 Увеличить |
Часть третья
ЛАВРАНС, СЫН БЬЁРГЮЛЬФА
I
Кристин
приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и
полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную
листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели
вместе с журчанием и шумом реки – когда наступали сумерки, вода неслась как
будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над
Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как
дека виолы.
Вверху
на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие
струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар;
зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах
стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий
дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал
струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания –
казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением. Кристин трепетно вспоминала,
как Эрленд выпускал ее из своих объятий. Каждый вечер ложилась она спать
больная от тоски и просыпалась по утрам вся в поту, утомленная сновидениями..
Ей
казалось непостижимым, как это ее домашние могут не говорить ни слова о том единственном,
что было у нее в мыслях. Но недели шли за неделями, и все молчали о ее разрыве
с Симоном и не старались узнать, что было у нее на сердце. Отец проводил много
времени в лесу, – весенние полевые работы были закончены, – посещал
смолокуров, брал с собою соколов и собак и пропадал по несколько дней. Когда он
бывал дома, то разговаривал с дочерью, как всегда, ласково, но ему как будто не
о чем было говорить с нею, и никогда он не звал ее с собою, уезжая из дома.
Кристин
боялась возвращения домой, ожидая жалоб и упреков со стороны матери, но Рагнфрид
не говорила ни слова – и это было еще хуже.
Лавранс,
сын Бьёргюльфа, имел обыкновение каждый год в Иванов день наделять бедняков
своего прихода всем, что сберегалось в доме за время недельного поста перед
этим праздником. Те, кто жил поблизости от Йорюндгорда, приходили обыкновенно
сами за милостыней; тут их хорошо угощали, а Лавранс с гостями и домочадцами
выходил к ним, и все толпились вокруг бедняков, так как среди них были старики,
знавшие много сказаний и былин. Все усаживались в горнице у очага и коротали
время за пивом и дружескими разговорами, а вечером на дворе устраивались танцы.
Иванов
день в этом году выдался холодным и облачным, но никто не горевал об этом, потому
что крестьяне в долине начинали уже бояться засухи. С самого праздника святого
Халварда не выпадало дождя, а в горах было мало снегу. И жители не могли
упомнить, чтобы за последние тринадцать лет Логен был таким неполноводным в
середине лета.
Лавранс
и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу
с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную
кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и
больным.
Лавранс
приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел
к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и
поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хокона[49] и участвовал
в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп;
крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал
переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как
почетного гостя – он был на редкость искусным человеком и многое повидал на
своем веку.
Лавранс
стоял, положив руку на плечо брата, – Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал
погостить в Йорюндгорд, – и спросил Хокона, доволен ли он угощением.
– Пиво
у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, – сказал Хокон. – Но кашу
нам нынче варила какая-то кобыла! "Каша подгуляла, – стряпуха
гуляла", – говорит пословица, – каша сегодня пригорела!
– Досадно, –
сказал Лавранс, – что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем
надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня
моя дочь сама варила кашу! – Он засмеялся и велел Кристин и Турдис
поскорей принести в горницу блюда с жарким.
Кристин
быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось – она мельком
увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.
Поздно
вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и
разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она
на"другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он
ничего не сказал.
Не
сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже
обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика,
Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в
соседнюю усадьбу.
Но,
вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым
и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать
неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им
встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало
ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть
своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был
особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.
Однажды
утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на
холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда
Рагнфрид погладила Рамборг по голове.
– Этот
холст будет для твоего сундука, малютка!
– Матушка. –
сказала Ульвхильд, – а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?
– Ты
хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, –
сказала Рагнфрид. – Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты
ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.
– А
когда ты вступишь в монастырь, – сказала Кристин неуверенным
голосом, – то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много
лет.
Она
посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.
– Если
бы я была такою, что могла бы выйти замуж., – сказала Ульвхильд, – то
никогда бы не отвернулась от Симона – он добрый; и как он горевал, когда
прощался со всеми нами!
– Ты
знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, – сказала Рагнфрид,
но Кристин промолвила упрямо:
– Да,
я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.
