели разбиться об утесы и пойти ко дну. Я предпочитаю картечь
пучине; умирать – так в огне, а не в воде. Впрочем, смерть это наше дело, но
отнюдь не ваше. На вас пал выбор королевских особ, на вас возложена высокая
миссия – возглавить вандейскую войну. Не будет вас, не станет и монархии;
следовательно, вы должны жить. Наша честь повелевает нам остаться на судне, а
ваша – покинуть судно. Посему, генерал, вам придется немедленно расстаться с
корветом. Я дам вам провожатого и шлюпку. Еще не рассвело. Попытайтесь
добраться до берега окольным путем. Волна сейчас высокая, на море темно, вам
удастся проскользнуть незамеченным. Есть такие положения, когда бегство с поля
боя равносильно победе.
Старик утвердительно склонил свое суровое чело.
Граф дю Буабертло возвысил голос.
– Солдаты и матросы! – громко крикнул он.
Все вдруг разом замерло на корабле от палубы до трюма, и все
лица повернулись к капитану.
А он продолжал:
– Человек, который находится на борту корвета, –
представитель короля. Его жизнь доверили нам, и наш долг спасти его. Он нужен
престолу Франции; ввиду отсутствия принца он будет, по крайней мере мы
надеемся, что будет, главой Вандеи. Это старый опытный военачальник. Он должен
был высадиться на французский берег вместе с нами, теперь он высадится без нас.
Спасти голову – значит, спасти все.
– Верно! – троекратно прокричали солдаты и
матросы.
– И его тоже подстерегают впереди немалые
опасности, – продолжал капитан. – Достичь берега не так-то легко. Для
того чтобы пуститься сейчас, во время прилива, в открытое море, нужна большая
лодка, но ускользнуть от вражеской эскадры можно лишь на маленькой шлюпке.
Следовательно, необходимо достичь берега в каком-нибудь безопасном месте, и
желательно ближе к Фужеру, чем к Кутансу. Для этой цели требуется искусный
моряк, добрый гребец и добрый пловец, уроженец здешних мест, знающий каждый
проливчик. Еще темно, и шлюпка может отвалить от корвета незамеченной. Да и
порохового дыму будет достаточно. Благодаря своим малым размерам шлюпка не
боится мелководья. Там, где не проберется пантера, пролезет хорек. Для нас с
вами нет выхода, для него выход есть. Шлюпка на веслах может уйти далеко, ее с
неприятельских кораблей не заметят, да и мы тем временем постараемся отвлечь
внимание врага. Ну как, верно?
– Верно! – снова троекратно прокричали
присутствующие.
– Дорога каждая минута, – продолжал
капитан. – Есть добровольцы?
Какой-то матрос, неразличимый в полумраке, шагнул вперед из
рядов и произнес:
– Есть!
X. Спасется ли?
Через несколько минут маленькая шлюпка, называемая в
матросском обиходе «гичка» и находящаяся в личном распоряжении капитана,
отвалила от корабля. В гичке поместились два человека, старик пассажир сидел на
руле, а матрос-доброволец на веслах. Ночной мрак еще не рассеялся. Следуя
приказу капитана, матрос яростно греб по направлению к скалам Менкье. Иного
пути не было.
На дно гички сбросили с борта корвета немного провизии:
мешок с галетами, копченый говяжий окорок и бочонок с пресной водой.
В ту самую минуту, когда гичка отошла от корвета, неунывавший
даже перед лицом смерти весельчак Ла Вьевиль перегнулся через ахтерштевень и
бросил вслед отъезжающим:
– На такой гичке спастись, конечно, легко, а утонуть и
того легче.
– Сударь, – прервал его лоцман, – не время
шутить.
Через минуту гичка была уже далеко. Ветер и волна помогали
гребцу, и гичка быстро неслась в темноте, временами исчезая между высоких
валов.
Над необъятными морскими просторами нависло зловещее
ожидание.
Вдруг безгласный ропот океана прорезал чей-то голос,
которому почти нечеловеческую силу придавал металлический рупор, –
казалось, что сквозь медную маску вещает античный лицедей.
Говорил капитан дю Буабертло.
– Королевские матросы, – возгласил он, –
подымите на грот-мачте белый стяг. Сейчас пред нами в последний раз встанет
солнце.
И с корвета раздался оглушительный пушечный выстрел.
– Да здравствует король! – закричали матросы.
Тогда из глубин горизонта, словно эхо, раздался другой крик,
все покрывающий, отдаленный, неясный, но все же донесший слова:
– Да здравствует Республика!
И грохот, подобный одновременному удару трехсот громов,
раздался над глубинами океана.
Битва началась.
Дым и огонь заволокли море.
Там, где в воду падало ядро, по всему гребню волны вскипали
крошечные фонтанчики пены.
"Клеймор" изрыгал пламя, пушки его били по восьми
вражеским кораблям.
В то же время эскадра, расположившись полумесяцем вокруг
корвета, открыла огонь из всех своих батарей. Небо запылало. Словно
расплавленная лава забила из хлябей морских. Ветер яростно свивал и скручивал
пурпурное пламя битвы, то открывая, то застилая корабли-призраки. А впереди на
фоне багряного неба четко вырисовывался темный остов "Клеймора".
Видно было, как на верхушке грот-мачты полощется по ветру
стяг с королевскими лилиями.
Два человека, сидевшие в гичке, молчали.
Треугольное основание рифа Менкье, образующее под водой как
бы усеченный конус, занимает большее пространство, чем весь остров Джерсей;
море покрывает его, но до края его плоской вершины даже в штормовые дни не
доходят волны прибоя. На северо-восток тянется гряда из шести огромных утесов,
выстроившихся по прямой линии, – издали они кажутся высокой стеной,
обвалившейся в двух-трех местах. Через узенький пролив, отделяющий главную
вершину от шести утесов, можно пробраться только на лодке, да и то имеющей мелкую
осадку. По ту сторону пролива снова расстилается морская гладь.
Матрос, которому доверили судьбу гички, направил ее как раз
в этот пролив. Таким образом, скалы Менкье защищали беглецов от превратностей
боя. Гребец искусно вел гичку через узенький пролив, ловко избегая подводных
камней с правого и левого борта. По мере удаления от «Клеймора» все бледнее
становились вспышки пламени на горизонте, все глуше доносился бешеный вой
орудий; но по упорству взрывов можно было судить, что корвет держится стойко и
мужественно и что там твердо решили с толком истратить все сто семьдесят ядер.
Вскоре гичка очутилась в открытом море, вдали от рифов,
вдали от боя, вне предела досягаемости ядер.
Мало-помалу поверхность вод посветлела; сверкающие полосы,
на которые еще набегала ночная мгла, стали шире, взбаламученная пена весело
рассыпалась брызгами, и в первых лучах зари по барашкам волн пробежали
беловатые отсветы. Вставал день.
Гичка ушла далеко от врага, но впереди ее поджидала еще
более грозная опасность. Она спаслась от картечи, но в любую минуту ее могли
поглотить волны. Неприметная скорлупка пустилась в плавание без парусов, без
мачты, без компаса, и вся сила этой молекулы, отдавшей себя на милость двух
колоссов – океана и бури, – заключалась лишь в паре весел.
Тогда, среди бескрайних просторов моря, среди окружающего
безмолвия, человек, сидевший на веслах, вскинул бледное в предрассветном
сумраке лицо и, пристально посмотрев на человека, сидящего на корме, произнес:
– Я брат канонира, которого расстреляли по вашему
приказу.
|