Мать
гневно ответила:
– В
нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, – ты некрасиво
поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не
бранить тебя и не угрожать тебе…
– Да
он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, – сказала Кристин
прежним голосом, – что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я
подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до
тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!
– Идите-ка
домой, – сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же
бревно, посадила Кристин рядом с собой.
– Ты,
вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о
любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…
– О,
хотела бы я знать, – сказала Кристин, – не забываются ли иногда молодые
люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают
приличным.
– Смотри,
Кристин, – сказала мать, – чтобы тебе этого не позабыть! – Она
помолчала немного. – Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила
человека, за которого он неохотно отдаст тебя.
– Что
сказал мой дядя? – спросила Кристин немного погодя.
– Только
то, – сказала мать, – что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о
нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у
Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.
Но
Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась,
что он ничего не дает знать о себе!
Тут мать
снова заговорила:
– И
вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи,
будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и
разговаривала с ним у заборов!
– Ну? –
спросила Кристин.
– Осмюнд-то
советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, – сказала мать. –
Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким!
Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит
с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но
если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила
в монастыре, то отец твой считает – это самый верный признак, что для тебя
будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.
Кристин
стиснула руки, лежавшие на коленях, краска то отливала, то приливала у нее к лицу.
Мать обняла ее одной рукой за талию, но Кристин вырвалась и закричала вне себя
от исступления:
– Оставьте
меня, матушка! Быть может, вы хотите пощупать, не пополнела ли я станом?..
В
следующее мгновение она стояла, прижав руку к щеке, – в замешательстве и
смущении смотрела она на пылающее лицо матери. Никто не бил ее с тех пор, как
она была ребенком.
– Сядь, –
сказала Рагнфрид. – Сядь, – повторила она так, что Кристин
послушалась. Мать сидела молча некоторое время; потом заговорила неуверенным
голосом:
– Я
ведь видела, Кристин, что ты меня никогда особенно не любила. Я думала, может
быть, это оттого, что тебе кажется, будто я сама не люблю тебя так сильно – не
так, как твой отец любит тебя! Я не боролась против этого – я думала, что когда
придет время и ты сама родишь, то, вероятно, поймешь…
Я еще
кормила тебя грудью, но уже тогда бывало так, что когда Лавранс подходил к нам,
ты выпускала мою грудь изо рта и тянулась к нему; ты смеялась, и молоко мое
бежало у тебя по губам. Лавранса это очень забавляло, и, видит Бог, я не
сердилась на это. И на тебя я не сердилась за то, что твой отец играл и смеялся
каждый раз, как видел тебя. Мне самой думалось: приходится жалеть тебя, такое
маленькое созданьице, что я не могу осушить своих вечных слез. Я всегда больше
думала о том, как бы мне не пришлось и тебя потерять, чем радовалась тому, что
ты есть у меня. Но один только Бог и дева Мария знают, что я любила тебя не
меньше, чем Лавранс!
Слезы
текли по щекам Рагнфрид, но лицо ее и голос оставались совершенно спокойными:
– Видит
Бог, я никогда не досадовала ни на него, ни на тебя за вашу дружбу. Мне
казалось, что не много радости давала я мужу за те годы, которые мы прожили
вместе, и радовалась, что у него была ты. И еще я думала о том, что если бы
Ивар, мой отец, был таким со мною…
Много
есть такого, Кристин, о чем мать должна рассказывать дочери, чтобы та
остерегалась. Я думала, что этого не надо тебе, которая все эти годы была так
близка с отцом, – ты ведь должна была знать, что справедливо и благородно.
А то, о чем ты только что упомянула, – неужели ты считаешь, что я могла
подумать, будто ты способна причинить Лаврансу такое горе!..
Я одно
только хочу сказать тебе – мне хотелось бы, чтобы ты получила в мужья того,
кого ты сможешь любить. Но ты должна вести себя благоразумно – не дай Лаврансу
прийти к мысли, что ты выбрала неудачника и такого человека, который не уважает
ни спокойствия, ни чести женщины. Потому что такому он не отдаст тебя – даже
чтобы избавить тебя от явного позора. Тогда Лавранс скорее предоставит железу
рассудить себя с тем человеком, который загубил твою жизнь…
С этими
словами мать встала и ушла от Кристин.
|
